Я стоял у двери, не решаясь отойти от порога. В камере ничего не было видно, и мои глаза не сразу привыкли к темноте. А потом, когда я стал различать окружающее, то убедился, что вся камера до отказа заполнена полуголыми людьми.
Меня обступили изможденные, с пожелтевшими лицами люди.
- Откуда, товарищ?
- Кто таков?
- За что посадили?
Я коротко рассказал о себе.
- О! - загудели обрадованные голоса. - Из наших… красноармеец.
- А вы кто? - оглядывая обступивших меня людей, спросил я. - Тоже, наверное, такие же?.. Красноармейцы?..
- Ну, ясное дело, - ответил молодой парень с всклокоченной курчавой головой. - Красноармейцы… Мы-то вот москвичи, из четвертого Московского пролетарского полка. Попали в плен на Фирсовом хуторе… Но есть здесь и ваши, донские, сидят по политическим делам.
Все они, истомившиеся в тюрьме люди, как манны небесной, ждали наступления Красной Армии, ждали освобождения.
Усталый, измученный дальней дорогой, переминаясь с ноги на ногу, я стоял у порога, не зная, куда деться.
- Ну, что ж, паренек, - сказал курчавый парень. - Давай, брат, знакомиться. Я староста камеры. Зовут меня Федором, а фамилия Урин… А тебя как зовут?..
Я назвал себя.
- Ну, вот, Александр, надо тебе местечко дать. Не обижайся, дорогой, такое тюремное правило, новичку дается вначале место у двери… Вот тут, у параши, и располагайся… А потом постепенно перейдешь и на более лучше место… Народ-то ведь у нас бывает - кого расстреливают, а кто умирает… На волю только никого не выпускают.
Заметив, что его слова произвели на меня удручающее впечатление, староста усмехнулся.
- А ты не расстраивайся… Все умрем. А не умрем, так будем жить.
Я присел у параши. Но сидеть около нее было мутарно. К ней все время подходили за нуждой…
Наступил вечер. Пришел надзиратель и зажег маленькую лампочку. Арестанты, укладываясь спать, затихли. На нарах кто-то начал рассказывать сказку. Я прикорнул у параши и заснул…
На рассвете кто-то громко запел:
Посадил дед репку,
Ни густу, ни редку-у…
Я недоумевающе поднял голову. Свесив босые ноги с нар, наш староста пел, будя своим пением камеру:
Выросла репка.
Ни густа, ни редка-а…
Вокруг старосты сгруппировались несколько парней. Они подхватили песню:.
Выросла репка.
Ни густа, ни редка…
Парни все были молодые, но страшно грязные, взъерошенные, небритые. Одеты в тюремные отрепья. Но сколько в их глазах было жизни, юного задора! С каким лукавством они пели озорную песню!
Я почувствовал, что под рубахой у меня что-то лазит. Я снял ее, чтоб посмотреть. Боже мой, какой ужас!.. Она вся была усыпана крупными вшами. С яростью принялся я их уничтожать.
Ко мне подошел маленький человечек, обросший мягкой, еще юношеской бородкой.
- Зачем вы их бьете? - усмехнулся он. - Ведь все равно всех не перебьете… Тут их миллионы. Посмотрите, - отвернул он полу своей серой арестантской куртки.
Я обомлел от ужаса: вся пола, словно бисером, была покрыта крупными вшами.
- Страшно, а? - засмеялся арестант. - Чего бояться-то? У вас столько же будет. Привыкнете… Вас-то, может быть, первое время они и будут беспокоить, а мы уже привыкли к ним… Они нас не кусают потому, что кусать-то нечего: крови нет… Кожа одна и та высохшая.
Я вглядывался в арестанта, и в его облике мне чудилось что-то знакомое. Казалось, что с этим человеком я где-то встречался.
- Вы тоже москвич? - спросил я у него.
- Да, москвич. Рабочий-трамвайщик. Зовут меня… Колей… Коля Бармин… Тоже под Фирсовым хутором в плен попал.
- Так мы же с вами знакомы! - воскликнул я, протягивая ему руку. Бармин с изумлением посмотрел ка меня.
- Где же мы с вами встречались?..
- А помните окопы у Бугровского хутора?.. Вы нас сменяли тогда.
- Ох ты! - воскликнул пленник. - Вот так встреча! Не дай бог так встречаться.
Днем дежурные арестанты принесли фунтовые пайки черного, как кизяки, смешанного с отрубями хлеба. Староста и дежурные распределили хлеб на десятки. В десятках, чтоб никому не было обидно, стали выкрикивать:
- Кому?
Один из арестантов становился спиной к пайкам и отвечал:
- Бармину!
Бармин получал указываемую десятским пайку.
- Кому?
- Иванову.
Таким образом делился хлеб.
Затем в камеру вносили огромный бак с кипятком. Кипяток пили с хлебом и солью.
Хлебные пайки в руках арестантов таяли, как снег. И тот, кто свой хлеб поедал первым, голодными, жадными глазами поглядывал на тех, кто еще только его доедал.
Белые бегут
В тюрьме я подружился с молодым казаком Горшковым Петром, уроженцем Котовской станицы. Ему было лет под тридцать. По натуре он был гордым, замкнутым человеком, ни с кем почти в камере не общался. Но ко мне относился почему-то дружелюбно, удостаивая иногда своим вниманием и разговором. Вскоре мне удалось устроиться около него на нарах.
Часто мы беседовали. Сначала Горшков все выспрашивал меня: кто я да откуда, за что посажен… А потом постепенно разоткровенничался со мной и рассказал, как он попал в тюрьму.
- Ты понимаешь, Саша, - говорил он мне. - Думаешь, меня засадил-то кто в тюрьму?.. Да дед же родной, проклятый. Дед!.. Засадил за то, что я большевиков поддерживал, к ним свое сочувствие имел… Еще как только пришел с фронта, так промеж нас такие споры пошли, что ажно чуть ни до драки дело доходило… Я ему доказываю, что большевики хотят добиться хорошей жизни для народа, а он свое: лучше, дескать, царского режима ничего на свете нет. При царе-де жить для него - рай-райский… Вот так каждый день мы с ним и цапались… А потом, как белые начали мобилизовывать казаков, так я сбежал в поле, хибара там у нас есть… Жил там, скрывался… Так дед мой - анчутка старая! - донес на меня. Сцапали меня ночью и засадили в тюрьму… Ну, ежели, господь даст, выберусь отсель, так пристрелю старого кобеля… Истинный господь, пристрелю!..
- Не говори так, - сказал я. - Ведь дед же он тебе…
- Дед, - озлобленно выкрикнул Горшков. - Он-то не пожалел своего внука? А чего мне его жалеть?
Дни в тюрьме тянулись страшно медленно.
Редкую ночь не будил нас лязг замка. Открыв дверь, надзиратель выкрикивал несколько фамилий.
Вызванные прощались с нами и, забрав вещи, уходили. Они не знали, куда шли: то ли их переводят в другую тюрьму, то ли выводят на расстрел. Об этом им объявляли в тюремной канцелярии.
Наступила зима. Мы видели из окошка, как в воздухе, словно бабочки, запорхали крупные снежинки.
Поползли слухи о том, что Красная Армия перешла в решительное наступление и на севере Донщины идут жестокие бои. Несчастные люди радовались этим слухам.
- Красная Армия-то… наступает!
- Наступает, братцы!..
- Не ныне - завтра захватит Урюпинскую.
- Освободит нас…
Все вдруг оказались стратегами. С утра до вечера в камере велись жаркие споры о том, как частям Красной Армии лучше окружить Урюпинскую, чтобы освободить нас из тюрьмы…
Однажды ночью я долго не мог заснуть. Было невыносимо душно. Я приподнялся и подвинулся ближе к форточке. Вдруг мой слух уловил далекий гул. У меня сильно заколотилось сердце. Боясь ошибиться, я снова приник ухом к форточке. И опять далеко-далеко: тук-бах!., тук-бах!.. От волнения у меня сперло дыхание, Я обернулся и на всю камеру закричал радостно:
- Пушки стреляют!
В одно мгновение все были на ногах, словно никто и не ложился спать.
- Что-о?.. Что-о говоришь?.. - тянулись ко мне люди. - Стреляют, а?..
- Приснилось ему, должно, - иронически сказал кто-то.
Но на скептика так негодующе зашикали, что он сейчас же замолк.
Все в напряжении застыли, прислушиваясь к завыванию ветра. Конечно, никто ничего не слышал, но многим действительно казалось, что они слышат, как ухают пушки.
Все ликовали, будто в великий праздник. Люди обнимались, целовались.
Прислушиваясь к далекой канонаде, мы всю ночь не ложились.
Под утро по коридору затопали торопливые шаги. У соседних камер загремели засовы, замки.
- Выходи! - кричали надзиратели. - Живо, выходите!.. Все до одного выходите… Кто не выйдет, того пристрелят!.
- Стало быть, угоняют? - не то с удивлением, не то с огорчением протянул кто-то.
- А ежели мы не выйдем?
Загромыхал замок и у нашей камеры. Распахнулась широко дверь.
- А ну, выходи все до единого, быстро! - гаркнул надзиратель.
- А, дозвольте у вас узнать, куда? - ласково спросил его один из арестантов.
- Выходи, сволочь, без разговору! - заорал надзиратель. - Выходи, а там увидишь - куда!
Захватив свои мешочки и узелки, мы вышли из камеры.
- Ты от меня не отбивайся, - предупредил меня Горшков.
Во дворе было студено. Вьюга валила с ног заморенных, обессилевших людей, снежные вихри слепили глаза. Нас выстраивали во дворе тюрьмы в две шеренги.
- Живей!.. Живей выстраивайтесь! - кричали нам надзиратели.
Взад и вперед по двору разъезжали на конях бородатые казаки в дубленых полушубках. Это конвоиры. Они погонят нас неизвестно куда.
Сейчас уже четко были слышны пушечные выстрелы. Из орудий били теперь совсем недалеко, может быть километрах в пяти-семи от нас.
В тюрьме, откуда мы только что вышли, раздались приглушенные выстрелы.
- Больных пристреливают, - прошептал Горшков.
С грохотом распахнулись железные тюремные ворота.
- Шагом арш! - прозвучала команда.
Из ворот тюрьмы, словно из огромной пасти, в предрассветную мглу потекла арестантская масса.
Нас повели на юг. Мы прошли станицу, и перед нашим взором возникла затуманенная предрассветной мглой заснеженная безбрежная степь.
- Куда ведут нас? - тихо переговаривались заключенные.
- А вот выведут в степь и расстреляют.
- Не постреляют, подавятся…
- Им это ничего не значит…
Путь наш был тяжелый. На каждом шагу преграждали дорогу огромные сугробы.
Позади колонны арестанты по очереди тащили на себе полевую кухню.
Нас то и дело обгоняли подводы беженцев, убегавших от Красной Армии, тройки с укутанными в добротные шубы седоками.
Я и Горшков шли в последних рядах и вели под руки восьмидесятилетнего старика Брыкина. Старик до ареста проживал в станице Михайловской. Арестован он был за то, что сын его служил в Красной Армии.
Я знал его сына: он служил в нашей роте.
Старик был очень слаб. Он еле двигался. Устав, мы с Горшковым передали его другим товарищам. Те ка мгновение оставили его, для того чтобы закурить. Старик некоторое время шел самостоятельно и вдруг споткнулся и упал в снег. Его не успели поднять, как подбежал молодой парень-конвоир. Я вздрогнул от неожиданности. Конвоиром оказался Никодим Бирюков - друг моего детства.
- А ну, вставай! - прикрикнул он на старика.
Брыкин попытался встать и не смог.
- Силов нет, - прошамкал он.
- Вставай! - заорал Никодим, толкнув старика прикладом.
С необычайной для его лет живостью старик вскочил на ноги и замахнулся костылем на Кодьку.
- Ты мне в правнуки годишься, - гневно вскрикнул он, - а ты меня бьешь!.. Гляди, а то вот так и опояшу костылем…
Кодька озадаченно посмотрел на старика, не зная, что на это ответить.
В это время мимо ехал офицер, начальник конвоя.
- Эх ты, казак! - накинулся он на Никодима. - На тебя замахивается арестант а ты не знаешь, что делать… Застрели его!
Кодька прицелился в старика и выстрелил. Старик мягко повалился в сугроб.
Я схватил за руку Горшкова.
- Ты что? - спросил он у меня.
- Этот убийца-конвоир, - сказал я, - мой троюродный брат.
- Брат?.. Какая же он сволочь! Берегись его, Сашка, а то он и тебя расстреляет.
…Наступал морозный вечер. Впереди замаячили левады станицы Тепикинской.
- Где же мы будем ночевать? - гадали арестанты, - Неужто прямо на улице?..
Станица была заполнена беженцами из верховых станиц. Как только мы появились на улицах, нас тотчас окружила озлобленная, шумливая толпа.
- На кой дьявол вы их гоните? - орали старики, потрясая кнутами и кулаками. - Пострелять бы их дорогой…
- Побить, побить негодяев!..
- Ах ты анчихрист! - взвизгнул около меня женский голос.
Я в испуге оглянулся - не ко мне ли относится этот крик? Нет, не ко мне. Молодая рябая баба накинулась на щуплого пленного красноармейца. Она орала:
- Ты, небось, гад краснопузый, моего мужа-то убил… Глаза выцарапаю, идолу!.. Нечистый дух!..
А к Горшкову пристал старик.
- Ты казак, должно?
- Казак, - нерешительно проронил Горшков.
- Сволочь ты, а не казак, - выкрикивал старик. - Хоть, дам в морду?..
Горшков, беспокойно озираясь, молчал.
- А-а… не хошь?.. Так на ж тебе!.. - и старик с силой ударил его кулаком по уху.
Горшков поспешил затеряться в толпе арестантов.
То там то сям слышались яростные вопли и ругань казаков и казачек, нападавших на заключенных.
Нас загнали в станичную школу. Вокруг школы расставили часовых.
Есаул развлекается
Утром нам раздали хлеб, принесли несколько ведер кипятку. Мы позавтракали. Потом надзиратели приказали навести порядок в классах: предполагался обход начальника конвоя, есаула Федорова.
Мы с трепетом ожидали прихода начальника: о его жестокости рассказывали страшные вещи.
Часов в десять утра по классам разнеслась команда:
- Смирно-а! Смирно-а!
Затем из комнаты в комнату стало разноситься многоголосое:
- Здравствуйте!.. Здравствуйте!..
Видимо, есаул проходя из класса в класс, здоровался с заключенными. Это нас немного порадовало - значит, не такой уж он зверь.
Есаул быстро вошел в наш класс.
- Здравствуйте! - гаркнул он.
Мы ответили.
Выйдя на середину класса, он вынул из кармана портсигар, закурил папиросу и внимательно, исподлобья, оглядел нас. Это был длинновязый, со смуглым лицом мужчина лет тридцати. Глаза его перебегали с одного арестанта на другого. Вид этого человека, суровый и мрачный, производил удручающее впечатление.
Покручивая ус, есаул прошелся по комнате. Он как будто кого-то выискивал между нами.
Затаив дыхание, мы смотрели на него. Не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он поманил кого-то пальцем.
- Эй, дружище, пойди-ка сюда!
Из нашей шеренги вышел казак в широких шароварах с лампасами.
- Казак, братец? - вкрадчивым, ласковым голоском спросил его офицер.
- Так точно, ваше благородие! - прищелкнул каблуками казак.
- Какой станицы, дорогой?
- Ново-Николаевской, ваше благородие. С хутора Дуплятского.
- Так. Наверно, на германской войне был?
- Как же, ваше благородие, был, - словоохотливо отвечал казак. - Четыре георгиевских креста еще заслужил да две медали.
- А как же твоя фамилия?
- Кумсков.
- Молодец, Кумсков, - сказал офицер. - Геройский казак. А за что ты посажен в тюрьму?
- Не могу знать, ваше благородие, - вздернул плечами казак и ухмыльнулся. - Навроде как бы посчитали большевиком…
- Вон оно что… А может, ты в самом деле большевик, а?
- Да ведь, как сказать, ваше благородие, - снова усмехнулся Кумсков. - Когда мы были на фронте, то ведь, почитай, все считали себя большевиками. А теперь все перемешались - кто большевиком стал, а кто кадетом…
- Ты мне не юли… - озлобленно сверкнул глазами есаул. - Кто ты - большевик или кадет?
Побледнев, казак напряженно смотрел на офицера и молчал.
- Молчишь, сволочь?.. Значит, большевик. - Выхватив из кобуры наган, есаул схватил его за дуло и рукоятью начал бить казака по лицу. По щекам Кумскова потекла кровь. Он стал вытирать ее рукавом. - Смирно, негодяй! - закричал офицер. - Руки по швам!.. Это вот тебе за один "георгий", это за второй… Это за третий, а это за четвертый… А это вот за медали. Тебя, мерзавец, начальство награждало, думало, что с честью будешь носить свои кресты, а ты, гадина, осквернил их своей изменой.
Крепко сжав зубы, чтобы не застонать, казак стоял как истукан. Много ему стоило усилий, чтобы сдержать себя…
- Ну, хватит! - пнул офицер казака кулаком, - Иди к черту… Завтра я еще с тобой поговорю.
Казак отошел от есаула. А тот, избрав новые жертвы, начал истязать их.
На следующий день вечером хмельной начальник, конвоя пришел к нам в обнимку с пьяной сестрой милосердия.
- Садись, Люсенька, вот сюда, - указал он ей на парту. Сестра, хихикая, уселась на парту и стала с любопытством смотреть на нас.
Выйдя на середину класса, есаул свирепо оглядел всех.
- Здорово, красные сволочи! - гаркнул он.
На такое приветствие никто не ответил.
- Что-о? - грозно тараща глаза, заорал есаул. - Саботаж устраивать?.. Дисциплины не знаете?.. Я в-вас научу, мерзавцев… Кто из вас добровольцами вступил в Красную Армию, а?.. Поднимай руки!.. Ну?.. Что… никого нет?
Конечно, добровольцев среди нас было немало, но руки никто не хотел поднимать.
- Значит, добровольцев среди вас нет? - злорадно спросил офицер. - Нет?.. Ладно. Врете, подлецы!.. Вижу по мордам, что добровольцы есть… А кто между вами есть казаки, а?.. Поднимайте руки, сволочи!.. Что-а?., И казаков среди вас нет?.. Ха-ха!.. Посмотрим сейчас… А где тот вчерашний георгиевский кавалер?
- Он захворал, ваше благородие, - осмелился кто-то сказать.
- Захворал?.. А давайте и хворого… Я его вылечу… Ха-ха!.. Люся! Ты можешь полечить? Да вот казак, - увидел вдруг есаул на одном из арестантов штаны с лампасами.
- Эй, иди сюда!..
Маленький, черный, как жук, верткий человечек в штанах с красными лампасами предстал перед хмельным есаулом.
- Казак? - спросил его офицер.
- Никак нет, - отказался тот. - Я из иногородних, солдат.
- Если иногородний, так зачем же надел штаны с лампасами?
- Люблю казачество, ваше благородие, - ухмыльнулся арестант. - Хочь я из иногородних, но всей душой казак… И мать у меня казачка и дядья… Перед арестом своим я надел дядины брюки с лампасами, так это для баловства, да не успел снять, как пришли меня арестовывать. Так в казачьих брюках и заарестовали, увели в тюрьму… И выходит, что я в тюрьме казаком стал.
- В Красной Армии служил?
- Ни единой минуты.
- А за что арестован?
- Да с дедом в неладах были, так он на меня и наклепал, будто я за большевиков стоял… А на хрен они сдались… Я хочь зараз же на переднюю линию супротив них пойду..
- Врешь? - с сомнением посмотрел на него есаул.
- Истинный господь, не брешу… Почему ж мне не пойтить? Казачество могу себе заслужить…
- Как твоя фамилия?
- Коновалов, ваше благородие.
- Ладно, - сказал офицер, - постой здесь. Погляжу, как ты пойдешь против большевиков. - И стал выискивать взглядом кого-то среди нас.
- Мне говорили, что среди вас есть китайцы? - сказал он наконец. - Где они?