Федор Иванович по-прежнему дружен с Леонидом Собиновым, но почему-то все чаще господа чиновники ставят их в разные спектакли. Этого можно было не заметить, разный репертуар, разные интересы чисто творческого характера. Но Гречанинов в специальном письме прямо просил начальство, чтобы в премьере его оперы "Добрыня Никитич" участвовали Шаляпин и Собинов. А начальство направило Собинова в Петербург для участия в спектаклях Мариинского театра. Шаляпин недоумевал, когда узнал, что Алешу Поповича исполняет Лаврентий Донской, тенор неплохой, но далеко не Собинов.
Федор Иванович перед самым отъездом в Петербург случайно встретился с Леонидом Витальевичем и задал ему вопрос, почему он отказался выступать в "Добрыне Никитиче", и начальство убеждало все труппу, что Собинов отказался от участия в премьере, и автор был совершенно уверен в этом.
Немало Федор Иванович был удивлен, когда узнал, что Собинов тоже был раздосадован самоуправством театрального начальства.
– Неладное творится в нашем королевстве, Федор. Гречанинов просил меня подготовить партию, начальство знало об этом. И вот я получаю от Гречанинова письмо, из которого узнаю, что премьера назначена без меня. А потом я уж из московских газет узнал репертуар Большого театра. "Добрыня" идет 14 октября, а я еще в это время должен находиться в Петербурге. Каково? Я выразил удивление режиссеру Монахову, он спросил Теляковского, который тоже удивился и сказал, что "Добрыня" идет, кажется, 20-го. Кажется! Понимаешь, Теляковский даже не знает репертуара в Большом театре. Тютюнника я просил передать фон Боолю, что я приеду лишь 16-го и что ранее 26 октября участвовать не могу, но что если опера пойдет без меня первый раз, то я отказываюсь от партии. Ну, ты знаешь нашего Тютюнника, я поджег его своим категорическим заявлением, надеюсь, что он сделает много неприятностей нашей Конторе. Я об этом рассказал лишь Головину, а Монахов мне уже передавал, что Теляковский расстроен и будто я его расстроил своими рассказами о наших московских порядках. Вероятно, Головин рассказал Теляковскому о моем недовольстве, а впрочем, черт их разберет. Все они один другого стоят. Пусть теперь этот линючий фон Бооль расхлебывает. Дорого ему вообще обойдется его чиновничья тупость и формализм.
– В таком случае никаких к тебе претензий не может быть ни со стороны автора, ни со стороны журналистов… Вся вина лежит на нашей Конторе московской и ее глупых чиновниках, которые все еще надеются управлять нами. Но вот у меня, Леня, личная просьба: в январе мой бенефис, скорее всего, это будет "Демон", так что прошу Синодала спеть, я заявку сделаю через Теляковского, не посмеют отказать.
– С удовольствием, Федор, ты же знаешь, как я тебя люблю.
Редко стали встречаться, а потому Федор Иванович заранее предупредил входящего в моду Леонида Собинова о своем бенефисе в январе будущего года.
15 ноября Федор Иванович был приглашен на симфонический концерт, в котором принимали участие его друзья: Александр Ильич Зилоти – как организатор и Сергей Васильевич Рахманинов – как исполнитель.
Один из участников этого концерта, Александр Федорович Гедике, выступивший со своей Первой симфонией, оставил любопытные подробности этого концерта и состоявшегося после этого ужина:
"Исполнению моей симфонии помог Сергей Васильевич, который рекомендовал ее Зилоти. Последний и дал мне возможность самому дирижировать. Дни, когда происходили репетиции к этому концерту, совпали с одним из самых сильных наводнений в Петербурге. Все торцовые мостовые всплыли, из водосточных отверстий били огромные фонтаны, и Нева мчалась вспять клокочущей пеной, так что петербуржцам было не до нашего концерта. Концерт этот все же состоялся, хотя многие, имевшие билеты, из-за разведенных мостов попасть в концерт не смогли. Первым номером прошла, и довольно успешно, моя симфония. После антракта Сергей Васильевич играл свой Второй концерт, уже горячо любимый и понятый москвичами, но мало известный петербуржцам. Концерт произвел впечатленье и имел успех, но гораздо меньший, нежели я ожидал. Особенно поразило меня то, что игра Сергея Васильевича, неподражаемая и не имевшая себе равной, осталась недооцененной и непонятой. Словом, лишний раз пришлось убедиться, что выдающиеся сочинения весьма редко воспринимаются сразу, и даже такие ослепительно яркие, как Второй концерт Рахманинова.
После концерта Рахманинова исполнялась кантата И.А. Римского-Корсакова "Из Гомера" и в заключение – "Мефисто-вальс" Ф. Листа. По окончании концерта мы были приглашены к А.И. Зилоти на ужин. Собралось очень много музыкантов, как петербуржцев, так и москвичей, приехавших на этот концерт. За ужином почти рядом с Сергеем Васильевичем сидел Ф.И. Шаляпин, который довольно неожиданно провозгласил тост за приехавших молодых московских музыкантов. Он сам был лишь очень на немного старше нас.
Все было бы ничего, если бы он не прибавил во вступлении к тосту, что берет на себя смелость говорить этот тост "от лица русской музыки Николая Андреевича Римского-Корсакова". Слова эти произвели сильнейшее впечатление, особенно на хозяев дома. Александр Ильич и Вера Павловна были просто ошеломлены, а Сергей Васильевич крикнул громко Федору Ивановичу: "Замолчи, Шалтай-болтай!" – на что Шаляпин еще громче прокричал: "Молчи, татарская рожа!" – после чего начался тост примерно такого содержания: "Выступая от имени Николая Андреевича и зная его теплые чувства к молодым музыкантам, я хотел приветствовать наших молодых друзей – Сергея Васильевича и Александра Федоровича – и пожелать им дальнейших успехов на их жизненном пути". Все присутствовавшие хорошо помнили неудачу Первой симфонии Сергея Васильевича в Петербурге и что именно Николай Андреевич отнесся к этой симфонии холодно и несочувственно, так что выступление Шаляпина было до дерзости бестактно. Все были озадачены, а Римский-Корсаков, сидя рядом с Глазуновым, нагнулся над своей тарелкой и не поднимал глаз. За весь ужин он не произнес ни слова. Хозяева были очень недовольны этим эпизодом. Много лет прошло с тех пор, но впечатление, произведенное этим тостом Федора Ивановича, до сих пор так во мне живо, как будто все это произошло вчера".
Вполне возможно, что наш герой порой выступал дерзко и бестактно. Но в этом случае позволю не согласиться с почтенным мемуаристом, вспоминавшим этот эпизод много лет спустя, хотя и утверждавшим, что хорошо помнит этот эпизод, "как будто все это произошло вчера". Прежде всего, не стоило бы А. Гедике обижаться на то, что Шаляпин назвал и его, и Рахманинова молодыми, хотя "он сам был лишь очень на немного старше нас". Разве дело в возрасте? Гедике выступил с Первой симфонией, а Рахманинов не был еще признан как композитор в Петербурге. А. Гедике вспоминает, что Римский-Корсаков сидел рядом с Глазуновым, который своим дирижированием загубил Первую симфонию Рахманинова несколько лет тому назад. И выступлению Шаляпина с тостом, я уверен, предшествовал разговор с Рахманиновым, в ходе которого Федор Иванович пообещал Сергею Васильевичу "надерзить" тем, кто его не признал. Отсюда – "Замолчи, Шалтай-болтай". Рахманинов никак не ожидал, что Шаляпин действительно произнесет свой открыто полемический тост в присутствии Римского-Корсакова да еще от его лица. И уверен, Шаляпин действительно воспользовался случаем, что присутствуют петербургские тузы, которые "отнеслись к нашим москвичам Саше Гедике и Рахманинову весьма скептически и холодно", как писал Николай Мети ер своим родителям 16 ноября 1903 года, и в пику им произнес свой тост.
Излишне драматизирует А. Гедике и впечатление, которое произвел этот тост. Возможно, мемуарист не уловил в то время юмористический подтекст слов, произнесенных Шаляпиным от лица Римского-Корсакова. Начинающему музыканту могло показаться дерзким то, что Шаляпин напоминает маститому Римскому-Корсакову и Глазунову, своему близкому другу, что они ошибались в оценке таланта Рахманинова.
Так что ничего дерзкого и бестактного я не вижу в этом эпизоде.
И ни Зилоти, ни Рахманинов, ни Римский-Корсаков ничуть не изменили своего доброго отношения к Федору Шаляпину, которого знали гораздо лучше, глубже и всестороннее, чем только увидевший его "вблизи" Александр Федорович Гедике.
И еще один эпизод заслуживает внимания.
16 ноября Шаляпин написал письмо: "Господам чиновникам, заведующим продажею и аукционом билетов на спектакль "Мефистофель" 18 ноября в пользу Патриотического общества.
Я, Шаляпин, дважды посылал слугу моего со своею карточкой, на коей писал покорную просьбу продать мне два билета от первого до пятого ряда на означенную оперу с моим участием, но получил… отказ.
Рискую просить еще, в третий и последний раз, сейчас же выдать мне означенные билеты, в противном случае я вынужден буду предложить вам, уважаемые господа чиновники, попробовать спеть самим этот спектакль, а я же с удовольствием посмотрю из-за кулис, что из этого выйдет. Артист Федор Шаляпин".
"Через час билеты были у него на квартире с извинением за невнимание к его троекратной просьбе", – вспоминал В. Теляковский.
Вскоре после "Мефистофеля", состоявшегося 18 ноября, Шаляпин покидает Петербург и 22 ноября уже выступает в концерте III симфонического собрания Московского филармонического общества в Большом зале Российского благородного собрания.
И закрутилась московская карусель.
Глава четвертая
Встреча Нового года
Все тревожнее становилось в мире, особенно на Дальнем Востоке. В газетах запестрели статьи о Японии, Китае, Корее… И как уж повелось в последние годы, разные газеты совершенно по-раз-ному освещали одни и те же факты международной жизни. В одних – привычное шапкозакидательство, дескать, маленькая Япония не представляет никакой угрозы для гигантской России и ее интересов. В других – настороженность и предупреждения об опасности, что тут же подвергалось осмеянию в "ура-патриотической" прессе.
И самое тревожное в том, что никто всерьез не задумывался о грозящей опасности. Один из самых чутких писателей и журналистов того времени А.С. Суворин в октябре 1903 года записывал в своем "Дневнике": "Мне грустно. Вчера я получил письмо из Петербурга. С Японией неладно. Алексеев телеграфировал в мин. иностр. дел, что он не допустит высадки японцев в устье Ялу, затем, на другой день, государю – как он смотрит на это дело. Мин. иностр. дел ответил ему, что государь в Европе, что телеграмма ему передана и что он настроен миролюбиво.
Японец ударил царя саблей по голове, когда он был наследником; японец и теперь бьет его по голове, а эта голова не весьма знает, что она должна делать и что может сделать. Он все ждет наследника и до этой "радости" ничего не делает.
Мне кажется, что не только я разваливаюсь, не только "Нов. Время" разваливается, но разваливается Россия. Витте истощил ее своей дерзостью финансовых реформ и налогами…"
Россия не заметила всевозрастающей мощи Японии. А ведь всего лишь восемь лет тому назад она одержала победу над Китаем и потребовала таких материальных и территориальных вознаграждений за эту победу, что Россия и Франция резко возразили против таких условий мирного договора. Англия поддержала Японию. Так завязались в крепкий узел противоречия сильных европейских и азиатских держав. В результате острых противоречий между Китаем и Японией из-за Маньчжурии Россия получила в аренду Квантунский полуостров с Порт-Артуром, за эти годы создала там военно-морскую базу. И на этом благодушно успокоилась. Япония, заключив договор с Англией, начала чуть ли не в открытую готовиться к войне. Ее могущество нарастало с каждым годом. Япония по-прежнему мечтала захватить Маньчжурию и Корею. Инциденты следовали за инцидентами. Всерьез запахло порохом.
В декабре 1903 года Япония предъявила России ультиматум, потребовав изменить политику на Дальнем Востоке. Началась дипломатическая игра, еще более усилившая тревогу в сердцах молодых людей, вовсе не жаждущих сражаться за свободу Маньчжурии. Во всяком случае, так понимало большинство России стремительно развивавшиеся события на Дальнем Востоке.
Однажды перед спектаклем Федор Шаляпин столкнулся со встревоженным Леонидом Собиновым.
– Все говорят, Федор, что надвигается война с Японией, которая наглеет и наглеет в своих требованиях. Как бы не призвали нас…
– Ничего страшного, Лёнка, все это очень проблематично, идет обычная игра, и вряд ли нас эта игра коснется. Тут другое меня беспокоит… Как дать укорот нашим чиновникам, которые совсем озверели в своей зависти к нам, артистам, которые дают им сборы. Ни на кого нельзя положиться…
Леонид Витальевич и сам уже не раз бывал жертвой низких интриг Конторы, а потому внимательно вслушивался в то, что говорит ему Шаляпин.
– Ну как же! Какие только нелепости не совершаются в нашем добром и дружном коллективе, черт бы их всех побрал. Представляешь, на прошлом спектакле "Мефистофеля", в котором ты тоже принимал участие, я попросил режиссера Павловского у себя в уборной поручить подать мне плащ во время сцены шабаша двум хористам…
– А-а-а, вспоминаю, что-то не получилось у тебя, ты был зверски раздосадован, но я так волнуюсь всегда, что ничего, кроме своих слов из партии и игры, не помню в этот момент.
– Ну вот, на Брокене я жду, а плаща не подают, как положено… Сам понимаешь, какое состояние. И с неожиданной стороны подают мне плащ две барышни с большим запозданием. Это испортило мне целую сцену; хорошо, что ты не заметил всего этого безобразия, а то тоже бы волновался, как я… Понятное дело, я взбесился, ведь именно я отвечаю перед публикой за художественное исполнение любой сцены, в которой я принимаю участие; ей, публике, нет дела до наших взаимоотношений и неурядиц. Ну, я и бросил сгоряча этим барышням нехорошее словечко: "Идиоты". Я ж имел в виду, конечно, режиссера Павловского и тех хористов, которым он поручил эту немудрую помощь артисту. А бедные барышни, оказывается, все приняли на свой счет, и с одной из них, как я узнал, произошел обморок.
– О Господи! Страсти-то какие, а я и не слышал. Вообще я стараюсь как можно меньше общаться с нашими чиновниками из Конторы и коллегами по театру… Все эти мелкие дрязги мне уж надоели. Я больше связан с Малым театром. Ну и что? Какое было продолжение этой истории?
– Естественно, как только я узнал об этом обмороке, я глубоко сожалел о сорвавшемся словечке, написал письмо нашему фон Боолю с просьбой передать милым барышням, что я глубоко опечален этим поистине обидным недоразумением и что, кроме полного уважения к ним, я никогда ничего не имел и не имею… Ты знаешь, сам на себе, конечно, испытал, сколько зависти, подсиживаний всяческих приходится переносить от наших чиновников, режиссеров, неудачного состава исполнителей… Кто-нибудь ошибется, а у тебя на сердце камень ложится, и ничем его не сбросишь, как яростью против тех, кто портит художественное впечатление от спектакля. А потом себя же и казнишь за грубость…
– Я хорошо понимаю тебя… А все-таки, как ты думаешь, обойдется у нас с Японией? Уж очень моя Лизонька беспокоится, как бы меня не забрали, если начнется война.
– Да что ты? Как же можно тебя забирать? Уж не совсем же они, правители наши, идиоты. Да и потом – самый пик оперного сезона. Нет, я убежден, что не только меня, но и тебя не возьмут, хотя ты и высшего по сравнению со мной сословия. Ну что? Не пора ли нам?
"Московские ведомости" сообщили, что 27 декабря состоялся концерт хора Московской оперы в Большом зале Российского благородного собрания, в котором приняли участие Собинов и Шаляпин. "Оба они имели в публике громадный успех и должны были, по требованию слушателей, без счета петь на бис. Г. Собинов, кроме своего нумера, спел четыре романса. Столько же раз должен был петь и Шаляпин. Последний пел в самом конце программы. Его нумера вызвали, по обыкновению, целое "народное волнение". Артисту два раза пришлось вступать со словесными объяснениями, но и это делу не помогло, и публика разошлась лишь после того, как были потушены все огни в зале".
Накануне Нового года Федор Шаляпин получил письмо:
"Милый друг Федор Иванович!
Я был бы очень рад и счастлив встретить Новый год! Пожалуйста, приезжай, разумеется с Иолой Игнатьевной, в театр к художественникам.
Все они очень просят тебя.
Пока что – крепко (извиняю) обнимаю.
Извиняю – ни при чем, это я не знаю как попало!
Так ответь, дорогой, и проси Иолу Игнатьевну. Твой Алексей".
Но как только Шаляпин прочитал это письмо Иоле Игнатьевне, она тут же задала каверзный вопрос:
– Федор! С кем будет Алексей Максимович? Один? Ходят слухи, что он ушел от Екатерины Павловны, бросил двоих детей, живет с актрисой Андреевой.
– Ну откуда я знаю, с кем будет Горький, об этом, как видишь, он не пишет. И какая нам с тобой разница!
– О, Федор, большая разница! Мне очень нравится Екатерина Павловна, мне с ней легко и хорошо, нам есть о чем поговорить – у нас дети.
Федор Иванович в отчаянии махнул рукой… Он же не может указывать Горькому, с кем ему жить и с кем встречать Новый год. Ясно, что Екатерина Павловна осталась в Нижнем, а Горький и Андреева совсем недавно приняли решение жить в гражданском браке. Она ушла от действительного статского советника Желябужского, оставила ему сына и дочь, связала свою судьбу с поднадзорным "буревестником революции", бросила тем самым вызов не только тому благополучному светскому обществу, в котором вращалась много лет, но и театральному миру, крайне удивившемуся такому ее решению. Конечно, Шаляпин давно догадывался о связи Марии Федоровны и Алексея Максимовича, да и друг не раз признавался ему, что Екатерина Павловна перестала удовлетворять его высоким стремлениям переделать мир по социалистическим, марксистским представлениям, занята только детьми, бытом, меньше стала помогать ему в его подпольной разрушительной работе. А Мария Федоровна, по словам Горького, полностью отдалась революционной деятельности, помогала материально студентам, арестованным за неповиновение властям, посещала их в тюрьмах, купила одежду для тех, кого отправляли в Сибирь. По словам Горького, и фабрикант Морозов выделял немалые суммы на революцию только потому, что Мария Федоровна оказывала на него влияние. А главное, Мария Федоровна смогла сделать то, что не мог сделать поднадзорный Горький: прятать подпольную литературу, скрывавшихся от царской охранки революционеров. А еще главнее – она просто красивая женщина, талантливая актриса, образованная, знающая иностранные языки…
Но разве обо всем расскажешь Илоне Игнатьевне, которая полностью была поглощена семьей и мало вникала в современные противоречия российской действительности…
По всему чувствовалось, что художники, как в своей среде называли режиссеров и артистов Московского художественного театра, не случайно решили вместе провести Новый год… Приехал Антон Павлович Чехов, приехал больной, но, несмотря на постоянные недомогания, присутствовал чуть ли не на каждой репетиции "Вишневого сада" и видел, что постановка не удается, потому что никто из играющих на сцене не дает того, что задумал автор, а так хотелось, чтобы этот спектакль оказался удачным. Придется ли ему еще что-нибудь подобное написать для сцены…