Это было, пожалуй, страшнее, чем идти в дом к Кодьке. Я пошел.
- Нюрка! - властно крикнул Кодька своей десятилетней сестренке. - Пришей Сашке карман. А то его дома изобьют.
Рыжеволосая рябоватая девчушка деловито оглядела мой оторванный карман.
- Нет, - замотала она головой. - Не смогу.
- Да пришей, - пристал Кодька. - Чего ломаешься?.. Куклам-то ведь юбки шьешь.
- Да, то куклам, - протянула девочка. - А тут надо как портной, чтоб незаметно было.
- Ну и пришей незаметно! - строго потребовал мальчишка. - А не то вот этого получишь, - показал он ей кулак.
- Мама! - пронзительно закричала Нюрка. - Кодька хочет драться!
Из горницы вышла низенькая, располневшая женщина средних лет - Фекла Федоровна.
- Ну, чего вы тут не поладили? - спросила она. - Ой, сколько вас тут! Ноги-то хоть от снега обмели б, а то, вишь, наследили.
- Мама, - загнусавила Нюрка. - Кодька заставляет пришить карман Сашке, а я не умею…
- Ай-яй-яй! - всплеснула руками Фекла Федоровна, увидев мой оторванный карман. - Да как же это так?.. Кто тебе?
- Кодька, - всхлипнул я.
- Ах ты, оголец несчастный, - шлепнула она сына ладонью по затылку. - Очумелый! Как же это ты так?.. Пальто-то ведь новое. Теперь Людмила осатанеет. Сиротинка ты мой, скидывай пальто-то свое, уж я как-нибудь пришью, постараюсь получше.
Я скинул свое пальтишко. Вооружившись иголкой и ниткой, Фекла Федоровна так искусно пришила мне карман, что до самого износа никто не заметил, что у моего пальто карман был оторван.
Отъезд
Я хотя и был еще мал, но иногда задумывался над тем, почему все в жизни так несправедливо устроено.
Несправедливостей этих очень много. Ну, хотя бы взять пример такой; почему наши казаки живут неодинаково?
Вот дед Карпо со своей семьей живет в покосившейся от ветхости избенке, покрытой побуревшей соломой. Живет он, я знаю, в постоянной нужде. Семья у него большая, а на дворе - одна кляча да коровенка. Вот и все его богатство.
А рядом с ним живет богач Минай Ерофеевич Щербаков. Дом у него как игрушка, большой, просторный, стоит на виду и играет всеми красками. Ну прям что твое пасхальное яичко…
Живет Щербаков богато, весело… Захочет старик, запряжет пару дончаков в тарантас и уезжает на какую-нибудь ярмарку, пьет там, гуляет.
А что ж ему не гулять? Хозяйство у него доброе, крепкое. Быков, говорят, у него пар пять, шесть лошадей, пять коров, много молодняка, овец, коз… А птицы - кур, уток, гусей - столько на дворе, что им и счет потеряли. Два батрака едва управлялись с таким хозяйством.
Я знал, что дед Карпо часто обращался к Щербакову с просьбой выручить его деньгами. Однажды я даже был свидетелем того, как дед Карпо, встретив на улице жирного бородатого Миная Ерофеевича, сняв шапку, униженно клянчил у него:
- Уж будь благодетелем, Минай Ерофеевич, дай десятку… Нужда большая… Надобно девке справу сделать… невеста… Замуж надобно выходить…
- Да за тобой же, Карпо Парамонович, пять целковых еще, - напомнил Щербаков.
- Знаю, благодетель, знаю… Отработает мой Николай, отработает… Хочь зараз же возьми его.
- Да я знаю, что отработаете… Ладно уже, дам те десять целковых… приходи. А Николай-то твой мне понадобится к уборке хлебов… Косить рожь будет.
- Ну, что ж, - покорно кивал головой дед Карпо. - Пойдет косить… Может, и я еще подмогу, а?
- Ну, какой же из тебя косарь, - усмехался Щербаков. - Песок сыпется… Вон бабке своей огурцы на огороде подбивай…
Мне страшно жалко было деда Карпо.
Я не мог дать объяснения такой несправедливости. Почему бог не сделает так, чтобы все одинаково жили? Ведь ему же с высоты небесной все видно…
Однажды весной к нам пришел Щербаков.
- Здорово дневали, - приветствовал он отца.
- Здравствуй, Минай Ерофеевич, - ответил отец. - Проходи, садись.
Щербаков, поглаживая широкую, как лопата, черную бороду, степенно прошел в передний угол, присел на лавку под образа. Отец сел рядом, и они стали говорить о чем-то. Меня это мало интересовало. Я занимался своим делом: разрисовывал красным карандашом картинку.
Вдруг я услышал, что они называют мое имя.
- Сколько ему годов-то? - спросил Щербаков.
- Да ему только девять, - ответил отец. - Десятый пошел.
- Ну и что? - сказал Щербаков. - В погонцы вполне годится… Быков погонять - премудрости большой не надо… У меня вон мальчишки по семи-восьми лет погонцами были…
- Нет, Минай Ерофеевич, мал еще Сашка, - покачал головой отец. - Какой из него работник?.. Замордуется на пахоте… Не могу отдать.
- Подумай, Петрович, - настаивал Щербаков. - Денег себе на рубашку заработает… А то, вишь, пузо-то голое… А мне как раз до зарезу погонец нужен.
- Не могу, - твердил отец. - Мал мальчишка.
- Отдал бы, Илья Петрович, - вступила в разговор Людмила. - Все равно без дела бегает по улице…
- Нет… не могу мальчишку мучить.
- Эх, зря, - встав, сказал Щербаков. - Чего, Петрович, зазнаешься-то?.. Что он у тебя дворянин, что ли?.. Надобно приучать парнишку к труду.
- К труду надо приучать, - согласился отец. - Это верно. Но это еще успеется.
- Ну, прощевай, коли такое дело, - сказал Щербаков и вышел.
После его ухода отец рассвирепел.
- Кулак проклятый! - кричал он. - Пришел дитя брать, заморить хочет работой… Мироед!..
- Папа, - спросил я отца. - А что это такое "кулак"?
- А вот Щербаков кулак, - сказал отец, - Это люди, которые выжимают соки из трудового народа… И от труда народного богатеют, наживаются…
Вот так я тогда узнал, что означает слово "кулак".
* * *
Какая радость! Отец получил от дяди Иринарха письмо. Из этого письма мы узнали, что Маша, оказывается, живет у него…
Дядя Иринарх советовал отцу распродать свое имущество и переехать в Мариупольский порт, где он жил, открыть там бакалейную лавчонку и заняться торговлей.
Предложение это отца взбудоражило.
- А что, может, в самом деле дернем в Мариуполь, а? - проговорил он, обращаясь ко мне и Людмиле.
Я молчал. Да отец и не особенно посчитался бы с моим мнением, если б я и высказал его. Вопрос его относился главным образом к Людмиле.
- Так - как, а? - снова взглянул он на нее.
- Думаю, что предложение дельное, - проговорила она. - Вам бы следовало поехать…
- Вам? - опешил отец. - А вам? Ты что, не поедешь с нами?..
- А это уж как нашему хозяину заблагорассудится, - хихикнула она. - Если возьмете, то и поеду. Не возьмете - не поеду.
- Поедем, - умиротворенно сказал отец. - Чего там.
Решено было немедленно все распродать и ехать в Мариуполь.
С этого дня и началась у нас распродажа всего домашнего скарба. Распродавал отец все по дешевке, поэтому народу в нашем доме с утра до вечера толпилось много… Вечерами же у нас было море разливанное - распивали могарычи.
Вот с домом дело обстояло труднее. Кому его продашь? В станице жили разные казаки. Были богатые, имевшие крепкое хозяйство, несколько домов и батраков, работавших на них с утра до поздней ночи. Таким казакам наш дом, не отличающийся ни красотой, ни доброкачественностью, и даром был не нужен. У них свои во много раз лучше. Были в станице и середняки. У тех дома хотя и поскромнее, чем у богатеев, но крепкие, прочные. Им также не нужен наш дом. А что касается гольтепы казацкой, которой было в станице немало, то, быть может, и нашлись бы такие, которые с большой охотой приобрели бы наш дом, да денег у них не было ни гроша.
Долго отец не находил покупателя, а потом нашел. Недавно у казака Вохлянцева сгорел дом. И вот теперь он покупал наш, за девятьсот рублей. Но сразу таких денег у него не находилось. Надо было ждать, пока он продаст кое-что из имущества, чтобы уплатить нам.
Однажды мы с отцом остались в доме вдвоем. Людмила ушла в гости к своей приятельнице-дьячихе. Отец вышел в коридор и для предосторожности закрыл на засов дверь. Вернувшись в комнату, он сказал мне:
- Ну вот что, сынок, ты уже большой стал, десятый год. Все должен понимать. Правда ведь, а?
Я кивнул в знак согласия.
- Ну, это и главное. - Отец сел напротив меня и начал довольно смущенно и нерешительно: - Понимаешь, в чем дело, сынок, деньги текут, как вода. Пропиваем много… да… и, чего греха таить, должно, и Людмила-то Андреевна, малость… утаивает… Вот. Ты, конечно, об этом никому не пикни. Понял?.. Я ведь тебе об этом, говорю как сыну родному. Слышишь?..
- Слышу, папа. Я никому не скажу.
- Ну вот это и правильно, - обрадовался отец. - Не надо чужих людей в это дело посвящать… Люди только посмеются. Ты понимаешь, Саша, - прошептал отец, озираясь на дверь, - Вохлянцев вчерась отдал мне пятьсот рублей. Об этом Людмила Андреевна не знает. Через неделю он обещал остальные четыреста отдать… Как отдаст, так сейчас мы и поедем… Так вот, родной, я тебе отдам сейчас эти пятьсот рублей, ты их сохрани, христом-богом тебя прошу… Чтоб и сам сатана не мог бы их у тебя разыскать, не только Людмила… Понял?.. Чтоб она и не подумала об этих деньгах. Кто его знает, может, и вся надежда только на эти деньги будет… Ежели же у меня останутся, то я могу их все промотать. Понял?
- Понял, папа.
Отец вытащил из кармана сверток, завернутый в газету.
- На, - сказал он. - Да смотри, Сашурка, богом тебя заклинаю, не потеряй. Потеряешь - крышка нам тогда.
- Ладно уж, - сказал я снисходительно, но в то же время страшно польщенный таким доверием отца. - Не потеряю, не бойся.
Я засунул сверток за пазуху.
- Э! - сказал отец. - Разве ж можно сюда? Ребята вытащат.
- Да что ты, папа, - засмеялся я, - чудак ты. Разве я тут буду носить деньги? Я запрячу их так, что никто не разыщет… А потом, когда поедем в Мариуполь, я их в мешочек положу да на шею привяжу…
- Ну, гляди!
Я запрятал сверток с деньгами под стреху в сарае.
* * *
Весна была в разгаре.
Вохлянцев отдал отцу последний взнос за дом - четыреста рублей. Назавтра мы готовились выезжать в Мариуполь.
А сегодня я решил в последний раз пойти с ребятами в лес. Хотелось попрощаться с ним.
…Лес стоял в своем роскошном весеннем уборе тихий и задумчивый, немного, казалось мне, даже грустный. О чем же он грустит?.. Не о моем ли уж отъезде?..
В этот памятный день мы бегали по полянкам, заросшим молодой сочной травой, рвали букеты алых тюльпанов, играли в чехарду… Да чего только не делали мы в этот день?! А ребята, зная о моем завтрашнем отъезде, были ко мне трогательно внимательны, предупредительны.
Возвращались мы в станицу уже под вечер немного уставшие, страшно голодные, но счастливые и довольные… Как все-таки хорошо быть в кругу своих друзей! Во время веселой игры я вдруг вспоминал о завтрашней разлуке с ними, со всем тем, что я сейчас вижу, к чему так со дня своего рождения привык, и мое сердце наполнялось грустью, к горлу подступал ком…
Я оглядывался во все стороны, стремясь надолго запомнить милую картину родного края.
Кругом тихо. Ни малейшего дыхания ветерка. Болтливые птицы, усаживаясь на ночлег, выкрикивают что-то на своем птичьем языке.
Я, погрустневший, молчаливый, иду вслед за ребятами по лесной тропе. Шурша в траве, от нас шарахаются какие-то мелкие зверушки. Где-то в густой вершине тополя звонко закуковала кукушка. И такая, показалось мне, безысходная тоска была в ее куковании, такая печаль, что я не выдержал. Слезы полились по моим щекам.
Весело смеясь, ребята кричали кукушке, чтобы она накуковала им, сколько лет каждому из них жить на свете. Кукушка куковала, а они считали…
…На следующий день отец разбудил меня рано.
- Вставай, Сашурка!.. Подвода уже приехала. Вставай! - Наклонившись ко мне, дыша перегаром алкоголя, он прохрипел мне на ухо: - Насчет денег-то не забудь. Слышишь, не забудь.
- Ладно, - прошептал я, - не забуду.
В горнице за столом уже сидели приятели отца, пришедшие его проводить. В числе их были Кудряш, однорукий Алексей Костин, Вохлянцев, купивший наш дом, ну и еще некоторые другие.
Перед ними на столе красовалась четвертная бутыль с водкой.
- Ну, так что же, друзья, - сказал отец, разливав водку по стаканам, - погладим, стало быть, дорожку, чтобы она гладкая была… Будьте здоровы!
- Счастливого пути, Илья Петрович! - послышались пожелания.
- Дай тебе бог счастья на новом месте!
Отец раскланивался и благодарил.
Людмила была какая-то серьезная, задумчивая. Она даже отказалась от водки и принялась укладывать вещи на телегу.
Украдкой, чтобы меня не увидела Людмила, пробрался я под сарай и вытащил из-под стрехи сверток с деньгами. Я развернул его, чтоб убедиться, целы ли деньги. Все было в порядке. Я положил сверток в сумочку, заранее приготовленную мной, повесил ее себе на, шею и завязал. Сумочку эту мне сшила в дорогу Нюрка Бирюкова.
Пока я управлялся с этими делами, отец уже успел напиться пьяным. Людмила, не стесняясь никого, ругала его.
- Дурак!.. - визгливо кричала она. - Свинья!.. Уже успел нажраться. Как теперь с тобой ехать?
- Ничего, Людмила Андреевна, - успокаивал ее отец. - Доедем. Я ж не пьяный, а только выпивши…. Пьяный всегда проспится, а дурак никогда.
- Ты и дурак и пьяница, - отвечала она. - Все вместе.
- Ладно, - отмахивался от нее отец. - Просплюсь, тогда увидишь - дурак я или нет… Садись, Саша, поешь, а потом поедем.
Я было уселся за стол, но Людмила заторопила:
- Дорогой поешь. Некогда. Надо ехать… К поезду опоздаем.
Задвигав стульями и табуретками, все поднялись из-за стола, стали молиться богу, целоваться с отцом.
- Ну, дай бог, Илья Петрович!.. Ни пуха, ни пера..
Сопровождаемый собутыльниками, отец, пошатываясь, подошел к телеге, взобрался на нее.
- Поехали! - сказал он подводчику. - Где Сашурка?
Я же в это время полными слез глазами в последний раз оглядывал двор, дом. Потом я подошел к Полкану, гремевшему цепью. Собака от радости завизжала, запрыгала.
- Прощай, Полкан! - сказал я собаке. - Уезжаю, теперь не увидимся.
Собака, на мгновение прислушавшись к моему голосу, будто поняв сказанное, взвизгнула и, подпрыгнув, лизнула меня в губы.
Сдерживая рыдания, я выбежал за ворота и взобрался на телегу.
- Ну, все уселись? - спросил подводчик. - Эй, пошли, милыи-и! - щелкнул он по сытым лошадиным спинам.
Лошади побежали рысью.
Не успели мы отъехать от дома, как отец повалился на сено, которое было в телеге, и захрапел.
Я с тоской смотрел на отдалявшийся от меня родной дом с огромной грушей у крыльца. Мне казалось, что груша прощально кивает своей верхушкой.
Меня очень огорчало, что ни один из моих друзей не пришел проводить меня. А ведь вчера, когда мы расходились по домам, они все уверяли, что обязательно придут.
Мы выезжали уже из станицы, когда вдруг из-за угла хаты, стоявшей на окраине, выскочили несколько молодцеватых "всадников", лихо сидевших верхом на длинных хворостинах. Размахивая деревянными саблями, они с криками "ура" ринулись в атаку на нашу подводу.
Подскакав к телеге, "всадники" осадили своих "коней". Подводчик захохотал и, приостановив лошадей, перевел их на шаг.
- Эй, казаки-молодцы! - крикнул он им. - Что ж, стало быть, хочете дружка своего проводить с парадом, что ль?
- Дядя, - попросил я его, - можно мне к ним на минуту спрыгнуть?
- Сиди на месте! - прикрикнула Людмила. - Ехать надо, а то к поезду опоздаем.
- Что уж ты на него так, - укоризненно сказал ей подводчик. - Ну нехай же слезет на минутку. Непонимающий ты человек. К нему друзьяки сбеглись со всей станицы проводить, а ты даже не разрешаешь ему и попрощаться с ними. Слазь, Сашка! - сказал он мне. - Погутарь маленько с ребятишками.
Людмила зло посмотрела на него, но промолчала. Я соскочил с телеги. Ребята окружили меня. Кто-то из них даже великодушно предложил мне хворостину, чтобы я сел на нее верхом, но я отказался.
Некоторое время мы молча шли за подводой. Но потом молчание прервал Кодька.
- Сашурка, - сказал он мне, - ты как только приедешь на море, так зараз же напиши нам. Ладно?
- Ладно, - кивнул я. - Напишу. Обязательно напишу. Обо всем напишу… Только и вы, ребята, напишите мне… Будете писать?
- А как же! - пообещал Кодька. - И мы будем… Вот напишешь нам, мы, может, приедем к тебе…
- Как - приедете? - даже приостановился я от изумления.
- Очень просто, - ответил Кодька. - Нам учитель в школе объяснял, что наш Бузулук впадает в Хопер, а Хопер - в Дон, а Дон - в Азово море.
- Не в Азово, а в Азовское, - поправил я.
- Ну, это все едино, - сказал Кодька. - Нехай в Азовское. А Мариуполь же, ты мне сам говорил, стоит на Азове-море, - продолжал он. - Ну, лодка у нас есть. Наберем хлеба поболе, сала, пшена, картошки - и поплыли. Вот красота, а! Ден за пять и доплывем.
- Ну, Александр, - сказал подводчик, останавливая лошадей, - прощайся со своими друзьями. Надобно ехать побыстрее, а то ж в сам деле могете на поезд запоздать.
Я по очереди пожал каждому мальчугану руку. Кодька предложил мне:
- Давай, Сашурка, с тобой поцелуемся. Мы ж родня.
- Давай! - согласился я.
Мы поцеловались.
Я вскочил в телегу. Подводчик тронул лошадей. Они бодро побежали по дороге, поднимая клубы сизой пыли. Некоторое время ребята, верхом на хворостинах, следовали за нами, а потом отстали. Долго они стояли на дороге, смотрели нам вслед и размахивали фуражками. Я им в ответ тоже помахал своим картузом.
Потом наша подвода перевалила за пригорок, и мои друзья исчезли из виду.
В порту
Скоро мы приехали на станцию. За дорогу отец немного проспался, протрезвел. Расплатившись с подводчиком, обрюзгший и заспанный, он, оставив нас с Людмилой у багажа, пошел разузнать о билетах. Не появлялся он около часа, а придя, рассказал:
- Сейчас у кассы я встретил одного моряка-офицера. Знает, оказывается, нашего Никодима. Уверяет, что Никодим наш женился и взял богатую невесту… Отец ее, говорит, трактир содержит. Вот ведь какой, и не написал об этом…
- Ну, а как билеты? - оборвала его Людмила.
- Билеты я взял до Царицына, - сказал отец. - В Царицыне у меня есть дела. Остановимся там дня на два… Потом заедем в Ростов, может, найдем Никодима или жену его…
На это Людмила ничего не ответила. Я заметил, что она в последнее время стала какой-то странной, флегматичной, все о чем-то думает, словно бы решает какую-то важную задачу. Даже водки в рот не берет теперь…
К платформе с шумом и грохотом подкатил запыленный пассажирский поезд. Мы уселись в вагон третьего класса. Я первый раз в своей жизни ехал в поезде, поэтому все было для меня необычным.
Народу в вагоне было много. Кроме нас, в нашем купе находилось еще двое пассажиров: священник лет сорока пяти и толстый казак лет пятидесяти с большой, тронутой сединой бородой.
Я забрался на верхнюю полку.
Отец, устроившись у окна, достал из кармана бутылку водки, поставил ее на столик и попросил у Людмилы закуску. Людмила подала ему пирожки, яйца.
Как это часто бывает в поездах, отец быстро перезнакомился со своими попутчиками и пригласил их выпить с ним. Те не стали отказываться… Людмила, ссылаясь на головную боль, и на этот раз не пила.