Каждый год он приезжал к нам в гости. Высокий, с тонкой талией, ловкий и изящный, он производил ошеломляющее впечатление на наших станичных барышень. О нас же, детях, и говорить нечего. Блестящий вид его поражал наше воображение. Мы часами могли влюбленно глядеть на него, рассматривая его золотые пуговицы, белоснежный крахмальный воротничок, болтавшийся на боку золоченый кортик…
Выросшая и воспитанная в семье, которой не было чуждо просвещение, мать моя всю жизнь мечтала о том, чтобы дать детям образование…
А теперь… все рушилось. Ни о какой учебе нечего было и думать. Отец - мы знали - очень нас любил. Но он был слабовольный человек, он не смог бы нас учить, у него не хватило бы на это сил и средств… Ведь это только мать могла как-то изворачиваться…
Ниже среднего роста, крепко сбитый, скуластый, со слегка косым разрезом глаз, похожий на монгола, отец был добрым, приветливым человеком.
Дед мой по отцу, Петр Петрович, умер еще молодым, оставив жену с малолетним ребенком. Отцу было лет десять, когда умерла и мать его. Остался он круглым сиротой. Взяла его к себе старшая сестра. Муж ее, Ефим Константинович Юрин, живший в Урюпинской станине, славился на весь Хоперский округ своими живописными работами. Он брал в церквах подряды на разрисовку и позолоту новых иконостасов и обновление старых. У своего шурина мой отец и научился живописному и малярному делу.
Дед мой по матери, Дмитрий Антонович, служа одно время станичным атаманом, иногда ездил по делам в окружную станицу. Там он заходил к Юриным, с которыми был знаком уже давно. У Юриных он видел моего отца. Своей скромностью и сноровкой он понравился деду, и позже старик решил взять его в зятья, женив на дочери Паране.
Единственное, что не понравилось деду в отце, так это то, что он был из иногородних. Но дед сумел подговорить стариков, чтоб принять отца в казаки, пообещав им за это хороший магарыч.
Все пошло хорошо: приговор станичного сбора был утвержден войсковым наказным атаманом и отец стал равноправным казаком станицы.
Когда у Юриных подросли сыновья, они уже больше брали подрядов на покраску и отделку церквей, школ и других государственных учреждений. Работников у них не хватало, и они приглашали моего отца. Отец охотно принимал такие предложения и уезжал от нас на все лето, возвращаясь домой уже поздней осенью с хорошим заработком.
На руках у матери оставался весь дом, все хозяйство и мы, дети. Мама была хорошая хозяйка, все у нее было в образцовом порядке - она выращивала овощи, ухаживала за свиньями, коровой и птицей…
- Теперь, как умерла мать, все пойдет прахом, - говорили соседки при мне.
Тогда я не понял этой фразы. Но она глубоко запала мне в душу…
Отец сильно тосковал по матери. Он опустился, стал неряшлив, редко брился.
Первые дни после смерти матери он еще старался кое-как помогать Маше, вставал на рассвете, выгонял корову на пастбище, кормил свиней, кур. А потом перестал. О работе и говорить нечего - он ее совсем забросил.
Часто он ходил взад-вперед по двору и рассуждал сам с собой.
- Ну что теперь делать? - разводил он руками. - Что делать? Эхо-хо!..
При матери он пил редко: побаивался, наверное, ее. А теперь стал запивать. Уходя из дому, где-то пропадал, возвращался пьяный, буянил. Метался по комнатам, ругался, сквернословил, требовал от нас, чтобы мы приносили водку. Мы с Машей уходили из дому, оставляя его одного.
Проспавшись, чувствуя свою вину, отец бывал с нами нежен, ласков.
- Дети, - говорил он нам, - вы уж того… Простите меня… не выдержал… Тяжело ведь мне, сами понимаете…
Однажды отец пришел домой с каким-то свертком. Был он немного пьян. Я со страхом смотрел на него, ожидая, что вот он сейчас начнет скандалить, требовать водки. Но отец был настроен миролюбиво.
- Голодные, небось, а? - спросил он у нас.
- Да нет, папа, - сказала Маша. - Я варила картошку…
- На-те вот, ешьте, - бросил он сверток на стол. - Бабка Софья прислала вам гостинец…
Бабка Софья была нашей дальней родственницей. Сердобольная старушка жалела нас, сирот, и иногда присылала нам что-нибудь лакомое.
Маша стала развертывать сверток. Я с нетерпением ждал, стараясь угадать, что могло в нем быть - пирожки с калиной или пампушки с маком?.. Но когда сестра развернула сверток, к нашему немалому изумлению и огорчению, в нем оказалась старая, драная калоша.
- Что это? - глядя на калошу, привскочил отец со стула. - Как она сюда попала? - Он посмотрел на меня, потом на Машу с таким видом, как будто мы всунули калошу в сверток. - А-а, мерзавец! - вдруг завопил он, багровея от гнева. - Это все проклятый Кудряш!.. Он, чертов сын!.. Я заходил к бабке Софье, она завернула вам пампушек… От нее я пошел было домой, да встретился Кудряш с компанией… Затащили меня выпить с ними… Когда выпивали, я видел, как Кудряш что-то возился с моим узелком. Да разве я мог подумать такое?.. Подлец!.. Над кем смеешься?.. Кому обиду наносишь?.. Сиротам. Я вот покажу, как над сиротами шутить!..
Он рванулся к двери, намереваясь, видимо, расправиться с шутником, но в это мгновение дверь широко распахнулась и в комнату с корзиной в руках впорхнула маленькая женщина.
- Здравствуйте! - тоненьким голоском весело пропела она. - Вот и я.
Не остывший еще от гнева отец, хмурый и злой, стоял перед ней со сжатыми кулаками.
- А кто это ты? - сурово спросил он ее. - Что за птица?.. Чего надо?..
Такой прием не смутил вошедшую. Она оглядела нас всех, улыбнулась и поставила корзину на пол. Не спеша скинула с себя светлую жакетку, повесила ее на вешалку. Затем, повернувшись к отцу, с любопытством наблюдавшему за ней, спросила:
- Уж не вы ли будете хозяином, а?
- Я, а что?
- Неласковый вы человек, - укоризненно покачала головой маленькая женщина. - А я вас представляла немножко другим… Мне почему-то казалось, что вы огромного роста, с длинной бородой, лохматый… Ну, одним словом, как и все художники.
- Художник, - засмеялся отец. - Какой я художник, я простой маляр.
- Вот именно, - кивнула женщина. - Вы, оказывается, простой человек, и в вас ничего нет интересного… Впрочем, неважно. Сколько вам лет?
- А вам для чего это? - несколько сбитый с толку ее бесцеремонным вопросом, спросил отец.
- Ну как же?.. Надо.
- Сорок два.
- А мне тридцать пять, - сказала неожиданная наша гостья. - Здравствуйте! - протянула она руку отцу.
Тот нерешительно пожал ее.
- Здравствуйте, детки! - обернула к нам свое маленькое, с морщинками у глаз, улыбающееся лицо женщина. И, так как я стоял ближе к ней, чем Маша, она схватила меня и чмокнула в губы. Я не успел даже увернуться. Я брезгливо плюнул и старательно вытер губы рукавом рубахи, потому что терпеть не мог всяких нежностей. С изумлением смотрели мы на эту вертлявую, визгливую женщину.
- А все-таки, кто вы? - спросил отец.
- Я Людмила Андреевна, - сказала женщина таким тоном, словно она сообщала нам что-то невероятное, отчего мы должны были пасть перед ней ниц. - Хозяйствовать к вам приехала.
- А-а, - протянул отец, - вон оно в чем дело… Хозяйствовать?.. А кто же вас просил к нам в хозяйки, а?
- Гм… - обиженно поджала сухие, тонкие губы Людмила. - Кто просил… Да вы же и просили. Матушка Христофора прислала меня по вашей просьбе…
- Фьють! - озорно свистнул отец. - Матушка Христофора?.. Какая заботливая-то… Ну, что же, раз она прислала, то милости просим. Пожалуйста! - шутовски протянул отец руку к столу, на котором все еще лежала рваная калоша.
Не знаю, почувствовала ли Людмила иронию в словах отца или нет, но приглашение его она восприняла церемонно. Величественно кивнув головой, она прошла к столу.
- Что это такое? - уставилась она с изумлением на калошу.
- Калоша, - пояснил отец.
- А почему она на столе?
- Кушаем.
Я захихикал. Маша толкнула меня в спину:
- Замолчи!
- А, бросьте глупости говорить! - отмахнулась Людмила и повелительным тоном сказала: - Пойдите уплатите подводчику.
- А сколько? - с беспокойством спросил отец.
- Рубль.
- У меня… - стал рыться у себя в карманах отец. - У меня мелких денег сейчас нет…
Я снова чуть не захохотал. У отца вообще никаких денег в кармане не было, я в этом не сомневался.
Маленькая женщина презрительно усмехнулась и, вынув из своего кошелька рубль, подала отцу.
- Уплатите. Потом мне отдадите.
Отец кашлянул и промолчал. Выходя расплачиваться с подводчиком, он пробормотал:
- Занятная дамочка… Городская, образованная…
Казаки уходят на усмирение
Время было неспокойное. К отцу приходили взволнованные соседи и рассказывали о жарких битвах в Маньчжурии, куда все время посылались казачьи полки.
По станице носились зловещие слухи о том, что наши войска не могут сдержать упорного натиска японцев и вражьи полчища идут по нашей святой земле, заливая ее кровью, вытаптывая крестьянские поля.
Поговорили-поговорили и замолкли. Война закончилась. Казаки вернулись домой. Правда, не все. Кое-кто сложил голову на чужбине.
А потом вдруг снова забегали бабы из хаты в хату, разнося по станице новую весть: начались рабочие беспорядки в городах.
- Революция, бабоньки!.. Революция!..
- Что это такое, кума, революция-то?
- А бог же ее знает… Говорят, что-то страшное…
Мало кто в станице знал, что значит революция. Говорили, что какие-то "релюцинеры" собираются толпами и все кругом громят, жгут, убивают…
…Однажды отец пришел домой чем-то расстроенный. С досадой хлопнул он картузом по столу.
- Что случилось, Илья Петрович? - спросила Людмила.
- Поругался с атаманом, - буркнул отец. - Опять новую партию казаков посылают на усмирение беспорядков…
- А вам-то что? - удивилась Людмила. - Да пусть посылают… Какое вам дело?.. Вас же не трогают…
- Ничего-то вы не смыслите, Людмила Андреевна, - отмахнулся от нее отец. - Казаки - не жандармы… Подумать, сколько казаков послали усмирять рабочих и крестьян… Мерзавцы!..
Брошенные отцом слова озадачили меня. Как можно было "усмирять" людей?.. И почему для этого посылают именно казаков?.. И почему отец говорит об этом с гневом?.. И кто это жандармы?..
Сотни вопросов возникали в моей голове, и на них я не мог дать ответа…
Закурив, отец нервно стал ходить по комнате взад и вперед.
- Вот поругался я с атаманом, - проронил он, - да зря… Зря!.. Жалею об этом… Разве я один могу поправить дело?.. Вот табунный смотритель Кривцов поплатился за это… Сцапали да на каторгу сослали…
- Да ведь тот, как я слышала, был революционер, - вмешалась Людмила. - А вы кто?.. Простой человек, никакого касательства не имеете до революции.
- Они все могут состряпать, - заметил отец. - Обжалуется атаман заседателю, скажет: народ мутил против посылки казаков на усмирение беспорядков, свидетелей выставит - и готово дело…
Я видел, что отец очень расстроился.
- Знаете что, Людмила Андреевна, - обратился он к ней. - От скандала я на некоторое время уеду из станицы. Вот, кстати, и родственники Юрины письмо прислали, просят поехать с ними в одну станицу, поработать по ремонту церкви… Как вы смотрите на это, если я на несколько месяцев уеду, а?..
- А мне что, - вздернула та маленькими плечиками. - Езжайте.
- С детьми останетесь?
У Людмилы растерянно забегали глаза. Она не знала, что и сказать. Ей, по-видимому, очень хотелось остаться полновластной хозяйкой дома, но в то же время страшно было взять на себя такую ответственность. Как-никак, а на ее попечении должны остаться двое детей.
С минуту она молчала, обдумывая отцовское предложение.
- Ну, что же с вами делать, - сказала она, вздохнув. - Уж видно останусь… На меня вы, Илья Петрович, можете положиться… Вашим детям я буду вместо родной матери… И за хозяйство свое не беспокойтесь, все будет в целости…
- Вот и договорились, - довольный результатами своего разговора с Людмилой, промолвил отец. - Спасибо! Приеду, за все отблагодарю…
Он не успел договорить; распахнулась дверь, и в комнату вошел сиделец из правления.
- Пойдем в правление, - сказал он отцу. - Атаман кличет…
- Атаман? - упавшим голосом переспросил отец. - Пойдем…
Они вышли. Но отец тотчас же вернулся.
- Людмила Андреевна, - сказал он. - Если… если что случится… прошу, пожалуйста, дайте сейчас же знать матушке Христофоре… Пусть приедет…
- Хорошо. Не беспокойтесь.
Отец ушел.
Улучив момент, когда Людмила была занята стиркой, а Маша полоскала белье у колодца, я выбежал из дому на улицу. Там я сразу же попал в веселую компанию своих товарищей. Мы поиграли, а потом кто-то из ребят предложил пойти на станичный майдан.
- Ох там зараз и весело же, как на ярмарке, - убеждал нас плотный веснушчатый и рыжеволосый мальчишка, Кодька Бирюков, мой троюродный брат. - Поехали!.. Арш!..
Вприпрыжку, один за другим, помчались мы на площадь, к правлению.
Кодька оказался прав: на майдане была настоящая ярмарка. Вокруг каменной церковной ограды рядами стояли подводы. Отмахиваясь хвостами от надоедливых оводов и слепней, лошади пережевывали духовитую сочную траву, накошенную казаками в степи по пути в станицу. Позванивая удилами, танцевали на привязи строевые жеребцы.
Тут уж было на что посмотреть.
Вот у крыльца правления комиссия во главе с ветеринарным фельдшером в военном мундире, полнотелым пожилым казаком с закрученными, напомаженными фиксатуаром усами, осматривает лошадей мобилизованных казаков.
В том случае, если комиссия не приходила к единому мнению относительно той или иной лошади, хозяину предлагалось сесть на нее и проехать по площади.
Казак вскакивал на спину лошади и несколько раз рысью и галопом проезжал по майдану…
- Хорош! - одобрительно кричал ветеринар.
- Годен! - вторили помощники атамана.
Писарь записывал что-то в книгу.
Мы буйной ватагой бегали из конца в конец майдана, приглядывались и прислушивались к тому, что делалось и говорилось тут.
Кое-где, собравшись группами, казаки о чем-то спорили.
Отлично разбиравшийся во всех происходящих здесь событиях, Кодька объяснял нам, что эти казаки торгуются, покупая один у другого лошадей для похода.
- Вот зараз они купят себе лошадей, - рассказывал Кодька, - и начнут водку пить… Это значит распивать магарыч будут.
Все выходило так, как говорил озорной мальчишка.
После удачной сделки тут же, на площади, у какой-нибудь подводы распивались эти магарычи… Подвыпив, казаки становились в круг и запевали:
Эй, да, за Уралом, за рекой, казаки гуляют…
Вдруг я заметил на крыльце правления отца. Он разговаривал с каким-то важным бородатым казаком. На плечах казака сверкали серебряные погоны. Я сразу же притих. Я вспомнил, что говорил отец дома, и испугался. Может, он уже арестован?
Всезнающий Кодька, проследив за моим взглядом, устремленным на отца и на казака с серебряными погонами, засмеялся.
- А я знаю, о чем они разговаривают, - поддразнил он меня.
- О чем?
- Ты знаешь, с кем разговаривает твой отец? Ну, кто это? - допытывался Кодька.
- Не знаю.
- Да станичный атаман.
Я похолодел и готов был уже расплакаться, но Кодька опять заговорил, поддразнивая:
- Я знаю, о чем они говорят… Знаю.
- Не знаешь, - проговорил кто-то из ребят.
- А вот и знаю. Его отец, - кивнул Кодька на меня, - полезет на церкву крест поправлять… Вот поглядите, - указал парнишка на церковный крест, - как он похилился-то… Должно, скоро упадет…
Мы посмотрели на золотой крест, который действительно так скособочился, что казалось, вот-вот сорвется с церковного купола.
- Атаман уговаривает твоего отца полезть на церкву, поправить крест, - продолжал Кодька.
- Откуда ты все это знаешь? - спросил я.
Никодим пояснил:
- А я давеча был со своим отцом в правлении и слыхал, как атаман говорил об этом… Он сказал, что, окромя твоего отца, никто не может поставить крест на место… Вот он какой, твой отец-то!.. Геройский…
Ребята с уважением поглядели на меня. Я был горд за своего отца.
Я не утерпел и похвастался:
- Мой отец все умеет. Он всех ловчее и храбрее в станице…
- Не хвались, - фыркнул Кодька, - он хочь и геройский, твой отец-то, но и мизинца моего бати не стоит… Твой-то отец не умеет драться на кулачках, а мой батя первый кулачник… Как выйдет в драку, так все от него разбегаются.
Кодька сразил меня. Я замолк. В ответ я ничего не мог придумать, так как знал, что его отец, Петр; Яковлевич, действительно славился богатырской силой: и был в числе лучших кулачников станицы.
Из затруднительного положения меня вывел отец:. Проходя мимо меня, он удивился:
- И ты тут? Пойдем домой!
Я ухватился за его руку, и мы пошли. Дорогой я спросил у него;
- Папа, мальчишки говорят, что ты полезешь на церкву крест ставить. Правда это?
- Правда.
Я задумался. Полезть на верхушку, церкви и не бояться - это было непостижимо.
На церкви
На следующее утро кто-то громко постучал в наши ворота. Отец открыл калитку. На улице стояли наши родственники - дед Карпо и бабка Софья. Были они грустные, с покрасневшими глазами. Их старший сын Николай, чубатый казак лет тридцати, одной рукой держал за повод оседланного крепкого, приземистого меринка, а другой обнимал плачущую жену.
- Илюша, - сказал дед Карпо печально, - провожаем вон Николу своего… Хочет с тобой проститься…
- Саша, - позвал меня отец, - пойдем проводим дядю Колю.
Николай легко подхватил меня под руки и усадил в седло. Не отпуская поводьев, он повел лошадь, а я сидел на ней, покачиваясь в седле, с торжествующим видом оглядывался по сторонам. Очень уж мне хотелось, чтобы в эту минуту меня увидели мои приятели. Но, как нарочно, ни одного из них в это время не было на улице.
Шагая рядом с моим отцом, дед Карпо размахивает узловатыми, огрубевшими от работы руками.
- Вот, - слышится мне его глухой, дребезжащий голос, - идет, стало быть, наш сынок Николаша на геройство… Царя-батюшку защищать от иродов-люцинеров… Ведь, могёт быть, и не сладко там придется… Могёт, и головушку свою сложить…
- Типун тебе, старый, на язык, - отмахивается от него бабка Софья. - Что ты гутаришь-то непутевое…
- А что ты, бабка, - оборачивается к ней старик, - разе ж не понимаешь?.. Они ж ведь, люцинеры-то, злые, страсть какие… Чуть чего, из-под угла - раз!.. И ваших нет. Крышка!.. Вот, когда я был…
- Ты опять, никак, про турок? - подозрительно подсмотрела на него бабка Софья.
- Да я бы хотел рассказать, как я однова…
- Дома мне расскажешь, - отрезала бабка Софья, - Зараз об этом некогда гутарить.
Дед Карпо, обиженно поджав свои сухие губы, замолк.
На площади казаки выстраивались в походную колонну.
Николай снял меня с лошади, расцеловался со всеми провожавшими и, легко вскочив в седло, поскакал становиться в строй.