– Исследования кометы Галлея.
– …
Как в Институте Штернберга. Я не знаю, можно ли открыть новый источник рабства в Риме, ни разу не побывав в Италии, но как можно исследовать Юпитер без обсерватории?
Секция русского языка.
Ольга Николаевна Иванищева делает доклад: "Функционирование сложноподчиненных изъяснительных предложений с относительными словами". Сразу и не поймешь, о чем речь идет и куда она идет. Сложно, мудрено, заковыристо…
42.
Иванищева Ольга Николаевна. В нашу бытность в институте она только-только закончила аспирантуру и была кинута на прополку наших знаний по современному русскому языку. Диссертацию она тогда еще не защитила, а потому должна была вести лишь практические занятия. Причем только в нашей группе.
Мы этим весьма возмутились, ибо нам уже изрядно надоели эксперименты с начинающими преподавателями, которые почему-то проводили исключительно на нас. Но Благова сказала, что такова наша доля, из чаши которой мы должны испить до дна.
– Вы же ее еще не видели, – развела Надежда Георгиевна руками, имея в виду, конечно же, не чашу нашей злой доли, а Ольгу Николаевну. – Увидите, посмотрите. Может, она вам и понравится.
Мы увидели-посмотрели, но нам она не понравилась. Мне, по крайней мере. Мнения о себе Ольга Николаевна была высочайшего. Как-то друзья засняли ее на видео. Ольга Николаевна потом долго возмущалась перед нами:
– Ну, я всегда считала себя красивой. Но когда взглянула… Боже, какой нос. Всегда считала себя красивой, но такой нос…
Но и в этой обиде чувствовалось, что даже и нос этот она любит, и красивой себя все равно считает.
43.
Дворец пионеров стоит у озера. Мы пробираемся по льду, скашивая угол и, возможно, укорачивая себе жизнь. Нет, слава богу, лед крепок.
Нас готовятся летом засылать в лагеря, а пока нас заслали сюда – познавать премудрости вожатского дела. Каждую неделю по средам после занятий мы ездим сюда с Галиной Борисовной постигать азы.
Нас встречают работники дворца. Энтузиастов следует уважать, а они – энтузиасты. Неэнтузиаст уже давно бы расстрелял все патроны и пал смертью храбрых, послав последнюю пулю себе в рот. Эти живут и воспитывают детей. Легче ли их воспитывать в кружке, чем в школе? Наверное, даже тяжелее, ибо в школу их приведут, а сюда их надо заманивать.
Мы напоминаем стройбат, кинутый на расчистку улиц от снега. С нами легко – нас не надо заманивать. Мы послушны и целеустремленны. Мы ходим сюда каждую среду независимо от того, понравилось ли нам предыдущее посещение. С нами можно работать. С нами и работают.
Мы учимся клеить маленькие самолетики и рисовать каких-то чертиков, проводить викторины и устраивать конкурсы. Мы бегаем по пустынным этажам огромного дворца, ища, что бы еще сотворить.
В конце концов нас ловит старший горнист Дима Тормышев. С его появлением на сцене наши походы сюда приобретают оттенок раздражения на тесноту мира сего. И мы начинаем называть их средами у Тормышева…
Дима играет на гитаре – где же его горн? – и поет. Он вспоминает молодые годы и лагерь "Орленок". Галина Борисовна смотрит на всех нас с явным умилением. Разбившись на две команды, мы играем в какую-то игру для 1–3 классов. Игра захватывает, азарт растет, кто-то уже ставит на тотализатор… Хорошо опять стать третьеклассниками. Хотя бы на час-другой.
Мы заканчиваем игру и начинаем рисовать цветы. За окнами дворца темно. Дворец стоит на горе, и город внизу открывается – как с борта идущего на посадку самолета – тысячами огоньков. Они разноцветные, они мерцают и наводят грусть. Холодно. За окнами мороз. Мерцают огоньки. Наш самолет идет на посадку. А мы рисуем цветы…
44.
Посещения Дворца пионеров заканчиваются отчетом-зачетом. Вот уж где мы наигрались всласть! И напроводились всяких "интересных мероприятий". В глубине душ у всех мерцает опасение, что только на третьем курсе филфака и можно их воплотить по полной программе…
К зачету мы выпустили стенгазету. Каждый делал, что мог. Мой личный вклад в газету ужасен: я пишу поэму "Железный путь", умудряясь осквернить сразу две святые вещи – родной институт и стихи Некрасова.
45.
"Каждому возрасту… и каждому званию подобают свои развлечения – от погремушки до обсуждения философских вопросов", – писал Генри Филдинг. Эдик был старше нас всех. Поэтому на моей памяти он занимался исключительно философией.
Однажды нас послали на овощебазу. И наш четвертый курс дружно туда не явился. Явился туда один Эдик, и его за нас сильно отругали. Потому что решили, что он – наш преподаватель.
Как-то Эдик лежал в больнице и, естественно, читал что-то для души. Когда он закончил Кафку и перешел к Прусту, кто-то из изнывающих от скуки собратьев по несчастью попросил у него первую книжку. Спустя несколько минут он вернул ее с благодарностью. Да, я не знаю, чего у нас сейчас несут с базара (скорее всего, Некрасов был бы недоволен), но Кафку можно смело оставлять в больничной палате на тумбочке. А Фрейда или Эразма Роттердамского, я думаю, можно даже оставить на половичке под дверью квартиры…
Эдик был немножко полноватым, немножко неуклюжим, совсем не богато одетым человеком, общающимся с Кантом, Ницше и Фрейдом. Когда он пошел преподавать, то отменил на своих уроках все учебники. И знаете, может быть, он имел на это право.
Когда мы расставались после окончания института, Эдик стал учить латынь.
– Это самый нужный язык для философии, – сказал он мне…
46.
Атеизм… Не верить в бога учила нас Бушуева. Она нас к нему прямо-таки ревновала. Думаю, однако, что у них с богом были разные весовые категории. А потому вся ее ревность выглядела нелепо.
– Боже мой, как душно в этом кабинете! – восклицает Марина на входе в аудиторию.
– Что за пропаганда религии? – принюхивается, прядая ушами и ноздрями, Бушуева.
Сейчас она, говорят, ведет основы религии. И на этом поприще, на мой взгляд, стала гораздо опаснее.
47.
Самородов. Это прыщавое дитя пришло к нам преподавать этику и эстетику сразу после окончания философского факультета Ленинградского университета. Осторожно, бочком пробиралось оно по коридорам института, тихонько кивая на бурные "здрасьте" студенток…
Самородову не повезло с Эдиком Пигаревым. Может быть, ему в университете надо было взять "академку", чтобы разойтись с Эдиком в гулких коридорах института? Эдик с энергией бультерьера набрасывался на Самородова на каждом семинаре. Эдик был старше и опытнее. А Самородов – более образован. В общем, кровь лилась ручьями…
48.
"Каждый писатель пишет самого себя – он присутствует в каждом своем произведении…" – диктует нам Пантелеева на очередной лекции по методике преподавания литературы.
Методика – предмет важный, но абсолютно бесполезный. Он похож на короля при конституционной монархии: раз есть монархия – должен быть и король, но что с ним делать – никто не знает.
Методика – король педагогических предметов, венец творения… Жалко только, что методисты давно не видели детей…
49.
Мы сидим на стилистике русского языка у Эдуарда Борисовича Жижова…
– Хорошая у тебя, Марина, фамилия… – задумчиво говорит Жижов Маринке Грибовой, – закусочная…
50.
Дореволюционные рассказы Серафимовича!
Именно это вытягиваю я на экзамене по русской литературе 20 века. Лявданский дает нам Есенина и Пастернака, Сологуба и Андреева, Блока и Горького… Я таскаюсь на все семинары и что-то читаю дома. Я в общем-то знаю эту литературу, но…
Дореволюционные рассказы Серафимовича! Я помню только, что была в одном рассказе какая-то мельница. И что-то очень нехорошее там с кем-то произошло… Быть может, с мельником? Уж если была мельница, так, верно, был на ней и мельник?
Я начинаю ответ с краткого экскурса в историю мельничного дела в России. Потом характеризую тяжкий труд мельников. Когда минут через пятнадцать я дохожу до технологии выпечки крекеров, Лявданский ставит мне "четверку".
Мы уходим из кабинета вдвоем: я и мое чувство собственной неполноценности.
Дореволюционные рассказы Серафимовича!
51.
Лявданский Эдуард Константинович.
"А вот, в центре, вот, вот туточки – это наш ректор!" – умильно восхищаюсь я, показывая знакомым и родственникам курсовую фотографию…
Мечты… Нет Лявданского на фотографии – не пришел, не захотел, не зауважал. Что, не нравится себе на фотографиях? А кто на них себе нравится? Кто не жаждет большего? Его же не на конкурс фотомоделей в конце концов приглашали. Как же было не сфотографироваться с любимыми филологами? Не пришел.
Вот такой он – наш ректор: суровый, даже какой-то отстраненный от всех, ушедший в себя. Он вел у нас литературу 20 века и несколько спецкурсов, но фотографироваться не захотел. Почему? А кто ж его знает…
Эдуард Константинович торопиться не любит: он на лекции и то приходит к концу первого часа. Может, и на фотографирование опоздал? Был занят и опоздал? Или спешил, но троллейбус сломался? Пусть уж лучше будет так. Как-то спокойнее. Хотя в душе, не скрою, есть скверное опасение, что никуда он и не торопился, а троллейбус был здоров, как космонавт перед полетом…
Лекции Лявданского были умными. Да и сам он – человек умный и разбирающийся в литературе. И глаза у него тоже с каким-то умным прищуром. А как он прекрасно читает стихи! Причем самые сложные, вроде "Двенадцати" Блока. Просто заслушаешься.
Любимый поэт Лявданского – Пастернак. Мне легко представить Эдуарда Константиновича сидящим дома в кресле рядом с бесчисленными рядами книг в шкафу и с томиком Пастернака в руке. И тишину. И погруженность в поэзию…
Да, если человека можно представить в такой ситуации – уж верно у него есть кое-что в жизни. Ибо иметь в жизни уж хотя бы даже и одного Пастернака – это, согласитесь, тоже немало.
Лявданский все изрекает, как непреложные истины и спорить не любит.
– Это потому, что он уже все знает, – сказала мне как-то Людмила Львовна.
Может, и так. Даже и наверняка, что так.
А на вручение дипломов Лявданский к нам тоже не пришел. Да, троллейбусы у нас так часто ломаются…
52.
Инна Быковец.
– Вот я много читала умных книг, – говорит мне Инна на переменке. – И что я получила взамен? То, что вокруг меня мало друзей? Что не с кем поговорить? Нет, не то чтобы совсем полный вакуум, но…
Инна, несомненно, самый умный и литературно одаренный человек на нашем курсе. Где-нибудь в Штатах она могла бы сделать карьеру. В нашей стране ей остается разве что искать богатого мужа.
53.
В коне концов это должно было когда-то случиться!
"12 февраля (понед.) 1990 г. – в 8:30 – установочная конференция по педпрактике (аудитория 32) – Г.Б."
Эта запись сделана в моем тогдашнем ежедневнике дрожащей рукой. Приехали, дождались, повадился кувшин по воду ходить, окончить моряку жизнь в пучине! Нас на шесть недель бросают в настоящую школу. Расстреляйте меня здесь же! Не мучьте так долго!
Галина Борисовна (Г.Б.) дает задания списком. Их количество способно сделать жеребца мерином. Мы расходимся по домам с пониманием того, что расплата наступила. Сколь веревочке не виться…
Я хожу в восьмую школу. У меня 7-А класс. Александр Эдуардович – это их классный руководитель. А предмет ведет у них Мара Георговна.
Привет, педпрактика, привет!
Мара Георговна берет семиклассников душевностью. А Александра Эдуардовича они не слушаются, пока он не рявкнет на них зычно. После рева семиклассники уважительно смотрят на классного руководителя, по их рядам проходит какой-то шелест, и они затихают на несколько минут.
Я сижу на Марином уроке. Тема: "Самостоятельные и служебные части речи". Мне нехорошо от предчувствий. Скоро, очень скоро – завтра! – придется и мне давать уроки… Пристрелите меня сейчас!
– Сережа у нас сложный мальчик, – говорит мне перед уроком Мара Георговна.
Я уже вижу, вижу я уже это, по морде его вижу!
Я задаю Сереже на уроке несколько вопросов, а когда все начинают делать в тетрадках сложное упражнение, вызываю его к доске. У него задание простенькое – как раз по его тупой головушке…
– Сережа у нас так хорошо сегодня работал на уроке, что я даю ему отдельное специальное задание, – заявляю я, подманивая Сержа кусочком мела к доске.
Душевность, прежде всего душевность!
Первый урок прошел. Яду мне, яду! Каникулы! Меня спасли каникулы. Они сократили практику на неделю, дав отдых от трудов и учеников.
Мы уходим из школы…
"23 марта (пятн.) 1990 г. – конец практики."
Это написано в моем дневнике крупными буквами. И следующая запись:
"27 марта (вт.) 1990 г. – 1. спецкурс по лит-ре,
2. сов. лит-ра
3. совр. русск. язык"
Расписание занятий! Манна небесная. Поживем еще!
54.
– Судьба интеллигенции в революции в прозе 20-х годов. ("Города и годы" Федина, "Севастополь" Малышкина, "Зависть" Олеши, "Белая гвардия" Булгакова.)
– Жанр антиутопии в прозе 20-х годов. ("Мы" Замятина, "Чевенгур" Платонова, "Роковые яйца" Булгакова.)
– Философский роман 30-х годов. ("Дорога на океан" Леонова, "Мастер и Маргарита" Булгакова.)
Вопросы по советской литературе… Как хорошо, что есть на свете Михаил Афанасьевич Булгаков! Если бы не он – половина из нас этот экзамен не сдала бы. Кто знает, чему там завидовал Олеша? И что за Малышкин такой написал "Севастополь"? Уж не наш Олежка ли? Да он, вроде, из Белоруссии…
55.
Бронетемкин "Поносец". Это гордое имя было выгравировано колюще-режущим предметом на парте в кабинете по медицине, куда нас загнали на лекцию по русскому языку. А первый курс приходил туда на отечественную историю…
56.
Чтобы знали вы, как тяжка и незавидна участь студентов филфака, я позволю привести здесь образец сессии (она была для нас летней на четвертом курсе). Снимите шляпы и плачьте, о волки!..
Да, истинные волки те, кто дает бедным студентам такую программу и такие нагрузки. На какие муки обрекают они неокрепшие юные души и тела. Сколько сил нужно потратить и нервов измотать, чтобы сдать все это, по возможности ничего не уча.
Километры "шпор" лентами лежат в карманах, килограммы "бомб" засунуты в сумки, передранные у товарок конспекты оттягивают руки до колен…Мы сдаем сессию:
экзамены:
1) зарубежная литература
2) методика русского языка
3) советская литература
4) современный русский язык
5) курсовая работа
зачеты:
1) спецкурс по литературе
2) этика и эстетика
3) педпрактика
4) советское право
И таких сессий у нас было десять! Мамы и папы, никогда не пускайте детей поступать на филфак!..
57.
– Минк Сноупс мучительно ищет подход к слову "они", которым он обозначает силы, приведшие его к трагедии. И в тюрьме он наконец смутно приходит к пониманию "их". "Они" – это богатые… Так все-таки что же хотел сказать финалом своего романа Уильям Фолкнер? – читаю я на зачетном коллоквиуме по зарубежной литературе.
Сюда допущены только лучшие. Те, кому Ендовицкая позволила подготовить доклады по анализу идейно-художественных особенностей романа "Особняк". Мне достался смысл финала романа. Вот я и надрываюсь над этим смыслом.
Нам, прошедшим этот коллоквиум, сдавать экзамен не нужно: Ендовицкая поставит нам "автоматы".
Солнечный вечер самого начала лета. Мы сидим кружком за несколькими составленными вместе партами, по очереди говорим о литературе и понимаем друг друга с полуслова. Нам интересно. Так, наверное, и должно быть на каждом коллоквиуме. Почему же мы дошли до этой гармонии только на самом последнем из них?
– Вот поэтому-то, наверное, так и ополчилась американская критика на этот роман, роман, который показывает не Америку рекламных проспектов, а Америку реальную – Америку Сноупсов! – заканчиваю я под одобрительный кивок Ендовицкой.
Мое выступление – последнее. Нам ставят "автоматы", и мы уходим в начало лета… За нами закрывается дверь в зарубежную литературу. Теперь, чтобы что-то в ней понять, нам придется биться в эту дверь головой. И не будет рядом умной Ендовицкой с заветным ключиком.
– Ступайте и постарайтесь исправиться, – напутствовала нас после одного из семинаров по Марку Твену Ендовицкая.
Исправимся ли, Любовь Сергеевна?
58.
Ендовицкая Любовь Сергеевна вела у нас весь грандиозный курс, объединенный скромным названием "зарубежная литература". Любовь Сергеевна могла бы жить и в 19, и в 14 веке… В любую эпоху нашлось бы для нее местечко в уголке библиотеки или скриптория, где она могла бы читать. А больше ей ничего и не нужно было. Она жила даже не литературой и даже не в литературе – она жила ради литературы.
Она пыталась защитить от наших варварских суждений Гомера и Еврипида, Петрарку и Данте, Стендаля и Мопассана. Она пыталась их защитить, и пыталась сделать нас их защитниками. Но нет пророков в своем отечестве – трудно человеку понять сразу учителя своего.
Как поначалу ненавидели мы скрипучий голосок Любови Сергеевны. Как раздражали нас ее лекции и семинары. Как не хотелось нам читать пухлые старые тома каких-то древних греков и римлян, от одних корешков которых пахло глубокой сонной дремой.
Сама Любовь Сергеевна знала о литературе все. Не было на свете такой книги, которую бы она не прочла и, самое главное, не запомнила бы, о чем она и какое место занимает в мировой культуре. Любовь Сергеевна, Вы мой "номер первый" среди учителей…
59.
17 сентября 1990 года. Пятый курс.
– Вы должны провести не менее двенадцати уроков по литературе, два урока внеклассного чтения, четыре урока по русскому языку, две лекции по литературе… – отправляет нас на очередную педпрактику Пантелеева.
– Людмила Тимофеевна, нам же всего год осталось учиться, – не выдерживает Марина Долгирева на задней парте.
– Вы должны справиться с этим за шесть недель, – уверенным тоном, внушающим оптимизм, заявляет Пантелеева.
Школа № 10, 9-В класс. Тут суждено мне сложить голову свою. Или нет?
Я рассказываю девятиклассникам про "Плот "Медузы" Жерико, читаю им лекцию по "Валтасарову пиру" (Библия, Байрон, Гейне) и ухожу с практики, как мне кажется, не прорастив доброго зерна в их злобных душах.
60.
При взгляде на Марину как-то верилось, что она отдаст себя детям, не оставив камня на камне от личной жизни, которой у нее вроде бы и не было вовсе…
После удачной практики на четвертом курсе во 2-й школе Пантелеева уверяла Маринку, что сделает все возможное, чтобы добиться для нее места в этом престижном очаге образования и воспитания подрастающего поколения. Маринка была польщена и довольна.
Потом, ближе к распределению, Пантелеева, правда, развела руками:
– Вот если бы у тебя, Мариночка, была мурманская прописка. Вот если бы ты вышла замуж, получила прописку… Тогда, может быть.