Появлялись перед глазами зеленые острова, люди радостно охали и вздыхали - и только москиты, гнусные рыжие дьяволы, неслыханными стадами обосновавшиеся на этих прогалинах зелени, суши, - кидались на лошадей, на людей и вконец отравляли радость надежды и облегчения.
Так они шли семь суток, - ночуя и отдыхая на влажных, полузатопленных островах.
* * *
Наконец впереди показалось особое марево. И притом - сразу близко: во мгле оно как бы запрыгало черным размытым огнем милях в двух. Оно не могло быть островом: было темнее и больше; да нет, дело не в словах: было сразу видно, что это не остров.
Приближались молча. Только хрипели, храпели оставшиеся мулы и лошади; эти звуки были не так уж густы; многие животные в эти последние дни гибли в ямах, при переправах и просто в дороге; булькала и бурлила закрученная и пепельная вода, утробно и сыто урчали разбухшие от воды повозки, да время от времени вскрикивал человек, атакованный ошалелой карибе или морозно ударенный электрическим угрем. Далекая суша будто твердела и ширилась; да, было ясно, это - не остров, это - оно, она; но по-прежнему все молчали. Ехали, брели и молчали, молчали, а сами задавленно и надрывно глядели туда, вперед, ломая глаза.
В десяти шагах перед авангардным отрядом маячил задастый мул, черный мундир и сомбреро с обмокшими полями президента Боливара. Тысячи глаз лихорадочно перескакивали в эти минуты с волнующе-темного марева там, в тумане - на это собранно движущееся, ведущее их шаги рыже-темное узловатое пятнышко. Вот заметно мотается хвост у мула. Хвост, который почти весь был под водой. Вот бурунчик у ног. А вот брызги из-под копыт: так мелко.
Вода - позади. Боливар знал, что в ближайшие минуты в войске начнется беспечная радость и ликование, и солдаты, их жены, готовые роптать, рвать на части его и мула заодно с ним, начнут вопить ему славу, кидать одеяла и шляпы вверх.
Боливар, за ним другие выбрались на покрытый камнями и бурой грязью, поросший бамбуком, разлапым и плосколистным кактусом, хинным деревом и кустистой редкой травою пологий склон; их лошади, мулы невозмутимо отряхивались, долбили копытами жидкую, грязную землю; летели ошметки этой земли.
В выползающем из пепельной хмари войске послышались упоенные клики. Да, началось.
Фернандо выбрался из воды, соскочил с коня, поводил его по кромке земли, чуть кося глазами туда, назад, откуда пришли.
Даже ему, перетертому-тертому, будто не верилось, что они, люди, могли прийти, возникнуть из этого гиблого месива.
6
Это был веселый, прекрасный момент перехода.
В прогорклой воде степей осталось немало товарищей, но выжившие и вышедшие в эти часы не вспоминали о них, а если и вспоминали, то так, что, мол, гибли не зря, мы же вышли и победим. Победим! победим! это слово витало над праздничной россыпью ярких костров, засиявших в чернеющей тьме, под уставшим мелким дождем на пологом склоне какого-то из больших плато, предвещавших Анды. Да, было хорошо. В довершение ко всему в долине Касанаре их встретили долгожданные отряды Сантандера, шедшие к той же цели с другой стороны… Известия, что Паэс обеспечил тылы, все прекрасно. Оранжево, чисто сияли, блестели костры, кричали солдаты в повозках и под навесами, слышались молодые аккорды гитары, глухо бубнил барабан, и ходили полуголые люди с большими чашами, полутыквами и стаканами, предлагая друг другу:
- Брат! Выпей за нашу победу!
- И ты!
- Ба! Голый ты очень хорош!
- Не хуже одетого. Суше!
- Ха-ха!
- А где твои тряпки?
- Я давно их отдал в обоз, прикрывают порох.
- Я тоже!
- Голому дождь не страшен!
- Говорят, впереди Анды…
- Ну что же. Анды так Анды.
- Уж коли такое прошли - горы пройдем.
- Пройдем.
- Господин президент! Генерал! Подождите! Выпейте с нами. Выпьем за нашу победу.
- Спасибо, Пабло. - Его "спасибо" звучало приятно и особо проникновенно. - Спасибо. Но вы слишком не напивайтесь. Завтра - идти.
- Освободитель! Господин президент! - Блеск и свет костра, прозрачно-блестящие, выпуклые глаза, влажные плечи и груди. - Господин президент! Генерал Боливар, Освободитель! Выпейте с нами. Мы не напьемся, мы свое дело знаем. Мы не так часто пьем. Это домашняя чича, это не европейские пузыри.
- Ха-ха.
- Мы свое дело знаем. Нам приятно, Освободитель, что вы подошли к костру. Эх, сядьте. Вот здесь. На седло. Оно сухое и чистое.
Все замолчали, ожидая, не станет ли генерал говорить: мол, мне все равно, мол, подумаешь, я могу и на грязное. Но он только сел, подняв колени - верхи ботфортов встали торчком, - и сказал:
- Ну, давайте. Хотя не надо бы пить.
Прошумел азартный вопль одобрения; Пабло, залучивший Боливара и почувствовавший себя теперь как бы хозяином, уселся у его ног на козлиную шкуру и предложил, будто открывал их Америку:
- Здоровье нашего Освободителя, нашего генерала, нашего командира. Вива!
Все проорали "вива".
Он тихо помедлил. Он видел: они, сидящие, - полуденные люди, ждут речи, ждут гордого и красивого слова.
Он выпрямился на своем седле - чаша в обеих руках, ботфорты, заляпанные столетним илом, несмело и тускло вбирают сиянье костра.
- Я хочу, - проговорил Боливар, и все оценили его серьезность, торжественность, полную искренность и достоинство в этот миг, - чтобы родина наша была едина и счастлива, чтобы сыновья ее помирились под знаком прекрасной и справедливой власти, чтобы свобода, которая ожидает нас в конце этого похода, засияла над всей землей. Я хочу, чтобы этот поход дал свободу родной земле и над ней засияли прекрасное солнце, счастье и справедливость, - сказал Боливар, и чуть ослабил стержень своей спины, и слегка улыбнулся, и оглядел солдат, давая понять, что кончил.
- Ви-и-и-ива-а-а-а! - завопил кружок у костра, и вопль получился более мощный, чем можно было ожидать, ибо с внешней стороны, в темноте, к костру, разумеется, подобралась уж порядочная толпа зевак и симпатизирующих. - Вива Боливар! - загорланил Пабло, и все подхватили. Подобные крики слышались и в других местах ("Вива Колумбия", "Вива Боливар", "Вива Ансоатеги", "Вива эль конгресо" и все такое), но здесь это было особенно живо и яростно, и толпа все росла, привлеченная этим небывалым восторгом.
- Вот видите, дорогой генерал, - говорил смуглолицый Пабло с чашей в руках, поворачиваясь к Боливару и сверля толстым пальцем его сапог, серьезно-сияюще глядя ему в глаза, - наш народ вас любит. Я вам скажу откровенно: мы считали вас за чужого. Вы и сейчас нам чужой… А что? А что? - закрутился он направо-налево, отвлеченный гуденьем посмеивающихся солдат насчет неприличия своего разговора и поведения. - Я скажу. Нет, я скажу откровенно, и я не уроню чести. Я не уроню чести! - слегка озлясь, прокричал он вовне и опять повернулся к Боливару, вновь обретя манеру ласковости и мягкости, и некоей бережной осторожности. - Вот. Я не уроню чести ни твоей, генерал Боливар, ни своей, солдата Пабло Гонзалеса, метиса, льянеро. Я что говорю? я говорю, ты чужой, потому что сказать - ты нам свой, было бы ложью. А разве ложь согласуется с честью? - Боливар слушал устало-внимательно, чуть поддерживая подбородок костяшками-сгибами пальцев, глядел в глаза и кивал. - Нам и не надо, чтобы ты был своим. Знаем мы тех, которые все свои, а после продадут. После не свои. Так вот, я о чем? Свой - это вон Фернандо, вон, сидит ухмыляется - рожа! ("ха-ха" - лениво, чуть напряженно прошло вокруг: люди слушали, куда гнет Гонзалес). Он вам расскажет про скунса, про лиса, про анаконду - всем надоел! ("ха-ха"; Фернандо, чуть улыбаясь, самодовольно потупил глаза: на него было обращено всеобщее внимание) - но разве он варит своей башкой? (Фернандо слегка насупился и стрельнул в говорящего острым взглядом.) Эй, я ведь шутя. А вы? Вы - другое. Такого мы не видали. У нас были славные атаманы, полковники - Мариньо, Алмейда или вот Паэс, замечательный парень, да многие, - но такие, как вы… Как бы сказать. Вы - умный человек. Есть много умных ребят, но вы… Вы все знаете, все вы видели. Вы все понимаете. А вот - ведете нас. А зачем? и мы видим. Мы мно-о-огое видим.
Толпа одобрительно загудела.
- Вы нам, конечно, чужой, вы и не можете быть своим. Вы большой человек, вы умнее нас. Но почему мы вас любим больше, чем даже Мариньо, Рондона? Чем конечно уж Сантандера?
Все вновь погудели добро и в облегчении: правильно он привел.
- В вас нету корысти - раз. Что ж, мы не видим? Вы человек богатый, знатный креол, мантуанец - вы отдали все республике, братству, народу. У вас ничего нет. Это раз. Правда, у вас одеколон, эти ваши манишки, но это ничего, вы носите, носите, мы не против. Вы человек просвещенный, чего вам скрываться? Ну, это раз. Верней, погодите. Вы славу, конечно, власть - это вы любите. Вы, может, обиделись? - остановился он на секунду.
- Да нет. Нет, нет, - отвечал Боливар, и правда внимательно и серьезно слушая.
- Ну и вот. Это вы любите. Но все же не только это у вас. Вы свободу, походы, риск, подвиги и народ - это вы больше любите. Это больше, да.
Все опять повздыхали; "Вот говорит! И откуда что берется!"
- И я уже сказал, но еще скажу: вы нас принимаете в счет. Принимаете. И за это спасибо, за это и мы вам - славу. Нас любить не за что. Люди мы темные и жестокие. Но вот если человек к нам внимателен - то спасибо. Мы что ж, не видим? мы видим, как вы с нами мучаетесь. Я видел, как вы тогда три раза прыгали кувырком - через лошадь, чтобы показать льянерос, что вы герой. Два раза падали, третий ничего, хотя и неловко. И через реку - без рук, это я тоже помню. Глядели мы с того берега, как вы тогда выходили к Педро. Шатает вас…
У костра смущенно и умиленно посмеивались; Пабло со вниманием слушала уже большая толпа.
- Посмеялись мы, а стали вас уважать. Вам бы что? Раз-раз, приказал и пошли, ваше дело, мол, слушаться командиров. И многие так и делают. А вы - нет. Вот это нас забирает, нам нравится.
Пабло был пьян и все же немного хитрил, рисовался, хотя в данный миг был предельно искренним. Вокруг вновь послышался восхищенный ропот: "Пабло-то, Пабло! Все верно, да как говорит! Говорит-то!"
- И тут: вот не хотелось, некогда пить, а вы подошли и выпили. Мы понимаем, что вы бы сумели и отказаться, и сделать так, чтобы нам не обидно. Уж вы бы могли придумать. А нет: вы не стали хитрить, пришли, выпили. Вот вы речь сказали. Высокие слова говорите, не все мы тут понимаем…
Все загудели, чуть засмеялись.
- …а все равно приятно. Приятно, что вы так говорите с нами. Это хорошо. Это хорошо, дорогой вы наш генерал. - Пабло совсем расчувствовался и обнял ногу Боливара. - А мы - мы идем за свободу свою, за землю. Давайте выпьем! Эй, вы там все! Выпьем за дорогого Боливара, генерала! Салюд!
Пабло пьянел и клонился, но чашу держал изящно и крепко на растопыренных пальцах; восторженное "Вива-а-а-а-а!" разнеслось в непроглядной и мутной черноте, пронизанной ярким и резким блеском костров.
Боливар растроганно, молча, глотая судорожные комки, поднимал свою чашу рядом с десятками плошек, кружек, чашек и полутыкв в этих десятках жилистых рук; в ушах стоял радостный шум и гомон.
Одним из последних протиснулся этот, Фернандо; он держал свою миску в обеих руках и влажным, счастливым и робким взором смотрел на Боливара и умильно косился на Пабло. И снова смотрел на Боливара. Тот заметил его, протянул ему чашу, и он с достоинством потянулся и коснулся президента и генерала. Он что-то хотел сказать, шевельнул губами, усами; Боливар, заметив это, с особой чуткостью и участием, свойственным его сердцу в такие минуты, чуть вытянул шею и наклонил ухо.
Но Фернандо лишь грациозно отступил на полшага, как бы полюбовался своим генералом, готовым любить, и вести, и слушать его; ничего не сказал и еще слегка отступил, кивая и улыбаясь, и благодарный.
- Спасибо. Спасибо, мои друзья. Мои родные, мои солдаты, - растроганно, резко, отрывисто говорил Боливар, сияя круглыми, темными в глубине глазами. - Ну, я пойду. Спасибо. До завтра.
Он - с непредвзятой, непредусмотренной церемонностью - обнял Пабло и под нестройные возгласы одобрения выбрался от костра.
Туманная, черная ночь охватила его, пахнула в разгоряченные, теплые лицо, грудь; он быстро пошел к палатке, но, подойдя, не вошел, а еще походил вокруг, возбуждая сдержанное внимание часовых и секретарей, адъютантов.
Он походил руки за спину; посмотрел вокруг. Ликовал и праздновал милый лагерь в бездонной, густой ночи.
Пабло слегка хитрил, рисовался - но что же? пусть. Хорошо, хорошо.
Он ходил, он смотрел на небо, которого, собственно, не было; он не обратил на это внимания.
В душе были влажное счастье, белеющий свет и свежащая, собранная тревога.
* * *
Взволнованный разговором с солдатами, Боливар не мог пойти спать; раздраженные нервы и тело требовали движения. Он все ходил у своей палатки, у навеса над гамаком, вязко шурша ботфортами по набухшей траве, вспугивая светлых и темных бабочек, таинственных ночных птиц и всяких летучих тварей, будто полуживотных, полунасекомых, в изобилии населяющих эти места; по обыкновению заложив руки за фалды, он с досадой поглядывал на часовых, проходящих офицеров и солдат, которые пялились на него и не понимали его чувств; душа требовала одиночества и общения, тишины и сурового действия - пусть ничтожного по своей сути, но немедленного и рьяного.
Сияли огни, раздавались клики. Он решительно зашагал к ближайшей офицерской палатке; из-за полога полосой падал яркий свет, слышались голоса… Резким движением отодвинул полог, резко и грациозно пригнулся; вошел в световое пятно.
- Ви-и-ива-а-а-а! - разумеется, тотчас же грянула палатка; приятной мягкой волной плеснули по одинокому сердцу тепло и радость, приветливость веселых людей. Он огляделся. На ягуарьих и козьих шкурах, на коврах сидели, обняв колени или вытянув ноги, сдержанный, улыбающийся Сантандер с красивым, крупным, слегка скуластым лицом в жестких коротких усах, добродушный и одновременно строгий широким лицом и массивным телом Сублетте, изящный Перу, тихий Ансоатеги; все они, повернувшись и изогнувшись кто как, смотрели в сторону входа - на него, на Боливара.
- Беседуете? - сказал он, улыбаясь, потирая руки.
- Нет. В кости, - после мгновенной паузы, ответил Сантандер; не желали отвечать хором, ждали друг друга. Гордецы-офицеры. Пусть, пусть, молодцы.
- Что же вы: солдаты празднуют, - сказал Боливар, присаживаясь на теплую, косматую шкуру, обхватывая колени и прислонившись спиной к Ансоатеги. - Я тебя не спихнул с места, Хосе Антонио?
- Нет, - улыбнулся Ансоатеги; на мгновение они повернули друг к другу головы, глаза встретились и туманно, весело разошлись; двое людей как бы узнали друг друга.
- Да мы тоже не сидели зря, - сказал Сублетте; все хохотнули, как люди что-то скрывающие, и посмотрели в угол. Там на расправленном кожаном мешке валялись круглые, плоские и квадратные бутылки и стояла расколотая калебаса. Что-то пестрело красным, синим и белым; в бегающем, ярком свете жировой плошки-светильника бутылки поблескивали картинно, задорно, таинственно.
- А что за пестрые тряпки? Юбка, что ли?
Офицеры как-то задумчиво посмеялись, глядя на свет; в палатке чувствовалась довольная и мужественная расслабленность, пахло жареным мясом, потом, вином, раздавленной травой и влагой, и шкурами; сиял свет, поблескивали глаза.
- А Пепита тоскует, - серьезно и задумчиво сказал Перу де ла Круа после небольшого молчания, и собравшиеся разом засмеялись этому общему совпадению мысли, вдруг, как бывает, точно и в точный миг выраженной одним из подумавших.
Боливар улыбнулся (его сухощавое лицо разошлось в морщинках) и кинул кубик, воскового цвета и в черных крапинках, на ранец, лежавший между офицерами; точеная кость с бодрым треском прошлась по дубленой, ядреной коже.
- Немного, - сказал Сантандер, заглядывая в остановившуюся грань кубика.
Громыхнул выстрел.
Офицеры вскочили; самого движения не было видно, все сидели, полулежали в расслабленных позах, и вдруг - все на ногах, на миг замерев в хищных стойках, ладони сжимают эфесы полувынутых палашей, шпаг (до этого мирно валявшихся в своих ножнах какая где), рукояти пистолетов. Но Боливара уже не было; никто не удивился, все знали быстроту его. Мгновенно поняв всем телом, всем чувством, что им следует ждать две-три секунды, и лишь потом выскакивать вслед, - они стояли, прислушиваюсь.
- Нечего, хорошо, - сказал Боливар) вновь изящно ныряя в палатку. - Это солдат ссадил оцелота, который крался тут варах в ста. Я успел застать, как он падал сквозь листья и ветки. Здоровый кот. Наверно, подбирался к оставленным кострам, где кости и туши, - говорил Боливар, снова подсаживаясь к огню, оживленно, довольно поблескивая нестерпимо просиявшими, как бы очистившимися от облаков и туманов черными, смоляными глазами.
Все уже сидели, полулежали в своих расслабленных позах.
- Что это он? Наказать бы. Одно дело - пальба там, вокруг костров. Другое дело - здесь, где до этого не было выстрелов и лес близко. Часовой? - снова как-то задумчиво говорил Сантандер, глядя на огонь; его большое, красивое и крепкое лицо выразило вдруг некое скрытое раздражение, хотя внешне и лицо, и довольно крупное, важно-грациозное тело Сантандера в фиолетовых с желтым узором-цветком лосинах, в маленьких изящных ботфортах (сапог не снимали) и белой сорочке с жабо на широкой груди выглядели увесисто и спокойно.
- Зачем? Пусть, - отрывисто молвил Боливар, хотя фразы Сантандера вовсе как бы и не предполагали ответов, действий, а говорились как бы сами по себе, независимо от окружающей жизни; Сантандер, полулежавший на стертом в походах ковре, взглянул на Боливара и как-то неуловимо чуть выпрямился и подобрался; Боливар же опустил, потушил свой быстрый взгляд, которым окинул тяжеловатую фигуру Сантандера с необъяснимым раздражением, и отвернулся спокойно, покорно.
- Пусть так пусть, - сказал Сантандер, усмехнувшись на свет.
- Если хочешь, я накажу его, Франсиско, - сказал Боливар снова покорно и с каким-то недоуменным подобострастием. - Ты прав, солдат нельзя распускать, и ты знаешь, что я бываю строже тебя, но, знаешь, сегодня такой день…
- Нет, нет, я же не возражаю, - спокойно и улыбчиво перебил Сантандер; они тихо посмотрели друг на друга и улыбнулись вновь. - Если и наказать, то легко: ничего особенного он не сделал; а можно и не наказывать.
- Я и о женщинах ничего не хотел сказать, - продолжал Боливар.
- Ну, о женщинах не вам бы скромничать, генерал, - усмехаясь, проговорил Перу, который и в такой обстановке обращался к Боливару полуофициально.
- Да я ничего, но Сантандер вот смотрит с раздражением. Всегда он недоволен, - капризно, подрагивая нижней губой и уголками рта, сказал Боливар.
Сантандер молчал, глядя на огонь, но плотные его скулы мучительно отвердели, а глаза сузились.
- Ну, не буду, не буду; это я виноват, - сказал Боливар. - А только вечно он недоволен. Придирается ко мне. А черт с ним! Пусть бы танцевал и за бабами бегал, ах, черт с ним. Давайте станцуем?
Он вскочил, с невыразимой испанской грацией волнами развел руки чуть в стороны и назад и сделал пальцы щепотью; он ощутил в душе тоску, неуютность, ощутил, что ребячлив, дурак, смешон, этакое капризное дитя, а Сантандер - о Сантандер!