Бронзово-красный чернявый мальчишка в рваных коротких штанах возник перед конем и молча смотрел туда же, куда и отец. Потом они обратили взоры в зеленую и курящуюся, почти ровную в эту сторону степь и одновременно увидели силуэты проклятого жеребца и кобылы Кончиты. В то же мгновение Луис проворно рванулся с места, но длинная полоса воловьего жара уже настигла и оглушила его; над лопатками тут же набух лиловый рубец. Луис взвыл и кинулся под ноги лошадям, прячась меж ними, как в чаще леса; Фернандо вобрал повлажневшую, теплую кожу плетки в кулак и тронул поводья, разворачивая коня.
Подогнав храпящих любовников - черная с синим отливом шкура на крупе у жеребца заметно блестела на солнце, - Фернандо врезался в гущу влажных коней и быстро нащупал взором рыжую кобыленку. Он чуть устало вздохнул, пробрался к ней на своем соловом и стал надевать на нее узду с длинной веревкой, которую вытащил из-за пазухи. Кобыла поматывала башкой и скалила зубы; быть возне.
Он потащил ее за веревку из сонливого табуна; она тянулась, сопротивляясь и хлюпая горлом.
Отъехав от табуна, Фернандо подозвал угрюмого Луиса и велел ему держать уши лошади, пока он будет крутить губу. Луис молчал и не подходил: боялся и отца и кобылы. Фернандо взмахнул кнутом, - мальчишка приблизился и вцепился в уши.
Фернандо затянул седло, хмуро пристроил петлю к верхней губе озверело застывшей кобылы - и вдруг молниеносным движением рванул на себя веревку. Глухая и обалдевшая лошадь вся сжалась и будто усохла, уменьшилась от разящей боли. Фернандо перебежал два шага, взлетел в седло, натянул поводья и молвил:
- Бросай.
Мальчишка отрывисто, как бы отталкиваясь от головы лошади, бросил уши и кинулся в сторону. Кобыла немедленно поддала задом, топнула, еще поддала - и пошло. Фернандо трясло, как в землетрясение, тело не успевало согласоваться с движениями свирепого зверя, хотя сидело крепко, он тискал шпорами кожу кобылы, сжимал ее ребра ляжками, мощно тянул поводья и думал: сейчас, подлюга, хлопнется на спину. Уж эта, она из таких… Ага, потанцуй, потанцуй - в меру - на задних. Это не страшно. Луис, тащи кастаньеты. Ага, вбок! Это ничего. Главное бы - не на спину! Нет - стой!
Он как тень соскочил с седла и угрюмо смотрел, как кобыла, грузно и торжественно завалясь, бьется в истерике на спине; грубо и мощно ходили вольные мускулы. Улучив тот самый момент, когда она только-только перевернулась и начала вставать, он снова вскочил ей на спину; она с новой силой поддала задом - он едва усидел, - и еще, и еще, и еще, раз пятнадцать; бока ее были в крови, кожа взмокла, но она все бесилась и прыгала, и наконец - долгожданный миг! - как бы вспомнив что-то, кинулась в степь, унося на себе Фернандо. Ветер хрустел по шляпе, шуршала трава - и они неслись. Разогнавшись, кобыла встала как вкопанная - но нет, не обманешь; он усидел. Она опять понеслась; пусть носится. Это значит - скоро конец. Скоро поймешь узду, распроклятая.
Погоняв по степи, Фернандо с трудом вернул кобылу в табун - на сегодня хватит - и только решил отправиться к быкам и коровам, как подрались вороной с гнедым. Всегда есть в стаде кто мутит воду… Он отвязал лассо от луки, наладил петлю - и запустил. Распростертый в воздухе желтый круг наделся на хищную голову вороного, проскочил на взлохмаченную и крутую шею; жеребец ничего не заметил и продолжал, заворачивая губу, скаля выпирающие белые зубы, кидаться на отбивающегося передним копытом, визжащего гнедого, стараясь укусить его в бок; Фернандо ощутил неожиданную резкую и темную злобу. "Ах ты, черная сволочь", - только и мог он подумать. Он круто развернул своего послушного солового и не оглядываясь потащил за собой веревку. Некое мгновение она была слабой, потом ликующе натянулась, рванулась вверх; не глядя, Фернандо знал, что конь полез на дыбы и, размахивая копытами, пытается пригнуть челюсти к шее и укусить веревку. Он подстегнул солового и, продолжая натягивать, в то же время готов был приотпустить лассо: если жеребец неожиданно кинется в сторону. Сопротивление усилилось; он оглянулся и угрюмо посмотрел из-под шляпы. Черный как черт, взлохмаченный конь неуклюже танцевал на задних ногах, остервенело визжа и пытаясь достать зубами лассо на шее, и подвигаясь невольно за всадником, раздирая двумя копытами пуки зеленых и крепких трав. "Походи, походи, как тот лис над водой", - сквозь сжатые зубы шепнул Фернандо и, отвернувшись, вновь равнодушно хлестнул своего коня. Жеребец за плечом захрипел и как бешеный прыгнул в сторону. Однако Фернандо предвидел это и, отпустив веревку, кольца которой стали ажурно сматываться с седла, тут же и натянул ее снова, как только этот косматый остановился варах в пятидесяти; впрочем, он не расслаблял веревку: пусть чувствует каждый миг, что она на шее, пусть ни на миг не почует свободы. Фернандо вновь посмотрел. Жеребец обалдело стоял, мотая шеей, хрипя, пригибая шею к траве, вытягивая голову в линию с шеей - старался снять кольцо через голову, коли уж не удается порвать; но веревка крепко вонзилась в его сухожилия, в кожу, а если и сдвигалась, Фернандо с усмешкой слегка менял угол натяжения, и петля возвращалась на место. Жеребец опять пошел на дыбы и, - потанцевав, визжа и хрипя, и мотая башкой - снова кинулся прочь. Так продолжалось раз шесть или семь; Фернандо и сам весь взмок, но почему-то тиранил лошадь снова и снова. Наконец жеребец, с прозрением отчаяния в чем-то смутно заподозрив солового, оскалив зубы, кинулся на него, хотя и не мог не знать, что присутствие человека не сулит ничего хорошего. Седок ожидал и этого и резко хлестнул и дал обе шпоры коню, когда взмыленная, оскаленная, с безумным выпуклым оком морда напавшего была шагах в пяти; соловый рванулся с места, и вороной проскочил далеко назад; он повернулся и хотел было повторить нападение, но Фернандо, глядя на него с нехорошей, презрительной и застывшей улыбкой, еще раз огрел воловьим кнутом солового; тот скакнул, и веревка снова сдавила черную шею.
Вскоре понурого вороного загнали в табун.
Вымотав жеребца и сам едва дыша от усталости, в несколько раз усиленной из-за пережитых секунд опасности, Фернандо шагом поехал в сторону коровьего стада. Солнце уже пекло нещадно; давно прошли короткие минуты утренней бодрой свежести, и стояли влажные духота и жар. Солнце еще не осушило степь после недавних долгих дождей, испарения мощно катились к небу; трудно было дышать. Степь лежала неровная, зеленая, мглистая, неуловимо-дрожащая; одинокие пальмы, кусты не разрушали чувства пустынности, зноя, простора и одиночества. Грубо давило на спину, на плечи нещадное желтовато-белесое солнце.
Однако же некогда было смотреть по сторонам; требовалось переплыть речку: уже начались ее травянисто-грязные, топкие берега. Обычно Фернандо лез в воду, не замечая этого, думая о другом; сегодня же он подумал, что неохота снимать седло, раздеваться. Оставить седло? Ну нет. Хорош всадник на мокром… Он спрыгнул на кочку, разделся, взял в зубы нож, снял седло, вновь вскочил на коня, держа в левой руке одежду, увязанную с седлом. Вскоре лошадь стала входить в бурливую, мутную воду. Не вылез бы крокодил, не поднялась бы к брюху коня проклятая карибе - рыба с зубастой пастью, охотник до мяса. Соловый плыл, выставив кверху лишь ноздри и уши; Фернандо поднял седло с грязно-белым тряпьем над шляпой. Его спина и плечи были медно-коричневы и сияли от пота. На середине течение было еще быстрей; он подумал, не следовало ли пойти в объезд, к тому перекату, броду, которым ходило стадо. Подумал он и о том, что в молодости такие мысли не посещали его, а теперь вот какой уж раз он едет этим знакомым, путем с этой думой в башке - о броде. Он миновал опасное место, соловый выполз на берег в мелком кустарнике и, встряхнувшись всем телом, встал, ожидая привычных действий хозяина. Фернандо спрыгнул, оделся.
Впереди показалось пестрое знакомое стадо. Предстояло кастрировать двух быков, и Фернандо невольно замедлил езду, представляя эту грязную, скучную и опасную процедуру. Вдруг конь подпрыгнул, скакнул так, что Фернандо невольно судорожно сжал колени. Он оглянулся: сзади струилась в траве проклятая анаконда, сверкая затейливым, черно-желто-зеленым узором кожи. Она испугала коня.
Навстречу вышел Хосе и, придерживая поля сомбреро, смотрел прищуренно, с хмурым видом.
- Ну что? Готово для дела? - спросил Фернандо.
- Готово, но там у кустов - следы ягуара, - сказал тот, махнув ладонью к ложбине, где, извиваясь, густо-сине сверкала все та же речка.
- Да? Черт. Это из плавней Апуре. Пришел по берегу, - отвечал Фернандо, слегка меняясь в лице и медля слезать с коня. - Ночью пугнем.
Известие было плохое; дон Хоакин Паласиос не верит в койотов и ягуаров и полагает, что человек, говорящий об этих зверях, выражает неуважение к его, Паласиоса, доброму сердцу и добрым правилам и обманывает его. "Койотов тут вовсе нет". "Прошлым летом пар двадцать пришли из Мексики, господин". "Что за вздор". Он заставит все отработать, да и невзлюбит "за хитрость и лицемерие".
Прежде чем приступить к "делу", он врезался на соловом в стадо, хлестнул по горбу верблюда (экое чучело завезли канарцы), отобрал пять бычков и поочередно отвел их в сторону, таща за рога веревкой. Они мычали, крутили рогами и не хотели идти; все это был полудикий, свободный скот.
- Свяжи их от рога к рогу, Хосе, - сказал Фернандо, когда наконец все пять стояли отдельной суровой кучкой и подозрительно наблюдали за шагом солового. - Этих сегодня кончим, нужно тасахо. Не помнишь, соли - много у нас?
- Да хватит, - сказал Хосе, поглаживая коричнево-медную шею, - Кувалду нести? Я вон того, рыжего - по лбу. По белому.
- Подожди, не к спеху. Свяжи и готовь костер. А я за быками. Двух подрезать, а после еще клеймить штук двадцать. Эх… дело.
Он снова врезался в стадо, но тут вдалеке завизжала собака.
- Чего она? Где? - оглядываясь, спросил Фернандо.
- Не знаю, - сказал Хосе, боязливо глядя в кусты вдалеке.
- Дай палку.
Он быстро насадил и закрепил мачете ручкой на полом бамбуковом древке и поехал туда. Трава была высока и кустиста, заросли впереди - еще хуже; если ягуар - плохо. Но днем!?
Он слышал возню; собака рычала и, чувствовалось, отступала, боясь и с грудинным хрипом пятясь; не ягуар, нет. От того бы она катилась без оглядки, визжа, скуля и жалуясь, как на привидение. Наверно, койоты.
Заслышав коня, два рыжеватых зверя нырнули в кусты, туда, ближе к воде - только их и видели. Хорошо, что в стаде нет овец.
Он позвал собаку, хлестнул ее сверху довольно лениво - зачем оставила стадо? - она лениво же визгнула - разве я не нашла врагов? - и повернул назад; он уже отыскивал взором нужных больших быков, когда заметил приближающегося всадника. Он то нырял и невидную глазу ложбину, то вдруг выпрыгивал ввысь; казалось, он движется по волнам. Фернандо отметил это, ибо смотрел свежим взглядом: он не привык, чтобы в это время дня - солнце над головой - к нему бы жаловали гости, да еще со стороны города. С пикой в руке у седла, с рукой на узде он молча ждал гостя; мальчишка стоял в двух шагах за хвостом коня: если надо, поможет. Плохо, что не успел принести кувалду или топорик.
Человек приближался; хороший конь; вроде того вороного. Краденый: седло бедное, не сияет зеленым, синим и алым; седло и одежда - не под коня. У всадника рыжая борода. Белый.
- Послушай, Фернандо, - послышался будничный голос. - Не бойся. Я по делу.
- Ты кто? Не ближе. Подними руки.
- Да ладно.
- Пистолет есть?
- Есть, но не в этом дело. Оставь. Надо поговорить.
- Ты кто?
Голоса звучали гортанно и глухо в открытой, душной степи. Смутно голубело бледное небо, и зеленела трава.
- Я - Бовес.
Фернандо молчал. Он слышал об этом парне, но как-то не верил в его существование.
- Но ты в тюрьме.
- Меня отпустил Антоньясас.
- Кто?
- Слушай, Фернандо. Не молоти языком и не пожалеешь. А нет - смотри.
- Я не звал тебя.
- А я не просил твоего разрешения. Хватит. Мне там сказали, - он двинул плечом назад, - что твой дом хорошо стоит: посредине пастбищ. Вдобавок он на холме. Мы будем у тебя вечером; не пугайся.
- Кто?
- Не твое дело.
- Я окажу сопротивление.
- Дурак. Я - твой друг. Да ты не слышал обо мне, что ли?
- Я слышал.
- Прощай.
- Кто послал тебя?
- Твой же шурин Дьего Хименес. Прощай.
- Так бы и говорил сначала.
- Мне некогда рассусоливать. Дай что-нибудь твое, чтоб жена и детки не размозжили башку. Я сразу поеду.
- Возьми, жена знает мою повязку на шляпе.
Он кинул шляпу; тот поймал и бросил ему свою.
Приезжий тронул коня и медленно поехал к речке.
* * *
Когда Фернандо вернулся домой, там уже дым стоял коромыслом. Галдели десять-пятнадцать мужчин; необычное множество сухих кактусовых игл и плошек дрожало пламенем, потные лица, потные мускулистые груди в расстегнутых белых рубашках склонились над котлом, перевернутым кверху, на который еще взгромоздили какой-то ящик. Густел табачный дымище, окурки швыряли прямо на землю; тлела сухая трава посредине комнаты. На ящике, покачивая сморщенным тыквенным боком, стояла калебаса, мелькали кокосовые чашки с пальмовым вином - ясно, все уже нахлебались; в первую минуту Фернандо обалдел - так непривычен был вид его обычно угрюмого, темного и гнетуще-сырого жилища.
- А, хозяин! - промолвил Бовес, немного сузив бело-голубые глаза; он сидел напротив входа - пистолет у руки, плошка неосторожно сияет прямо в лицо - на низком черепе лошади за ящиком-чугуном-столом и, раздвинув колени, подпирал бедром локоть и кулаком - подбородок. Свет снизу делал его лицо еще бледнее, чем днем; оно было желто-зеленое. - На, выпей, и не мешай.
Фернандо пошел, взял полутыкву-тотуму и выпил; хмель тут же ударил в голову: за весь день он поел лишь остатки вчерашнего мяса, да и то поделился с Хосе. И лепешку отдал... Надо беречь еду, он давно в долгу у Паласиоса; а в сушь будет хуже…
- Ты пей не здесь, отойди туда, - сказал Бовес; усевшиеся на пеньках, крокодиловых черепах, на камнях его сотоварищи молча смотрели: приход Фернандо заставил их замолчать. Он отошел, и они опять завопили. Под стенами на бычьей шкуре жались испуганные жена и маленькая Хуанита; на лавке спал Пепе - еще моложе ее. Он был завернут в мех и забыл в кулаке две коровьи бабки, которыми, видно, не наигрался днем. Фернандо взглянул на него, потом подтолкнул Хуаниту к матери и уселся на край постели, обхватив колени. От земляного пола несло прелью, в хижине было затхло и потно; там, у огня, галдели. Он снял сандалии, потер разбитые сбоку ноги, опять устало понюхал закуренный, затхлый и гнилостно-сладкий воздух и начал слушать.
- Король не хочет нам зла, - говорил заросший, вертлявый, сидевший спиной к Фернандо и рядом с Бовесом. - Он не подведет, не обманет. Кто посадил за решетку Бовеса? - подлые мантуанцы; кто освободил? - король, сержант Антоньясас. Этим он выразил уважение к степи. Все знают, что Бовес, хотя он и астуриец, и бывший моряк, и каторжник, - что на самом деле он от рождения вождь степей, и больше никто. Тем, что король освободил Бовеса…
- Довольно, - сказал носатый, сидевший наискось; Бовес быстро взглянул на него, и тотчас же постарался укрыть этот взгляд: посмотрел так же резко в другую сторону, вверх, вперед - мол, просто пришла охота оглядеть помещение. Фернандо заметил это, но все равно он мысленно одобрил прервавшего. Ему не понравилось, что первый слишком грубо подмазывался к Родригесу-Бовесу, атаману степей. Начальника следует уважать, но не унижаться перед ним, не льстить. - Мы знаем. Бовес - наш командир, с этим никто не спорит. Он крепче, умнее нас всех. Довольно об этом. И что король за нас - ясно. Вот только Бовес зря украл у офицера коня.
- Не мог же я ехать на горбыле, которого мне пожаловал Антоньясас, - чуть усмехнулся Бовес, нехорошо посмотрев на носатого. - Да ведь оно и к лучшему. По дороге меня остановили креолы. Еле отбился, все бросил - лишь конь и спас. Видите, как потрепан, - он длинным ногтем поскоблил по лохмотьям, сползавшим с его бугристых и узловатых груди и плеч. Он вновь усмехнулся, открыто оглядывая носатого.
- Есть, к делу, к делу, - загомонили кругом.
- Король - нам опора, - спокойно промолвил Бовес. - Всех мантуанцев - резать. Вот и все дело.
- Что? Что? - вдруг привстал на шкуре Фернандо. - Что?
Все умолкли и посмотрели на него.
И обратили взоры к Бовесу, молчаливо призывая его ответить Фернандо.
Тот повернул свою рыжую голову на короткой мясистой шее, взглянул на Фернандо, померил его глазами и резко и медленно, как бы вбивая глухую сваю, вновь произнес:
- Всех мантуанцев - резать. Вот и все дело.
Фернандо стоял уже в полный рост; горько-сладкое пальмовое вино кипело в висках и в сердце, и целая буря гудела и бушевала в его мозгу. Он распаренным взором смотрел в пространство перед собою - и видел многое.
Да, король. Он велик. Но не в этом дело.
И вдруг с оглушающей, ослепительной, яростной, пламенной радостью он представил, как он подходит - креол, мантуанец, застенчивый человек, сеньор Хоакин Паласиос… вот он, в белом жабо и фраке…
И он увидел - ярче, чем в солнечном свете, увидел он пред собою все то, что видел в детстве, в далеком детстве: видел и забыл. Но теперь вспомнил, увидел снова.
Он увидел красный обрубок шеи надсмотрщика дона Педро, и его тело в красной крови, и его голову с бледным лицом в отдалении.
Он снова увидел два пальмовых столба и длинную, толстую жердь-перекладину сверху; и все его родственники-мужчины: два краснокожих старика, краснокожий отец, и дядя, и еще двое - все они висят на прибитой жерди, едва касаясь ногами земли, дергаясь и стараясь достать пятками твердую, красную и родную почву; и нет, не могут они достать: белые умеют вешать. Они повесили так, чтобы люди стремились и дергались, но не доставали. И мать, сама белая, валяется у подножия виселицы, рыдая и умоляя начальника пощадить этих бедных индейцев: они не нарочно, у них был злой, недобрый надсмотрщик… И белый начальник - кто он? Испанец? Креол? Все равно; белый начальник велит ей встать и, когда она поворачивается, медленно приставляет ей шпагу к ходящему, дышащему животу и так же размеренно, медленно погружает ее в живот; мать бьется, хрипит, из-под шпаги сочится красная кровь, другой начальник что-то командует, и под виселицей вдруг вспыхивает дымный огонь, и корчатся жертвы, и смердят паленым их пятки, лодыжки; и он орет, орет как безумный, как поросенок - и прочь бросается.
И вот снова лицо Хоакина Паласиоса - оно приветливо, и он говорит:
- Фернандо…
И он говорит:
- Фернандо…
И он говорит:
- Ты понимаешь, я рад бы тебе помочь. Перед богом мы оба равны. Мы оба дети природы и божьего разума. Но ты войди в мое положение. У меня жена, трое дочерей. Надо им замуж. И зачем ты про ягуара? Ну, какой ягуар. А койотов нет вовсе. Уж скажи - так и так, зарезал быка. А то ягуар; лгать нехорошо.
И я, я, Фернандо, - я подхожу и вонзаю нож, вонзаю нож в его горло, и поворачиваю, и поворачиваю, и соленое, красное - на жабо. За реку, за ягуара, за жеребца, за усталость, за дым, за туман в мозгу!
И свои быки, земля, свой табун, и жена, встречающая его, вернувшегося от белых женщин, несущая воду, родную тыкву и деревянную чашку.