Основной предмет, по оценке которого производился выпуск из школы, - это тактика. Я получил по ней "10", в силу чего окончил школу 54-м из 538 человек и обрел право выбора города, куда должен поехать по окончании школы в запасный батальон. А ведь по правде сказать, об этой самой тактике у меня очень смутное представление.
Занятиями нас особенно не утруждали. В 8 часов мы выходили "в поле", где занимались тактикой, в 11.30 возвращались в школу, обедали, затем слушали лекции, потом пили чай и занимались строем. В 7 часов ужинали и затем проводили время кто как хочет: играли на музыкальных инструментах, читали, любители подолгу сидели в уютной школьной лавочке-чайной, услаждая свой досуг чаем, кофе, пирожными. Лишь слабоуспевающие да особо рьяные служаки изучали уставы, свои записи, конспекты. Офицеры, за малым исключением, обращались с нами корректно, были заботливы, внимательны. В общем, три месяца, проведенные в школе, были отличным отдыхом.
Сегодняшний день принес некоторые неожиданности. Придя утром в умывальную, застал там высокого незнакомого фейерверкера. Меня смутили его погоны Ковенской крепости, хорошо мне известные. Фейерверкер улыбался: "Миша! Не узнаешь?" - и снял фуражку, обнажив совершенно лысую голову. "Слабкович!" - изумленно воскликнул я. Да и как было узнать его? Огромная рыжая борода и лысая голова заставляли считать его человеком лет сорока пяти. Начальство и товарищи относились к нему снисходительно. Он без особых трудов на средних баллах благополучно подошел к выпуску. В действительности же Слабкович мой ровесник. Во всем этом он мне немедленно сознался. Теперь в маскировке он больше не нуждался, отбросил ее и сделался, когда носил фуражку на голове, красивым молодым человеком. Лысина же у него была, по его словам, родовая, наследственная.
Другой случай. Был у нас неудачник, воспринимал все плохо, строевик негодный, говорил с трудом, окая и заикаясь, внешность плачевная. Сегодня же вечером я встретил интересного молодого человека с умным выразительным лицом, в замечательно сшитой офицерской гимнастерке, только без погон. Это был наш неудачник и заморыш Кундашкин. Удивительно преобразились перед выпуском некоторые маскированные.
Кончаю! Бежит дневальный. Что-то случилось, я дежурный по роте.
Вызывал дежурный офицер: во второй роте застрелился старший унтер-офицер, не сумевший сдать экзамен по тактике и поэтому подлежавший откомандированию в действующую армию. Покойник, дважды Георгиевский кавалер, не считая медалей, четырежды ранен. Бедняга плохо владел грамотой, и непонятно, как попал в школу. На вид ему за сорок лет. К своему концу он готовился и с этой целью сохранил боевой патрон. В комнате для чистки оружия разул правую ногу, зарядил винтовку, взял ее дуло в рот, большим пальцем ноги нажал на спусковой крючок. Пуля вышла в затылок, оторвав затылочную кость. Лицо не обезображено, спокойно и умиротворенно, как у человека, исполнившего свой долг. Вместе с недавшейся звездочкой, видимо, рушились и все мечты унтер-офицера выбиться в верх. Быть может, остались жена, дети, мать? Неужели у него не нашлось другого выхода?
У нас в роте тоже три человека откомандировываются. Но эти молодые купчики, неунывающие бездельники, надеются опять попасть в школу, но уже другую, благо у папаш толстые кошельки. Звезда прапорщика для них не является путеводной.
Внимание! Прибыл начальник школы. Его болтливый адъютант рассказал, что в соседней, четвертой школе застрелились двое. Подобных случаев в прошлом выпуске не отмечалось, и начальство встревожилось.
15 ноября
Итак, свершилось. Мы - офицеры. Произошло это очень несложно и прозаически.
Прибыл помощник командующего Московским военным округом генерал-майор Оболешев. Проводилось строевое учение. Я (дежурный) и дневальные любовались им в открытые окна. Командовал учением отличник старший унтер-офицер Петр Вечный. Командовал хорошо. Его зычный, уверенный голос разносился по плацу, и казалось, что дрожат стекла. Рота охотно подчинялась командам и с удовольствием согласно топала, "давая ногу" в последний раз.
Затем Оболешев поздравил нас с присвоением нам государем офицерского звания. Мы переоделись в офицерское обмундирование и направились на торжественный выпускной обед. Он отличался от обычного тем, что к супу дали по огромному куску кулебяки, а вместо привычного третьего - компота или мороженого - мы получили по такому же огромному куску торта. Все окончено. Простились с офицерами, поднесли своему взводному капитану Рубцову серебряный погребец. Старик был растроган до слез. Документы и деньги получены.
Чемодан подхвачен расторопным солдатом. Выходим на лестницу, чтобы спуститься на плац. Лестница заполнена поварами, уборщиками и просто добровольцами. Все желают нам счастливого пути. Раздаем в протянутые руки заранее подготовленные рубли. На плацу целое скопище извозчиков. Вместе с прапорщиком Речниковым, который тоже из Иванова, усаживаемся в пролетку. Награждаем трешницей солдата, принесшего чемоданы, прикладываем правые руки к козырькам фуражек. "Прощай, школа, до свиданья, товарищи!" Едем на вокзал, важно отвечая на отдаваемую городовыми и проходящими солдатами честь и в свою очередь отдавая честь всем офицерам.
Нужно сознаться, быть офицером все же приятно. Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь. Но скоро к этому привыкли, и необходимость постоянно быть начеку стала надоедать.
До отхода поезда оставалось еще несколько часов. Вручив носильщику чемоданы и деньги на билеты, мы направились с последним, уже офицерским визитом к землячкам-курсисткам. Самодовольно выслушали восхищенные восклицания, пощелкали вдосталь шпорами, выпили чаю с принесенными нами обильными сладостями. На чайном столе стоял, благоухая, большой красивый букет - тоже наш подарок. Преподнесли мы подругам и флаконы настоящего Л'оригана Коти. Наши приятельницы были довольны и очень оживлены, а еще довольнее были мы, считая, что все наши действия очень элегантны. Как истые джентльмены, мы поцеловали ручку каждой из девушек, получили по душистому, целомудренному поцелую в щеку и отправились на вокзал, уверенные, что своим визитом мы внесли живую струю в тихую жизнь своих землячек.
17 ноября
Иваново-Вознесенск к нашему приезду отнесся равнодушно, но, исполненные сознания своего нового высокого положения, мы простили ему эту вину и, встреченные радостно, как нам казалось, носильщиками и извозчиками, торжественно разъехались по своим квартирам.
Радости и гордости родных не было предела. Приехали мы в воскресенье, я всех застал дома. И если отец, как глава семейства, старался сохранить подобающую ему степенность и достоинство, то мать как припала к моему плечу, так долго не поднимала от него своей седой головы, одновременно и радуясь, и плача. Растроганный и сам, я мог только бормотать: "Ну, ничего, все хорошо, мама. Не плачь, я дома". Братья поглядывали на меня с уважением и некоторой завистью, а сестры критически рассматривали все детали офицерского обмундирования.
Наконец радость первой встречи немного улеглась, на столе уже кипел самовар, а из кухни доносился соблазнительный запах моей любимой кулебяки с ливером. Тут я с небрежным видом раскрыл чемодан и медленно извлек из него давно обдуманные, но только вчера купленные подарки. Последовал очередной шквал восторгов и восклицаний. Отец даже за стол не сел, пока не раскурил новую, слегка уже обожженную трубку со специальным трубочным табаком. Комната наполнилась сладким ароматом меда и еще чего-то приятного и нежного. Одним словом, все были рады и довольны.
Иваново стало выглядеть еще более военным, чем было при моем отъезде в феврале. На улицах стало больше солдат и офицеров, то и дело проходили разные команды, больше стало госпиталей, чаще на улицах встречались раненые, калеки, уволенные из армии.
Видел своих сослуживцев Ильина и Дорохова. Оба на костылях - перебиты ноги. Наш знаменитый футболист Никифоров ранен в плечо и отравлен газами - не жилец. Сизов Степан тоже отравлен газами, еле дышит. И много еще раненых, убитых и пропавших без вести. В городе при наших текстильных фабриках открыты заводы и полукустарные заводики, на которых изготовляют корпуса снарядов, мин и ручных гранат.
Много местных лавочников, сыновей извозо-промышленников и подрядчиков воспылали любовью к слесарному и токарному делу и теперь в поте лица трудятся над снарядами и минами, предпочитая иметь с ними дело здесь, в тылу, чем на фронте. Некоторые зятья фабрикантов работают не покладая рук над обеспечением раненых и больных солдат и офицеров.
18 ноября
Сегодня представлялся командиру 199-го запасного батальона полковнику Смирнову. В канцелярии я застал пришедшего раньше меня Речникова и двух незнакомых прапорщиков. Только теперь я увидел, что забыл надеть шпоры, порядочно надоевшие мне. Я снял их на другой день по приезде домой. Пожалел. Но что поделаешь! Писаря в канцелярии перед кабинетом командира батальона неохотно встали при нашем входе. Ни один из нас не знал, что нужно сказать, и писаря, постояв несколько мгновений, опустились на свои табуреты и снова погрузились в бумаги.
Энергичный прапорщик, отрекомендовавшийся адъютантом, узнал наши фамилии и пошел докладывать полковнику. Первым идти представляться выпало на долю незнакомого прапорщика в пенсне, по фамилии Стышнев. Через пару минут он вылетел из кабинета красный и потный. Адъютант вызвал Речникова. Тот, отважно звеня шпорами, скрылся за дверью.
Только теперь Стышнев обрел дар речи: "Господа, снимайте шпоры. Полковник при виде их приходит в раж". Я вздохнул с облегчением, второй незнакомый прапорщик отчаянными усилиями пытался освободиться от шпор. Открылась дверь кабинета. Красный, взъерошенный, с обвисшими усами, вышел Речников, а адъютант провозгласил мою фамилию. Я вошел в кабинет полковника, небольшую комнату, скудно меблированную. Невысокий, краснолицый, толстый и седобородый полковник стоял посреди комнаты. Слегка дрожащим от непривычки голосом я произнес давно вытверженный рапорт. Полковник, посмотрев на мои сапоги, недовольным голосом поздоровался. Я стоически ожидал распеканции, так как по сведениям прапорщиков, ранее побывавших в батальоне, уже знал, что полковник Смирнов любит распекать за дело и без дела.
- У вас, прапорщик, есть шпоры?
- Так точно, господин полковник!
- Где они?
- В чемодане, господин полковник.
- Почему?
- Прошу прощения, господин полковник, я не знал, что должен явиться к вам при шпорах.
- Вот и хорошо, что они у вас в чемодане. Будете командовать ротой - тогда и шпоры наденете. А пока потрудитесь, прапорщик, шпоры не носить.
Последнюю фразу он почти прокричал. Но еще раз взглянув на мои сапоги, лишенные всяких украшений, сказал уже почти милостиво:
- Можете идти, прапорщик!
Сделав налево кругом, щелкнув каблуками и дав ногу - пригодилась артиллерийская выучка - я с победоносным видом вышел в канцелярию, и тут же в кабинет вошел последний прапорщик, я услышал его фамилию - Ращис.
- Ну как? - встретили меня Речников и Стышнев.
- Да все в порядке, - небрежно отвечал я. - Полковник очень милый человек.
Они с недоверием посмотрели на меня.
В это время дверь кабинета раскрылась, и из нее бомбой вылетел Ращис, хотя и без шпор, но красный и распаренный. В кабинете бушевал полковник. Дико взглянув на нас, Ращис снова вошел в кабинет, а через мгновение, окончательно взмокший, вылетел оттуда.
Не сговариваясь, мы дружно пошли к выходу, надели шинели и вышли во двор, где нас догнал адъютант.
- Господа! Получите назначение. Приказ будет отдан сегодня.
Оказывается, Ращис, отдавая рапорт, приложил руку к виску, забыв о том, что он без головного убора.
Тут полковник и взял его в оборот:
- К пустой голове руку не прикладывают, устава не знаете, чему вас учили... - и пошел и пошел. - Выйдите вон, прапорщик. Представьтесь еще раз.
Таково была наше первое знакомство с командиром запасного батальона.
Декабрь
Несколько дней, как я - младший офицер третьей роты. Народу в ней мало - только кадры, маршевиков нет. Кадры обучены хорошо. Командир роты бывает в ней редко. Всеми делами вертит фельдфебель Колдобаев, умный, смекалистый мужик лет под сорок. Пытался в первые дни принимать мою шинель и подавать ее. Я решительно отклонил его услуги, сказав, что люблю это делать сам. Тогда фельдфебель завел разговор о стрельбе. Он оказался сибиряком, охотником, что, к слову сказать, не вязалось с его внешним видом богатого деревенского хозяина. Уверял, что попадал белке в глаз. Предложил мне пострелять дробинкой, меня это соблазнило, так как дробинкой я еще никогда не стрелял. Колдобаев взялся показать мне эту премудрость, стреляя в гривенник на десять шагов. Нужно сказать, что стрелял он прекрасно: после каждого выстрела гривенник со звоном летел на пол.
Моя проба оказалась неудачной, я попал в монету только с третьего выстрела. Помня, что у меня обнаружились способности к стрельбе, я сказал Колдобаеву, что через три дня думаю от него не отстать. За эти дни я сделал около сотни выстрелов. Фельдфебель тоже тренировался.
Через три дня устроили соревнование. Фельдфебель предложил стрелять по серебряному пятачку. Это уже было посложнее. Но я был уверен в себе и согласился. Колдобаев немного нервничал и первый выстрел дал мимо, но затем четыре раза подряд сбил пятачок, а я из пяти выстрелов не дал ни одного промаха. Стреляли еще раз по пяти дробинок, Колдобаев усердно прицеливался, положив винтовку на ладонь. Все его выстрелы попали в цель. Но и я стрелял не хуже. Тогда фельдфебель, видимо уязвленный тем, что молодой прапорщик, только начавший стрелять, шутя победил его, несравненного стрелка, предложил стрелять по головкам спичек. Я был в ударе и согласился. Условились сделать по пяти выстрелов. Первым стрелял Колдобаев и попал в цель, я дал промах. Вторым выстрелом Колдобаев снова сбил головку спички. Мои дробинки в спичку попали, но головку не сбили. Сделали еще по три выстрела: фельдфебель попал в цель дважды, а я три раза.
В следующие дни я уже почти без промаха сбивал спичечные головки, приглашая фельдфебеля померяться силами. Но он все время был занят. Соревнование наше не продолжалось.
Колдобаев - он прижился в Иванове - рассказывал мне, что Клязьминский пехотный полк, сформированный в основном из ивановских ткачей, плохо дрался на фронте и под Варшавой почти целиком сдался в плен немцам.
Я не верю этому. Подобных настроений у нас, артиллеристов, никогда не было. А чем пехота хуже? Я видел полк, шедший с Бзуры. Мало там осталось народу, но оставшиеся не были похожи на тех, кто сдается в плен. Врет, собака, фельдфебель! Обидно и за ивановских ткачей, и за русских солдат.
Я нарочно сказал потом Колдобаеву, что есть предположение заменить всех здоровых офицеров и унтер-офицеров в запасных батальонах выздоравливающими ранеными, а тех отправить на фронт. Хоть и хитер наш фельдфебель, но даже в лице изменился, и его сладостно-жирный басок превратился почти в тенорок. Я был доволен. Пусть не злорадствует насчет ивановцев сибиряк и, должно быть, кулак не из последних.
Так как в роте рядовых для пополнения маршевых рот было очень мало, все занятия проводил я, или, вернее сказать, присутствовал на занятиях, которые проходили строго по расписанию. Учеба была самая немудреная: строевая подготовка, штыковой бой, стрелковая подготовка.
Командир роты поручик Светлоглазов на занятиях ни разу не был, посещал роту раз в два-три дня и то только для того, чтобы подписать какие-то бумаги, которые ему подсовывал Колдобаев. Что делал Светлоглазов, я так и не узнал, да и мало интересовался этим. На офицерских занятиях его тоже не видел.
Занятия в роте не представляли для меня особых затруднений, так как строевую подготовку я знал хорошо и штыковым боем овладел в школе достаточно основательно. Но стрелковую подготовку все еще не вполне освоил, поэтому подчитывал наставления да приглядывался, как проводят занятия унтер-офицеры. В своем деле они были настоящие мастера. Я задался целью овладеть всем не хуже их, но пока еще, конечно, не успел.
Словесность - Внутренний, Гарнизонный и Дисциплинарный уставы - я знал почти наизусть и на экзамене в батальоне получил по ним отличные отметки. Новым для меня явились занятия на ящике с песком: здесь солдаты обучались окопному делу, строили палочками окопы разных размеров, из ниток и палочек делали проволочные заграждения. Эта имитация действительности мне по неопытности очень понравилась, и я счел долгом усвоить нехитрую методику. Практические занятия в поле пока не проводились.
Офицерские занятия заключались в том, что один из офицеров делал небольшое сообщение о тактике немцев в боях за Варшаву. После этого выступали другие офицеры. Я впервые присутствовал на таких занятиях и, естественно, сам активного участия принять в них не мог.
8 декабря
В запасном батальоне я пробыл только двадцать дней.
Сегодня меня и некоторых других прапорщиков вызвал командир батальона полковник Смирнов. Тряся грязно-серой бородой, он говорил о том, что мы хорошо подготовленные офицеры, поэтому наше место на фронте. "Там, где решается судьба отечества, должны быть лучшие люди!" - восклицал он, не подозревая, что своими словами самого себя причислял не к лучшим.
Смех и грех: я попал в число лучших людей и поэтому еду на фронт. А вот директор нашей фабрики И. П. Бакулин с первых дней войны до сих пор сидит в запасном батальоне и никак не выберется в лучшие люди. Бедняга! Мне его искренне жаль. Так он сможет и всю войну провести здесь и все не будет принадлежать к числу лучших.
Выйдя от полковника, встретил Стышнева, Речникова и других знакомых прапорщиков, направлявшихся к командиру батальона. Я подождал их, так как Смирнов с нами был малоразговорчив. И правда. Они вышли через несколько минут.
Стышнев с юмором рассказывал, как полковник пенял им за то, что они плохо подготовлены и плохого поведения. "Таким офицерам, как вы, место только на фронте", - кричал он. Таким образом, и лучших, и худших - всех на фронт. В запасном же батальоне останутся Бакулины и им подобные.