Дик Френсис - особо предпочитаемый мною автор. Так же как и он, я люблю лошадей и скачки; он мой друг, хотя с ним я никогда не встречалась. Во всех книжных лавках я ищу его книги. Если попадается его новая книга, я тут же приобретаю ее.
Книги про шпионов не прельщают меня, пожалуй, как и фантастика. Конечно, я читаю и другую занимательную литературу - например, Эрику Джонг, - хотя не могу сказать, что все бестселлеры мне нравятся. Мне отвратительны описания сексуального порядка. По-моему, это плохая литература. Большие писатели никогда не обращались к подобным вещам. Я решительно против этого сексуального хлама, но "это продается". Для таких "писателей" главное - заработать деньги, их мало беспокоит, в каком свете они окажутся перед будущим поколением. Жалкие писаки. Щелкоперы. Они кончаются после одной или двух книг. Колодец высох, если когда-либо он и существовал.
Как мои читатели могли понять, я никогда не была уверена в себе ни в бытность моей работы в кино, ни на эстраде. На сцене я целиком зависела от похвал Берта Бакарака. Хорошо известно имя человека, который делал то же самое для меня в кино.
Вообще я не сильный человек. Меня очень легко ввести в смущение. Достаточно кому-нибудь дернуть плечом, и я уже отступаю. Однако уже через минуту я готова рискнуть головой.
Я становлюсь львицей, когда речь идет о защите моих принципов или о защите моих друзей. Если я вижу, что друг попал в беду, то приложу все силы, чтобы спасти его.
Нет-нет, я совсем не сильный человек. Я сильна в своих убеждениях, но недостаточно сильна, если имею дело с трагедией моей собственной жизни.
Трагедия других людей заставляет меня вести себя мужественно. Но если она касается меня лично, то сразу появляются сомнения. Это слабость, которую я не могу победить. Я не вижу в этом моей вины. Нас с детства учили, что сочувствие к себе - вещь запрещенная и не следует отягощать других своими заботами.
Я потеряла многих лучших друзей, они ушли из жизни. Я потеряла своего мужа, и это была моя самая горькая, самая большая потеря.
Потери означают одиночество. Болит душа, когда невозможно больше поднять трубку, чтобы услышать голос, по которому тоскуешь. Эта боль начинает меня утомлять. Мне не хватает Хемингуэя, его юмора, вселяющего бодрость, несмотря на все расстояния, которые нас разделяли. Мне не хватает его советов, сдобренных шутками, его пожеланий доброй ночи. Я все еще слышу его голос. Я не могу смириться с его потерей. Этот гнев не помогает мне долгими бессонными ночами. Что же может помочь? Никто не знает ответа. Что бы ни писалось в книгах, ответа нет. Ни один "профессор", как их называл Хемингуэй, не может решить человеческих проблем - может только запутать уже запутавшиеся.
О, эти потерянные годы нашей жизни! Теперь они кажутся нам потерянными, но тогда мы не понимали этого - мы просто жили в свое удовольствие, не осознавая того, что время уходит. Так живет каждое молодое поколение во все времена.
Каждый день снова и снова я поражаюсь силе и живучести, которыми обладает горе. Время исцеляет не все мои раны. А шрамы болят точно так же, как сами раны, даже по прошествии многих лет.
"Выше голову!", "Стисни зубы!", "Это - тоже пройдет", "Возьми себя в руки!" - все это мало помогает. Единственное, что можно сделать, - это создать вокруг своего сердца кокон, попытаться запретить мыслям возвращаться в прошлое.
На сочувствие других не следует рассчитывать. Можно обойтись и без них. Это так, верьте мне.
Остается одиночество.
Жан Кокто говорил, что мое одиночество избрано мною самой. Он был прав. Легко, когда вокруг тебя люди, особенно когда ты знаменитая персона. Мне не нравилось, когда вокруг увивались люди. Но одиночество - не легкий удел.
Бывают дни или ночи, когда веришь, что нет ничего лучше одиночества, но затем наступают дни и ночи, которые с трудом можно переносить одной. От одинокости можно ускользнуть, от одиночества - нет. Одинокость ничего не сможет сделать с одиночеством.
Можно заполнить пустоту, как заполняют пустой дом. Но нельзя заменить присутствие человека, который был в этом доме и давал смысл жизни.
К одиночеству привыкаешь после определенного времени, но примириться с ним трудно.
Выплакиваешь боль так, чтобы никто не видел, и никто о ней не знает, никому она не нужна. Я воспитана в вере, что каждый сам отвечает за свои ошибки и недостатки и, таким образом, должен страдать за них теперь и позже.
Поэтому я не могу винить никого другого и остаться невредимой.
Нет, я не невредима. Я глубоко раненная, молящая об исцелении, надеюсь, что раны скоро будут болеть меньше.
Если говорить о семье и друзьях, я считаю себя счастливой. Они рядом, ничего не требуя для себя, верные и надежные, как это ни трудно в нашем кипучем, беспокойном мире. Я глубоко благодарна им, зная препятствия, которые находятся на их пути и которые они преодолевают.
Конечно, я хотела написать эту книгу в веселых, даже радостных тонах. Увы, этого не получилось.
Наш мир находится в состоянии возбуждения. Президенты приходят и уходят. Многие обещания оказываются невыполненными. Мы должны полагаться только на самих себя. За свою долгую жизнь я познакомилась с разными формами террора. Мое сердце обливается кровью, когда я вспоминаю о попавших в гитлеровские лагеря смерти. Остается только одно: создать свои собственные принципы и убеждения и быть им верными всю жизнь.
Для этого нужно немалое мужество.
Эта книга не только взгляд на мир моей профессии, но и попытка описать окружающий мир с точки зрения "лягушки".
Один умный писатель сказал: "Пиши только то, что знаешь".
Теперь я живу в Париже.
Константин Паустовский писал о том, что человек может умереть, не видя Парижа, - но он все равно был там и видел его в своем воображении и в своих снах.
Никто не может лучше описать прелесть Парижа. Мои собственные слова кажутся недостаточными, но я попытаюсь, согласно желанию Паустовского (он настаивал, чтобы я это сделала), описать магическую неуловимую любовную сеть, которой Париж окутывает всех нас.
Одного света достаточно, чтобы привести в восторг даже самых трудноподдающихся. И этот свет голубой. Я не хочу сказать, что небо голубое. Это не так! Свет голубой, верьте мне. Его даже нельзя сравнить ни с каким другим светом западного мира. Он подобен свету, который вы могли бы видеть сквозь синие стекла очков, он значительно более приятный, чем стекла розового цвета.
Сена в этом свете выглядит также величественной, хотя все мы знаем, что она может быть временами и мутной. Она имеет свое магическое очарование. Маленькие волшебные улицы, бульвары особой прелести сохранились лишь в Париже и, как ни странно, в Буэнос-Айресе - городе, который так напоминает Париж, что я плакала, когда увидела его впервые.
Это магическое очарование, которым обладает Париж, так же трудно объяснить, как любовь между мужчиной и женщиной. Зима, весна, лето и осень (как говорил Алан Лернер) в Париже, во Франции, - наиболее прекрасные времена года, красота которых ни с чем не сравнима. Можно спокойно жить в Париже, предоставив миру катиться с его заботами мимо. Здесь говорят: "Ангелы возьмут вас к себе, когда вы умрете".
А закончить мне бы хотелось цитатой из романа Гете "Годы учений Вильгельма Мейстера".
"Мир так пуст, если полагать в нем только горы, реки и города. Но если тут и там знать кого-то, кто созвучен тебе, с кем ты можешь жить хотя бы в молчаливом единении, тогда земной шар превратится в обжитой сад".
Часть четвертая
Если говорить об этой книге, то все хорошо, мое моральное состояние не в счет. Горе, радость - это личное дело.
Я находилась то в Париже, то в Лондоне, то в Нью-Йорке и успешно избегала вездесущих репортеров. Выполнять свой долг, свои обязанности - вот все, что меня интересовало. Но может быть, вы захотите узнать, что говорили обо мне мои друзья-художники, прежде чем увидите все те книги, написанные "паразитами", которые, я надеюсь, вы не покупаете.
Хемингуэй. Она храбра, прекрасна, верна, добра, любезна и щедра. Утром в брюках, рубашке и солдатских сапогах она так же прекрасна, как в вечернем платье или на экране. Когда она любит, она может подшучивать над этим, но это - "юмор висельника".
Если бы у нее не было ничего другого, кроме голоса, все равно одним этим она могла бы разбивать ваши сердца. Но она обладает еще таким прекрасным телом и таким бесконечным очарованием лица… Марлен устанавливает свои собственные жизненные правила, и они не менее строги, чем те, которые в десяти заповедях. И вот что, вероятно, составляет ее тайну. Редко когда человек такой красоты и таланта и способный на столь многое, ведет себя в абсолютном соответствии со своими понятиями о добре и зле, имея достаточно ума и смелости предписывать себе собственные правила поведения.
Я знаю, что, когда бы я ни встретил Марлен Дитрих, она всегда радовала мое сердце и делала меня счастливым. Если в этом состоит ее тайна, то это прекрасная тайна, о которой мы знаем уже давно.
Андре Мальро. Марлен Дитрих - не актриса, подобная Саре Бернар, она - миф, подобный Фрине.
Жан Кокто. Марлен Дитрих! Твое имя, которое вначале звучит как ласка, оканчивается как щелканье бича. Одета ли ты в перья или меха, они выглядят на тебе, словно это неотделимая часть твоего тела. В твоем голосе мы слышим голос Лорелеи; твоими глазами Лорелея смотрит на нас. Но Лорелея несла с собой опасность. Ты - нет. Потому что секрет твоей красоты заключен в добрых глубинах твоего сердца. Эта сердечная теплота выделяет тебя больше, чем элегантность, вкус и стиль, больше, чем твоя слава, твое мужество, твоя стойкость, твои фильмы, твои песни. Твоя красота не нуждается в восхвалении, она сама поет о себе. Поэтому, даже не говоря о ней, я хочу приветствовать не столько твою красоту, сколько твою душу. Она светится в тебе, как луч света в морской воде, светящейся волне, приносящей издалека, словно подарок, свой свет, свой голос и гребни пены на берег, где мы стоим. От блесток "Голубого ангела" до смокинга "Марокко", от неказистого черного платья обесчещенной до пышных перьев "Шанхайского экспресса", от бриллиантов "Желания" до американской военной формы, от порта к порту, от рифа к рифу, от мола к молу носится на всех парусах фрегат, Жар-птица, легенда-чудо - Марлен Дитрих!
Кеннет Тайнен. Одна или две вещи, которые о ней знаю… То, что запечатлелось в моей памяти, окрашено, разумеется, пятнадцатью годами знакомства и добрыми тридцатью тайного страстного поклонения.
Прежде всего она моя подруга - сестра милосердия, постоянно посылающая то лекарства, то дающая универсальные медицинские советы.
Этой Марлен - целительнице всех ран мира - я бываю всегда благодарен. Ее песни также полны целительной силы. Когда слушаешь ее голос, становится ясно, что, в каком бы аду вы ни находились, она побывала там раньше и выжила.
Марлен в высшей степени требовательна к себе. Дочь пунктуального немецкого отца, она росла в атмосфере, где удовольствие дается не по праву рождения, а как награда и привилегия. Преклоняясь перед совершенством, она ежедневно оттачивает свое мастерство. Как сказал Жан Кокто, для одних людей стиль - это сложный способ сказать что-то очень простое, для других - простой способ сказать нечто очень сложное. Марлен относится ко второй категории. Ее стиль выглядит до абсурдности просто: она, словно без всяких усилий, набрасывает на вас лассо, и ее голос совершенно незаметно опутывает самые потаенные фантазии слушателей. Но это не легко дается. Она безжалостно избавляется от всякой сентиментальности, желания большинства актрис быстро понравиться публике, от всех дешевых приемчиков, призванных "собрать душу". Остаются лишь сталь и шелк, сверкающие, вечные.
Безучастная, властная, холодно-расчетливая - все эти эпитеты не для нее. Гордая, дерзкая, заинтересованная, ускользающая, ироничная - вот что лучше всего характеризует ее.
На сцене во время своих выступлений она будто сама удивлена, как здесь оказалась, стоит словно статуя, с которой каждый вечер сбрасывают покрывало.
Она знает, "где все цветы": они похоронены в болотах Фландрии, превратились в пепел в Хиросиме, обуглились от напалма во Вьетнаме - и все это ощущается в ее голосе. Однажды она уверила меня, что решилась бы сыграть "Матушку Кураж". Да, она смогла бы это сделать. Я ясно представляю, как она тащит свою повозку по полям сражений, распевая мрачные, стоические зонги Брехта, и снова появляется там, где вспыхивает бой, как сама она делала это во время битвы в Арденнах - королева маркитанток, Лили Марлен Великая.
Она знает свои возможности и очень редко превышает их.
Итак, перед нами Марлен - упрямая и величественная женщина, ее единственная страсть - стремление к совершенствованию, безжалостное отношение к себе самой.
Питер Богданович. Райен О'Нил и я были в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Вместе с нами еще несколько актеров и часть киногруппы - мы летели в Канзас, на съемки "Бумажной луны". Когда мы подошли к самолету, взволнованный, запыхавшийся ассистент режиссера сказал:
- Марлен Дитрих заняла ваши места. Вы ничего не будете иметь против? Дело в том, что она любит сидеть на первых двух местах справа и поэтому вас посадили дальше.
Я ответил:
- Это не имеет значения.
"Марлен Дитрих в нашем самолете летит в Канзас?" - спросил Райен.
Оказалось, она летит в Денвер, чтобы дать там шесть концертов. (Именно в Денвере нам предстояло пересесть на другой самолет.)
Едва можно было в это поверить, но это было так. Она сидела впереди нас вся в белом - белая шляпа, белые брюки, рубашка, жакет, - выглядела великолепно, но была грустной и несколько настороженной из-за шумного настроения нашей группы.
Мы подошли к ней. Я представился. Райен сказал:
- Хелло, мисс Дитрих, я - Райен О'Нил. "История любви"! - Он улыбнулся.
- Да, - сказала она. - Я не видела фильма. Я слишком люблю книгу.
У нас были общие знакомые, которые работали с нею, поклонялись ей. Чтобы повернуть разговор в нужное русло, я упомянул некоторых из них. Она, не проявляя интереса, оставалась сдержанной, и мы ретировались.
Райен в некотором смущении сказал:
- Я убежден, что мы поступили правильно.
Я в этом не был уверен.
Она стояла за нами, когда мы ждали осмотра нашего багажа. Мы сделали новую попытку завязать разговор, на этот раз Марлен была более дружелюбна.
- Я видела фильм "Последний киносеанс", - сказала она мне. - И подумала, что, если еще один человек начнет медленно раздеваться, я сойду с ума.
- Вы видели "В чем дело, доктор?" - спросил Райен О'Нил. - Мы вместе снимали этот фильм.
Она сдержанно ответила:
- Да, видела.
Я попытался изменить тему и сказал, что недавно посмотрел несколько старых ее фильмов - "Ангел" Любича и "Марокко" фон Штернберга. При упоминании о первом фильме она сделала гримасу, о втором сказала:
- Сейчас он кажется слишком затянутым. Я заметил, что Штернберг, наверное, этого хотел, он сам говорил мне об этом.
- Нет, он хотел, чтобы я производила впечатление медлительности, - сказала она. - В "Голубом ангеле" он столько натерпелся с Яннингсом, который так все затягивал.
Багажный инспектор особенно основательно занимался ее багажом, на лице ее появилось отвращение.
- Подобного я не испытывала со времен войны! - произнесла она.
В самолете рядом с ней сидела ее белокурая спутница. Очевидно, Марлен Дитрих поняла, что мы не столь уж несносны, и, стоя на коленях, перегнувшись к нам через спинку кресла, вела беседу. А была она просто фантастична. Оживленная, похожая на девочку, откровенная, забавная, сексуальная, по-детски картавила - одним словом, все было при ней.
Мы говорили о фильмах, в которых она снималась, о режиссерах, с которыми она работала.
- Откуда вы знаете столько о моих фильмах? - спрашивала она.
- Потому что нахожу их удивительными, кроме того, вы работали с такими выдающимися режиссерами!
- Нет-нет, я работала только с двумя великими режиссерами: Джозефом фон Штернбергом и Билли Уайлдером.
- А Орсон Уэллс?
- О да, конечно, Орсон!
Я допускаю, что она не была под сильным впечатлением от Любича, Хичкока, Фрица Ланга, Рауля Уолша, Тея Гарнетта и Рене Клера. Но она с удивлением посмотрела на меня, когда я сказал, что мне понравилось "Ранчо с дурной славой" Ланга, и снисходительно улыбнулась, услышав, что я наслаждался фильмом Уолша "Власть мужчины". А то, что я любил "Ангела" Любича, вызвало, как мне показалось, смущение.
- Где-то я читал, что лучшей своей актерской работой вы считаете роль, сыгранную в "Печати зла" Уэллса. Вы по-прежнему так считаете? - спросил я.
- Да! Там я была особенно хороша. Я уверена, что хорошо сказала последнюю свою фразу в этом фильме: "Какое имеет значение, что вы говорите о людях?" Не знаю, почему я ее так хорошо сказала. И прекрасно выглядела в темном парике. Это был парик Элизабет Тейлор. Моей роли в сценарии не было, но Орсон сказал, что хочет, чтобы я сыграла что-то вроде бандерши в пограничном городке. Тогда я отправилась в студийные костюмерные и отыскала парик, платья. Все получилось очень смешно. Я тогда с ума сходила по Орсону, в сороковые годы, когда он женился на Рите и мы вместе разъезжали с его цирковым шоу. Было просто смешно, когда я в черном парике и костюме цыганки как сумасшедшая прибежала к Орсону, а он меня не узнал. Мы были очень хорошими друзьями, но не больше. Орсону нравятся только брюнетки. Когда он увидел меня в темном парике, он посмотрел на меня другими глазами: "Неужели это Марлен?"
- Да, он, наверное, с любовью вас снимал.
- Правда, я никогда не выглядела так хорошо.
- У вас там потрясающие ноги, - сказал Райен.
- Да-а-а, потрясающие, - засмеялась она и хлопнула себя по ноге.
- Мне снятся ваши ноги, и я с криком просыпаюсь, - сказал Райен.
- Я тоже, - ответила она.
Я спросил, как она относится к весьма язвительной автобиографии Джозефа фон Штернберга "Забава в китайской прачечной", в которой он заявлял, что создал Дитрих, и намекал, что без него она осталась бы ничем.