Прошел месяц. От Сергея ни слуху ни духу. Я снималась у Григория Александрова в "Боевом киносборнике", в работе был трехдневный перерыв, и я решилась… На призывном пункте усатый армянин, отвечавший за отправку ополчения, изумился моей наивности.
- Слушай, девушка, - говорил он игриво (несмотря на всю свою усталость), - за месяц я столько народу отослал на фронт, откуда мне знать, где твой муж?
Я пристально посмотрела на него одним из своих самых чарующих взглядов.
- Ну хорошо, - сдался он наконец, - завтра в пять утра будь на Можайском шоссе, к ним пойдут грузовики с матрацами (а до тех пор они спали прямо на голой земле, даже палаток не было), последний тебя подберет.
Едва забрезжил рассвет, я пешком отправилась в назначенное место - все в той же белой маечке, белой юбочке, белых парусиновых туфельках. Ждать пришлось долго. Мимо меня прошло с десяток грузовиков, последний остановился. Боясь выпасть из машины, я легла сверху на матрацы, вцепившись руками в толстые веревки, которыми они были перевязаны. Мы ехали час, другой, третий. Я оглядывалась, стараясь определить, где я нахожусь, да разве поймешь. Наконец машина остановилась.
- Дальше иди пешком, вон туда, к школе. Спросишь командира, на меня не ссылайся, мне и так за тебя попадет, - сказал военный.
Я послушно соскочила с машины, поблагодарила его и пошла в эту школу. Вижу, сидит полковник средних лет. Я представилась, сказала, что я актриса Смирнова. Слава Богу, он меня узнал и хорошо встретил. Я ему объясняю, что ищу Сергея Добрушина, это мой муж, что не получаю от него никакой весточки, не знаю, где он, очень волнуюсь… Полковник как‑то проникся ко мне симпатией, даже пошутил:
- Первая ласточка! Приехала первая жена, скоро приедет первая мать, потом сестра, и пошло - поехало. Раз уж узнали, теперь будут ездить.
Мы пошли с ним на крыльцо. Он вызвал солдата и говорит ему:
- Вон там, видишь, опушка? Беги туда, в шестую роту, и спроси, нет ли там Сергея Добрушина? Возвращайся и доложи.
Солдат убежал. Я поворачиваю голову и вдруг, как из‑под земли, появляется Сергей…
Мы онемели… Стояли как вкопанные… В нашей паузе было и горе, и радость, и отчаяние, и счастье…
Потом Сергей спросил командира:
- Разрешите поздороваться?
Мы обнялись. Он смотрел на меня, а я вся была как негатив: и лицо, и ресницы, и волосы, и маечка, и юбочка, и туфельки - все было покрыто густым слоем пыли.
Полковник ушел в здание и принес полбуханки хлеба и котелок с молоком.
- Вот вам, товарищ киноактриса, молоко и хлеб, поешьте.
Он с трогательным пониманием отнесся к нам, дал возможность поговорить, а через какое‑то время вызвал Сергея к себе и приказал завтра утром ехать в Москву в командировку, почему‑то за мотоциклами. (У них в полку была всего одна пушка, да и та не стреляла.)
Я помню, мы ночевали под грузовиком, прямо на траве. А утром отправились в Москву. Мы стояли счастливые, держась руками за шоферскую кабину. Ехали мы долго, нас болтало. И вот мы дома…
Москва встретила нас воздушной тревогой.
- Пойдем в убежище, - взмолилась я, - мне страшно.
Сергей нехотя согласился, но там, едва мы спустились, какая‑то женщина зло крикнула:
- Мужики на фронте воюют, а ты в щель прячешься?
Сергей молча пошел к выходу, я, опустив плечи, поплелась за ним.
- Айда на крышу, - вдруг сказал он, - там хоть видишь, кто, куда и что бросает…
Через три дня я снова пошла его провожать, и это было еще тяжелей, чем в первый раз. Больше я его никогда не видела…
Я получила от него всего несколько весточек, написанных карандашом. Они сохранились - эти пожелтевшие, полуистлевшие странички: "Дорогая Лидуха. Не ищи меня по старому адресу, мы уехали". "Морда, родная, любимая! Ну вот я и доехал. Жизнь вошла в полевую колею. Когда мы прощались у машины, мне показалось, что ты что‑то не договорила. Родная, единственная, любимая! Скоро все кончится и мы будем опять вместе. Целую миллион тысяч раз. Сергей".
И последняя, от 8 сентября 1941 года: "Лидуха! Родная. У меня все в порядке. Я работаю на новом месте, как тебе писал. Здоров…"
Я была уже в Алма - Ате, в эвакуации. От Сергея - ни строчки. Я попросила председателя Комитета по кинематографии Большакова, приехавшего к нам на съемки, разузнать что‑нибудь о Сергее. Он‑то мне и сказал, что Сергея нет…
Но одна встреча долго мучила меня. Я по старой привычке посещала Дом журналистов, где мы так любили бывать с Сергеем. Там мы встречали Новый год, там я слушала концерты, там впервые услышала замечательного Яхонтова, Гоголеву. И вот много лет спустя, после войны, после гибели Сергея, у меня там был творческий вечер. В антракте ко мне подходит женщина. Здоровается со мной как со старой знакомой. Мне тоже кажется, что я ее где‑то видела. Она говорит мне "ты", хвалит за выступление и так ненароком спрашивает:
- А где Сергей?
- Сергея нет, он погиб.
- Как погиб? Я его недавно встретила на Арбатской площади. Он постарел, но такой же красивый.
У меня как будто что‑то защелкнулось в сердце, мурашки пошли:
- Как? Этого не может быть, он погиб, столько лет уже прошло!
- Да нет же, я его даже спросила: "Как Лида, она стала такой знаменитой?" - а он ничего не ответил.
В это время раздался звонок, мне пора на сцену, а я была так взволнована, что даже голос потеряла.
- Умоляю, не уходите.
- Что это ты меня на "вы"?
- Я сейчас должна идти на сцену, только не уходите.
- Конечно, конечно, я тебя обязательно дождусь.
Уже не помню, как я выступала, голову словно обручем сковало. Ринулась за кулисы - ее там не оказалось, и больше она не пришла. Со мной творилось что‑то невероятное. Я спрашивала, искала ее. Никто не обратил внимания, куда она делась. В то время я репетировала с Эфросом "Гедду Габлер", у меня на следующий день была репетиция, я всю ночь не спала, утром все рассказала Сухаревской и Эфросу. Ведь Сергей, когда уходил на фронт, сказал мне на прощание:
- Если со мной что‑то случится, я буду калекой или тяжело ранен, я к тебе не вернусь.
И вот эта женщина, этот разговор. Можно себе представить, что я вообразила. Я очень долго не могла успокоиться и до сих пор не знаю, что означала эта встреча.
Спустя годы я была у ясновидящей Ванги.
- Возле тебя твой Сергей, - сказала она после долгого молчания. - Он военный, красивый. Он чаще всего около тебя. Очень любит твои ямочки на щеках. Жалеет, что у вас не было ребенка. (Господи, если бы не тот проклятый подпольный аборт в Ялте, моя жизнь была бы совсем другой!) Он расплавился под Смоленском. (Она первая мне это сказала. Я ведь не знала и до сих пор не знаю, где и как он погиб.)
Она мне рассказывала про Сергея, и каждый раз, когда она называла его имя, я вздрагивала.
И вновь прошли долгие - долгие годы. Были опубликованы мои мемуары. Их прочел генерал Иванов, главный редактор "Книги памяти погибших и пропавших без вести в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов". Спустя более полувека после окончания войны вышло такое издание. Он открыл соответствующую страницу и… увидел: "Добрушин Сергей Александрович, родился 1904 г. в г. Москве. Призван Московским ТВК. Старшина. Пропал без вести в ноябре 1941 г." И тут же: "Добрушин Сергей Александрович. Родился 1904 г. в г. Москве. Красноармеец. 24 сп 37 сд. Пропал без вести в ноябре 1942 г." Один и тот же человек, один и тот же военкомат, но две разные записи, две разные даты кончины.
Генерал стал наводить справки. И вот что он узнал: Сергей попал в окружение под Можайском. Там была настоящая мясорубка. До сих пор находят косточки убитых, непогребенных бойцов и командиров, а уж ополченцы вообще были пушечным мясом. Тогда‑то и появилось сообщение: "Пропал без вести в ноябре 1941 г." Но он каким‑то чудом уцелел. Вышел к своим в апреле 1942–го. Его могли расстрелять, могли отправить в лагеря, - в то время такое было не редкостью, - а ему разрешили воевать за Родину, правда, понизили в должности: был старшиной, стал рядовым красноармейцем 24–го полка 37–й стрелковой дивизии. Почему‑то он не написал об этом ни мне, ни матери, ни сестрам. А в ноябре 1942 года он снова пропал без вести, теперь уже навсегда. И опять неизвестно - ни где, ни как.
Все это Владимир Михайлович Иванов рассказал мне по телефону. Потом пригласил меня и еще двадцать человек, тех, кто искал и наконец нашел весточку о судьбе своих близких через "Книгу памяти". Собрались очень пожилые люди- сыновья, дочери, жены. Рассказали о погибших. Плакали. Я сказала: "Мы теперь все родные…"
Алма - Ата
Пришло время, когда работать стало невозможно даже днем, тем более ночью. Правительство приняло решение эвакуировать кинематографистов. Первой уехала "Машенька" Райзмана, следом отправился "Парень из нашего города". Потом эвакуировался весь "Мосфильм" и еще немного погодя - "Ленфильм", выскочивший из города буквально в последнюю секунду перед блокадой. Большинство кинематографистов приехало в Алма - Ату, а Роом, Луков, студия им. Горького- в Ташкент. "Мосфильм" и "Ленфильм" образовали ЦОКС, Центральную объединенную киностудию. Меня утвердили на роль Вари в фильме "Парень из нашего города" как раз перед отъездом. Осенью 1941 года мы с Николаем Афанасьевичем Крючковым, Столпером, Ивановым, операторами Ураловым и Рубашкиным ехали в одном вагоне. По дороге состав бомбили, мы надолго останавливались.
Когда ты в первый раз бросаешь привычные места, своих близких - тетю Марусю, Милу, они в Москве, в опасности, - на душе очень тяжело. Самое главное - Сергей на фронте, неизвестно, жив или нет. Сергей когда‑то учился со Столпером в Литературном институте и попросил его "присмотреть" за мной. Ох, пусти козла в огород! Он не только стал мне покровительствовать, но и пытался завести роман. Отбиваться было не просто, тем более есть какая‑то зависимость, страх остаться не у дел, он ведь все‑таки главный в фильме.
Теперь‑то я, наученная горьким опытом, советую молодым актрисам: "Не заводите роман с режиссером, это самое вредное, что может быть для картины, для роли и для вашей судьбы, потому что настоящая любовь рождается редко, а положение режиссера диктует вашу зависимость, желание понравиться, угодить. Ссориться нельзя - если резко откажешь, режиссер может отомстить, но и любить нельзя, иначе попадешь в еще большую зависимость".
В одном вагоне с нами ехал актер Владимир Канделаки - очень талантливый, немножко наивный и очень эгоистичный человек, что я успела заметить еще в пути.
Мы ехали долго - долго. Продуктов пока хватало. У нас у всех скверно работал желудок. Мы занимались усиленной гимнастикой - ничего не помогало. У меня был чуть ли не заворот кишок и поднялась температура. Канделаки тоже страдал неимоверно - каждый раз, когда он возвращался из туалета, у него были такие грустные глаза. И вдруг, в один прекрасный день, на пятые сутки, что ли, раздалось громогласное: "Я - цыганский барон!" Он пел громко и так радостно, что весь вагон понял: разрешился от бремени! С тех пор эта ария ассоциируется у меня с несварением желудка.
Вообще забавных эпизодов было много. Все покупали или меняли соль на вещи. Соль была в дефиците. Иванов, известный гример "Ленфильма", например, купил два мешка. Вдруг прошел слух, что идет какая‑то комиссия разоблачать "спекулянтов". Тогда директор картины приказал: "Всем ссыпать соль в туалет!" Выстроилась длинная очередь. Потом я специально посмотрела в окно хвостового вагона - весь путь был усыпан солью. Только Иванов не захотел расстаться со своим богатством. Никакой комиссии не было, и он один выиграл.
По дороге, как я уже говорила, нас бомбили. Поезд остановился, мы помчались в лес. Со мной вместе выбежала женщина, она тащила волоком какой‑то огромный чемодан. Я спряталась за поваленное дерево, а она накрыла чемодан телом. Потом я спросила: почему не чемодан ее, а она его?
"Там мои чернобурки, а что я без чернобурок?" - ответила она, пришепетывая. Потом мы разговорились, она мне рассказала про свой роман с известным критиком Юзовским и все повторяла: "Что я без чернобурок?" Казалось, ерундовый эпизод, ан нет. Прошло много лет, я репетировала сваху в "Женитьбе Бальзаминова". Очень мучилась - совершенно не знала, как моя сваха разговаривает. Воинов сердился, что я не могу придумать манеру разговора. Пока я молчу, и кринолин, и рыжий парик, и подтянутый нос, и маленькие пьяненькие глазки - все вроде работает, а начну говорить - все неправда! Константин Наумович чуть ли не кричит: "Ну как же она все‑таки говорит?" Я и пищала, и хрюкала, и картавила, и вдруг вспомнила эту женщину, ее шепелявое: "Что я без чернобурок?"
И когда стала говорить: "Я никогда не закусываю, я этой глупой привычки не имею…" - пришепетывая, мне вдруг стало так удобно. Это было то самое, что необходимо актеру, когда он работает над характером, манерой говорить, ходить… Это та самая эмоциональная память, которая живет в актере всю жизнь. Хорошо, когда режиссер подскажет, иногда он может попасть в точку, но актеру прежде всего надо надеяться на себя. Я хранила людские интонации в памяти, как любой литератор сохраняет удачные фразы в своих записных книжках.
В Алма - Ате нас встретила удивительная осень. Ах, какой это был город на фоне белых, заснеженных вершин, как прекрасны были золотые кроны деревьев, арыки, бегущие с гор, аллеи знаменитых яблонь "апорт"! А казахи? Я всю жизнь испытываю благодарность к этому народу, такому гостеприимному. Они потеснились, подвинулись, поделились всем, чем могли.
И как ужасно, что теперь из Казахстана больше всего беженцев - русские. Их оттуда вытесняют, не дают жить и работать. Не верю, что это простые казахи. Думаю, что это руководство, Назарбаев. А темные националистические силы есть в любой стране. Они и поддерживают такую политику.
В Алма - Ате нас разместили в гостинице "Советская". Здесь жили рядовые актеры, а звезды - Пырьев, Эйзенштейн, Ладынина, Черкасов, Пудовкин, Тиссе - в доме, который прозвали "лауреатником". Эйзенштейн начал снимать "Ивана Грозного". Были здесь и Эрмлер, и Завадский, и Уланова, и Марецкая. Жизнь в Алма - Ате - труднейший отрезок времени, очень сложный и необыкновенно интересный. Когда мы приехали, все магазины были завалены спиртом. Продавали и потрясающие натуральные соки. Каких там только соков не было! Тогда уже ввели карточки, по ним мы получали хлеб. Я почему‑то очень хорошо помню Пудовкина. У него в руках авоська, а в ней буханка черного хлеба, который он пытался на что‑нибудь выменять или продать, как и все остальные.
Судьба меня столкнула в Алма - Ате с очень примечательными женщинами много старше меня, принадлежавшими к московскому бомонду: Натальей Кончаловской, Зиной Свешниковой, Ирой Лерр, Марецкой, Судакевич, Илющенко.
Илющенко, жена Юткевича, всю жизнь изображала владетельную принцессу в балете "Лебединое озеро". Она и в быту была принцессой - никогда ничего не делала. Поэтесса Кончаловская, жена Михалкова, очень забавно рассказывала нам, как она реагирует на любовные похождения своего Сергея. Прежде всего она начинает дружить со своими соперницами, а потом очень ловко их "изымает". Она была старше Михалкова и необычайно умна. Зина Свешникова - женщина яркой, оригинальной судьбы. Ее муж работал вторым режиссером у Эйзенштейна. Сейчас вторые режиссеры перевелись, превратились в администраторов, а раньше на них держались все массовые сцены, подбор актеров. От всего этого они освобождали мастера. Зина была когда‑то любовницей Маяковского и с пикантными подробностями рассказывала нам о своих с ним отношениях. Или вот красавица Анеля Судакевич, жена Асафа Мессерера, а до этого - знаменитого Нежного, директора МХАТа, который во время войны вывез в Тбилиси весь золотой фонд актеров театра. Прежде она была актрисой, снималась у Кулешова, Барнета и Пудовкина, а потом стала художником по костюмам, долгие годы работала главным художником цирка. Недавно ей исполнилось девяносто!
В общем, этим женщинам было чего поведать мне, молодой и неопытной. У Иры Jlepp - опереточной актрисы - был роман с Пудовкиным. Весь этот роман протекал на наших глазах, и мы знали все привычки и наклонности Пудовкина, его шалости, его темперамент, его мысли. В Алма - Ате он как‑то выступал и рассказывал про свою поездку за границу. Он стоял на сцене, а сзади него - бюст Ленина. Пудовкин очень темпераментно говорил, размахивал руками, потом снял пиджак и через плечо бросил его прямо на голову Ленина! Тогда это было ЧП.
Пудовкин жил широко, шире своих возможностей. Кроме жены, у него обязательно были любовницы. Одной из них и была Ира Лерр. Мы были свидетелями, как она готовилась к встрече с ним. Мы все вместе сплетничаем, смеемся, шутим, обмениваемся "опытом", а Ира сидит в большом тазу, пемзой трет подошвы, пятки, коленки, локоточки, чтобы они были мягкими. И я тогда узнала, что, если их мылить и пемзой тереть, они станут нежными, как у новорожденного. А мы в это время говорим какие‑то гадости про Пудовкина, намекаем, что он не такой святой, как она думает, и в завершение преподносим ей красочный, но фривольный рисунок с изображением их будущей встречи. Судакевич рисовала, Кончаловская писала стихи. Вот такое было у нас общество.
А Марецкая в то время изо всех сил соблазняла Председателя Совнаркома Казахстана - ни больше ни меньше. У нее что‑то не очень получалось, и мы каждый раз спрашивали: "Ну как, он отдался тебе или нет?" Наконец Вера приходит и говорит: "Он мой". И рассказывает подробно, как это случилось.
Как‑то мы даже играли в такую игру - каждый должен был рассказать о самом стыдном в своей жизни. Я видела, что лица людей стали немного серьезней и задумчивей. Уверена, что отбирались все‑таки не самые позорные случаи. Это так понятно! Одна известная актриса поведала, что украла кофточку в костюмерной в театре. Крючков рассказал что- то очень противное, связанное со старушкой - уборщицей. Но все же актеры есть актеры - говорили сочно, смачно, играли, перебирали детали.
В гостинице рядом со мной жил Сергей Прокофьев со своей женой - итальянкой и двумя сыновьями. Он все время сочинял музыку. Выдержать это было нелегко. Он очень трудно работал, бесконечно отрабатывал две первые ноты. И я все ждала, когда же родится третья, а он снова возвращался к первым двум. Я его совершенно возненавидела, мне хотелось дать ему сковородкой по голове. Только потом я поняла, что рядом со мной был гений. А сочинял он в то время знаменитую "Золушку".
Посещал Алма - Ату и Каплер - автор сценария "Она защищает Родину". Я помню, он сидел в одном из номеров гостиницы и рядом с ним был Герасимов. Он и Макарова как‑то ненадолго приезжали в Алма - Ату, и нас всех поразил, а кого‑то и восхитил их воинственный вид - в кожаных куртках, с наганами. Кого и где они защищали, я сейчас не помню. Герасимов успевал преподавать - там же был ВГИК.
В гостинице обычно все друг к другу заходят, вот и я была в номере, где жили Каплер, Зощенко, Барнет и Рима Кармен. Зощенко нам гадал. У него был "свой метод", он выспрашивал у той, которой гадал, ее тайны. Он был такой серьезный, грустный, таким и остался в памяти. Вспоминаю Барнета, красивого, всегда нетрезвого. В него были влюблены все женщины.