* * *
Однажды отец пришел домой чем-то возбужденный и немного подвыпивший.
- Ну, Сашурка, - сказал он весело, - наши дела поправляются.
- Работу нашел, папа?
- Нашел, сынок, слава богу. Всю зиму буду работать, пока лед на море не стает. Море будем обмерять… Понимаешь, сынок, - говорил радостно отец, - какая выгодная работа-то. По целковому в день будут платить. Это, пожалуй, ежели лед продержится зиму, то можно рубликов пятьдесят-шестьдесят подработать.
- Соберем на дорогу, - мечтательно проговорил я, - и уедем в станицу… Правда, папа?
- Непременно, сынок, - подтвердил отец. - Подсоберем деньжат и трахнем отсюда… Ха-ха!.. Ну их и с морями, не подходят они нам для жизни.
Улегшись спать, мы долго не могли заснуть, все строили планы на будущее, мечтали. Утром отец проснулся еще до рассвета. Он растопил чугунок, вскипятил чай и, одевшись потеплее, ушел на море.
В первые дни работы отца морозы были легкие. Отцу даже приятно было работать при такой бодрящей температуре. Приходил он с работы уже вечером, раскрасневшийся от мороза, веселый и жизнерадостный.
Каждый раз к его приходу я докрасна накалял чугунок. В комнате нашей стояла приятная теплота. Мы с отцом ели горячую картошку, пили чай с кренделями, блаженствовали, наслаждаясь жизнью.
Уходил отец на работу с рассветом, наскоро позавтракав холодной картошкой с луком. С партией рабочих и специалистов он отправлялся далеко в море. Там, прорубая во льду лунки, они лотами производили обмер глубины фарватера.
Недели две все шло хорошо. Отец был доволен работой. Он уже заработал рублей пятнадцать. Мы зажили сытнее. Из этих денег отец сумел даже купить мне новые штаны и рубаху и отложить на наше возвращение в родные края пять рублей.
И вдруг случилась непоправимая беда - ударили сильные морозы. У большинства рабочих, выходивших в море на обмер фарватера, были валенки и меховые полушубки. А отцу и еще двум-трем подобным ему беднякам в их пальтишках и сапожонках пришлось плохо. Все они простудились и обморозили ноги. Отец заболел воспалением легких. Его положили в больницу.
Пролежал он в ней до весны. За его лечение платила администрация порта. В больнице отцу ампутировали большие пальцы на обеих ногах.
Вышел отец из больницы уже в конце апреля, под пасху, бледный и похудевший, весь какой-то прозрачный. Дня через два к нам зашел дядя Иринарх.
- Ну, что теперь будешь делать, Илья? - спросил он у отца.
- Да и сам не знаю, - нерешительно проговорил тот. - Советуют вот судиться с управлением порта, чтоб уплатил мне за увечье.
- Чепуху говоришь, - отмахнулся дядя, - С казной трудно судиться. Ничего с нее не высудишь… Я думаю, тебе надо отсюда уезжать… Зря я тебя сюда выманил. Я вот тебе принес на дорогу денег. Собирайся и уезжай. В станице для маляра работа всегда найдется. А к здешней жизни ты не приспособился. Надоело мне на твою горемычную жизнь смотреть, порой так даже от людей стыдно становится за тебя.
- Значит, не советуешь мне с казной судиться? - спросил отец.
- Нет, - сказал дядя. - Все равно ничего не получится. Езжай вот лучше.
- Ладно, - согласился отец. - Ехать так ехать. Поедем, Сашурка, в родные края… Навроде приезжали мы с тобой на море полечиться… Вот мы тут полечились, маленько облегчились, а теперь и полетим налегке… Ха-ха!.. Люди там все свои, - заключил отец, - помогут.
- Когда же в путь-дорогу соберетесь? - спросил дядя Иринарх.
- Голому собраться - лишь подпоясаться, - усмехнулся отец. - Сегодня соберемся, а завтра поедем.
- Ну, в добрый час! - сказал дядя, вставая. - Езжайте с богом. Проводить вас не смогу: в море завтра уйду.
Он расцеловался с нами и ушел. После этого мы дядю Иринарха уже никогда не видели.
На следующий день мы с отцом, захватив с собой небольшие узелки с вещами, поехали в Мариуполь, там разыскали Машу и попрощались с нею.
Неласковый прием
Приезд наш к Юриным был неожиданным для них, они даже немного растерялись. Когда из комнаты все ушли и мы остались вдвоем с сестрой отца, тетушкой Агафьей Петровной, она мне прямо и откровенно высказала свое отношение к нашему приезду:
- Черти вас принесли, оглоеды проклятые…
Как ошпаренный, выскочил я из комнаты, разыскал во дворе отца и, обливаясь слезами, рассказал ему, что услышал по поводу нашего прибытия из уст тетушки. Отец это сообщение принял совершенно равнодушно.
- Э, да пусть! - усмехнувшись, махнул он рукой. - Она всегда такая. Ты, Саша, не обращай на нее внимания… Все дело в Ефиме Константиновиче. А он человек золотой.
Ефим Константинович, супруг моей тетушки, маленький, тщедушный старичок, добрейшей души человек, с патриаршей серебряной бородой, веером лежавшей у него на груди, был живописцем, имел свою мастерскую.
Хороший он был старик. За всю свою жизнь никогда никому грубого слова не сказал.
На облысевшей, блестящей, словно отполированной, его голове росли реденькие кучерявые седые волосы, будто серебристым ореолом окружая его лысину.
Я находил разительное сходство между дядей Ефимом Константиновичем и богом-отцом Саваофом, изображенным на большой иконе "святой троицы", висевшей на стене в мастерской.
Всматриваясь в бога-отца, я думал, что у него борода была точно такая же, как у дяди, - широкая, серебряная, лопатообразная. Да и серебристые петушки на лысине у бога-отца были такими же, как и у Ефима Константиновича.
Долго я не мог понять такого совпадения, а потом разгадка пришла сама собой. Оказывается, живописцы, работавшие в мастерской дяди, образ бога-отца списывали со своего хозяина.
Это показалось мне до того забавным, что каждый раз при встрече со стариком я фыркал от смеха.
- Ты чему это смеешься-то? - недоумевал дядя.
Я отмахивался и, давясь от смеха, убегал от озадаченного старика. Ну разве же это не смешно: представить себе дядю Ефима Константиновича, сидящего на троне рядом с Иисусом Христом и богом-духом святым на иконах в церкви и домах казаков?
Нас с отцом поселили жить во флигеле, в котором находилась мастерская Юриных.
Флигелек этот состоял из двух комнат, дополна забитых мольбертами, иконами, картинами, вывесками, красками, кистями, коробками, бутылками и самым разнообразным хламом.
Конечно, кроватей в мастерской не было, и мы с отцом, расстелив на полу рогожи и дерюги, укладывались спать.
- Вот раздолье-то, Сашурка, - смеясь, говорил отец.
Я молчал. Раздолье это мне совсем не нравилось.
Все бы, конечно, было ничего, да уж очень вставать рано не хотелось. А что делать? Приходилось. Работа в мастерской начиналась в семь часов утра. К этому времени мы должны были уже убрать свою постель…
Первым в мастерскую приходил дядя Ефим Константинович.
- С добрым утром! - приветствовал он нас.
Затем появлялись два мастера - длинноволосый рыжий Иван Максимович Лужин и плешивый старичок Егор Лукич Курочкин. Вслед за ними торопливо прибегали заспанные, вечно зевающие ученики Васька Морковкин и Андрей Орлов.
Все усаживались за мольберты. Кто писал Николая-чудотворца, кто богоматерь, а кто просто вывеску или, по заказу, какой-нибудь фривольный, веселенький этюд.
Минут через пять после этого в мастерскую приходил старший сын Ефима Константиновича - Степан. А через час после этого появлялся здесь и самый младший сын хозяина, любимец всей семьи, Петя, девоподобный юноша лет семнадцати, с вьющимися длинными волосами, локонами спадающими на плечи.
Были у Ефима Константиновича и еще два сына - Павел и Александр. Павел отбился от семьи и жил сейчас где-то в Ростове, а Александр отбывал военную службу.
Отец бросил пить, работал у Юриных прилежно, копил деньги, чтобы с чем-нибудь приехать в станицу. О станице своей мы с отцом мечтали, как о чем-то несбыточном. Так уж нам хотелось попасть в нее поскорее!
Возможно, мы скоро бы и уехали туда, но возникло обстоятельство, которое нас задержало на довольно продолжительное время: совсем неожиданно приехала Маша. Ей надоело жить на чужбине одной и она, скопив денег на дорогу, решила приехать к нам.
Для меня приезд ее был большой радостью. Я не мог наглядеться на свою сестру. Она повзрослела, похорошела, стала настоящей барышней.
Но тетка Агафья Петровна на приезд Маши посмотрела совсем по-другому. Никого не стесняясь, тетушка недовольно ворчала:
- Не было заботы, так вот господь-бог наслал мне ее… Что мне с тобой делать?.. У меня у самой дочь на выданье, а тут ты еще заявилась… Надо тебя поскорее замуж выдать.
И, не откладывая в долгий ящик, она с большим рвением начала подыскивать для Маши жениха. И старания ее не пропали даром. Жених нашелся. За Машу приехал свататься молодой парень, казак с хутора Белогорского, Георгий Ковалев.
Устроили смотрины. Жениху невеста понравилась очень. Невесте жених - не особенно. Но девушка понимала, что ей надо наконец устраивать свою жизнь, и дала согласие выйти за Георгия замуж.
Чтоб поскорее спровадить с глаз своих нелюбимую племянницу, тетушка Агафья Петровна поспешила сыграть свадьбу. Она даже не поскупилась справить ей кое-какое приданое.
После свадьбы Георгий увез Машу к себе на хутор.
Побег
Вот так мы и дожили до зимы 1912 года. Мне шел двенадцатый год.
- Балбес какой вырос, - ворчала тетушка, неприязненно оглядывая меня, как только я попадался ей на глаза. - Шлындает здесь. Тьфу, прости меня господи!.. К делу надо определять.
К какому, собственно, делу хотела определить меня тетушка, я не мог понять. Если она вообще имела в виду, чтобы я приучался к какой-нибудь профессии и помогал отцу, так это я уже делал. Я вместе с отцом красил палисадники и заборы. Мне даже очень нравилось красить. Обмакнешь этак кисть в ведерко с краской и размазываешь по забору. Сначала нарисуешь чертика с рожками и хвостом, а потом закрашиваешь его постепенно, и он исчезает, словно в пучине морской. Интересно!
Но тетушка имела в виду другое. Ей очень нравились приказчики, живые, веселые пареньки, торгующие у купцов в лавках. Она мечтала выдать замуж свою дочку Любу за приказчика. Ей хотелось, чтобы отец отдал и меня на выучку к какому-нибудь купцу.
- Ведь они, приказчики-то, живут, боже мой, как! - внушала она моему отцу. - В крахмалочках ходят, на жилетах золотые цепочки… Многие лисопеты имеют…
Все это, быть может, и очень было соблазнительно, но меня мало трогало. Я хотел быть маляром и живописцем, как и отец мой. Но тетушка, не переставая, зудела отцу:
- Отдай же ты мальчишку-то в приказчики… Слышь, брат, отдай. Нехай-ка приучается к делу… Человеком ведь будет.
Разговоры тетушки все же возымели действие. Отец послушался своей старшей сестры и договорился с купцом Чаговым, чтобы тот взял меня на выучку.
Как-то раз вечером отец сказал мне:
- Завтра, Саша, отведу тебя к лавочнику. Говорил я с одним, берет тебя. Будешь у него покуда керосин разливать, а потом приглядишься и за прилавок станешь.
Я стал умолять отца, чтобы он не водил меня к купцу. Но отец был непреклонен.
- Пойдем, пойдем. К делу ведь приучишься. Я тоже приказчиком был.
- Не хочу, папа, приказчиком. Буду маляром.
- Одно другому не мешает.
- Но мы ж в станицу уедем летом. Зачем мне учиться на приказчика?.. Разве ж за зиму я научусь?
- Когда надумаем ехать в станицу, тогда возьму тебя от купца, а пока учись.
И вот на следующий день отец отвел меня к купцу Чагову. Чагов, сухой, поджарый мужчина лет под пятьдесят, с козлиной бородкой и злыми тонкими губами, одетый в крашеный черный полушубок, встретил меня насмешливо:
- Вот это и есть твой деляга? - спросил он у отца, оглядывая меня своими черными глазами.
- Он и есть, Павел Николаевич, - подобострастно произнес отец. - Приучите его к делу, пожалуйста.
- Пущай остается, - важно сказал купец. - Поглядим, на что он будет пригоден…
- Он парнишка-то смышленый, - промолвил отец. - Понятливый.
- Сказал, погляжу, - раздраженно прикрикнул купец, - стало быть, и все. Нечего приставать-то зря… Ленька! - строго крикнул Чагов пареньку лет четырнадцати, вертевшемуся в лавке.
- Чего изволите, Павел Николаевич? - подскочил к хозяину тот.
- Научи-ка вот этого мальца керосин покупателям разливать. Понял?
- Понял, Павел Николаевич, - угодливым голоском пропел паренек. - Научу.
- А как научишь, я тебя к другому делу приставлю.
- Благодарю покорно, Павел Николаевич, - ответил Ленька.
Я заметил, что не только Ленька, но и старшие приказчики подхалимничали перед хозяином. С первой минуты мне стало все это невыносимо противно. Еще не приступив к работе, я стал уже обдумывать, как мне убежать отсюда.
- Ну, я пошел, Сашурка, - сказал отец. - Бог тебя благослови. Слушайся тут старших, будь покорным, не своенравничай…
Хмуро выслушивал я нравоучения отца. Не нравилось мне здесь.
Отец ушел. Ленька шепотом спросил меня:
- Как тебя зовут-то?
- Сашурка.
- Это как же понимать? Сашка, что ли?
Я мотнул головой.
- Ты. Сашка, не бойся, - промолвил Ленька. - Тут хорошо… Поперву, конечно, страшновато… а потом привыкнешь… Я тож поначалу боялся, а потом вот, видишь… Хозяин-то повышение мне обещал. Слыхал, небось? Ну, пойдем, я тебя научу керосином орудовать.
Он подвел меня к большим железным бочкам, стоявшим в углу. У каждой бочки был кран, а под краном таз.
- Ежели к тебе подойдет, скажем, какой-нибудь покупатель, - поучал меня Ленька, - так ты его спроси; сколько ему надо фунтов керосину… Ну, он, к примеру, скажет: десять фунтов. Ты возьмешь у него посуду и нальешь ему десять вот таких фунтовых корцов… А когда нальешь, то пошлешь его оплатить в кассу за десять фунтов… Да старайся недоливать керосину. Понял?
- Понял.
- Хозяин это любит, потому как ему прибыль, - продолжал поучать меня паренек. - Вот этот корец полуфунтовый. А этот - четверть фунта.
Целый день возился я с керосином. Я не мог дождаться вечера, когда наконец лавка закроется. У меня теперь окончательно созрело твердое решение не приходить больше сюда.
Я думал о том, как мне избавиться от ненавистной лавки с ее вонючим керосином. И вот придумал.
Завтра утром я сделаю вид, что собираюсь идти в лавку, сам же между тем, захватив коньки и кусок хлеба, махну на Хопер, приверну к сапогам коньки и помчусь по льду к Маше…
Наступил долгожданный вечер. Купец подсчитал в конторке дневную выручку, приказчики навели порядок в лавке. Гремя ключами, хозяин попрощался, с нами и стал запирать лавку.
- Эй ты, малец! - крикнул он мне. - Гляди не проспи. Чтоб завтра к семи был здесь, как стеклышко. Как он, Ленька, работал-то?
- Хорошо, Павел. Николаевич, - закрутился перед хозяином Ленька. - Из него будет толк… Ей-богу, правда!.
- То-то же, - снисходительно сказал купец, кладя ключи в карман. - У меня и должен быть толк у всех… Бестолковых мне не надобно. Понял, Сашка? Не опоздаешь?
- Понял, - буркнул я угрюмо. - Не опоздаю.
- Разве ж так хозяину отвечают? - сказал мне старший приказчик, старик лет шестидесяти. - Надо быть учтивым, вежливым.
- Невежа! - сказал купец. - Ленька, как надо ответить?
- Не извольте беспокоиться, Павел Николаевич, - тоненько пропел мальчишка, - не запоздаю. Приду ровно к семи часам утра.
Сказав это, Ленька с превосходством взглянул на меня, как бы говоря своим взглядом: "Эх ты, размазня, вот как надо!"
- Ну, так-как надо сказать? - строго спросил у меня Чагов.
Я был упрямый мальчишка. В другой раз он черта с два бы от меня чего добился. Но сейчас я шел на все, лишь бы скорее отделаться от хозяина с его лавкой и керосином, от Леньки, от всех. Кривя душой, я даже слаще, чем Ленька, угодливо пропищал:
- Не извольте беспокоиться, Павел Николаевич. Завтра я чуть свет приду сюда.
- Хе-хе!.. - удовлетворенно засмеялся лавочник. - Это ты уж того, переборщил… Ну, ладно, прощайте!
Только этого я и ждал. Как стрела понесся я домой. Жили мы с отцом в это время уже не у Юриных, а снимали комнату неподалеку от них.
- Ну как? - встретил меня отец. - Понравилось?
- Очень, - сказал я угрюмо.
- Я же говорил, что понравится, - оживленно заговорил отец. - Пойдет у тебя дело на лад. Ей-богу, пойдет.
Потом отец куда-то ненадолго вышел из комнаты. В одно мгновение я разыскал под кроватью свои заржавленные коньки, сунул их и кусок хлеба в сумку…
Отец разбудил меня еще до рассвета.
- Вставай, Саша, - сказал он. - Уже шесть часов… Вставай и умывайся… Да садись завтракать.
Когда я сидел уже за столом, отец сказал мне:
- Может, тебе и не понравится возиться с керосином, но это недолго. Все-таки, я думаю, весной мы с тобой уедем в станицу. Но поработать в лавке тебе надо, потому как навык будет, да и вообще, что тебе бездельничать-то?
Я молча слушал отца…
Позавтракав, я схватил приготовленную с вечера сумку с хлебом и коньками и побежал на Хопер. Он протекал верстах в трех от станицы.
В полынье
Наступал мутный рассвет. Над рекой на яру в задумчивом оцепенении, словно завороженные, стояли покрытые инеем молчаливые дубы, тополи, клены, ясени. Посреди реки, прямо на льду, сосредоточенно глядя в лунки, сидели несколько ранних рыбаков.
Пристроив к сапогам коньки, я двинулся вверх по течению реки. Лед был скользкий и блестящий, как стекло. Бежать по нему было одно удовольствие. Река извивалась змеею… Мимо мелькали коричнево-желтые крутояры. С них, как будто с любопытством глядя на реку, интересуясь, что там делается, свешивались верхушки кустарников.
Еще издали завидя меня, не иначе как злословя на мой счет, взбалмошно начинали стрекотать болтливые сороки…
Я мчался уже часа два-три. Спина моя взмокла, по разгоряченному лицу струился пот. Я снимал шапку и подставлял потную голову ветру, и он ласково теребил мои волосы. Хотелось пить. По сторонам изредка мелькали синие полыньи. Я мог бы прилечь к краю и напиться, но боялся простудиться. В прибрежных кустарниках в снегу, как на кусках ваты, пятнами крови краснели тяжелые гроздья калины. По моим расчетам, я пробежал уже около тридцати верст. Казалось, давно бы должен был показаться Машин хутор. Ведь по прямой дороге до него всего только семнадцать верст. А я, наверно, и полпути еще не проделал.
Хопер сделал крутой изгиб влево, и передо мной вдруг предстало десятка два столпившихся на обрывистом берегу казачьих куреней. Из труб их поднимались тусклые клубы дыма.
Что это за хутор? Как бы узнать здесь, далеко ли до Машиного хутора?
На мое счастье, посередине реки я увидел древнего старика, удившего в лунке рыбу.
- Дедушка, - подъехав к нему, спросил я, - это какой хутор?
Старик поднял на меня свои выцветшие, затуманенные глаза.