Романовы попали у Пушкина в "революционеры", поскольку в знаменитой триаде Французской революции, помимо "свободы" и "братства", присутствовало еще и "равенство". В этой декларации равенства, уравнительности Пушкин интуитивно чувствовал скользкость, недоговоренность. Равенство в чем? В таланте, благородстве, бескорыстии? Но это невозможно. Или в серости, "образованщине", цинизме, вседозволенности? Это, конечно, легко достижимо. Но тогда какова цена демократическим идеалам? Возможность многопланового толкования термина "равенство" весьма беспокоила Пушкина. Именно поэтому он совсем не жаловал демократию Соединенных Штатов. В своей статье о Джоне Теннере он пишет: "С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к комфорту… талант, из уважения к равенству принужденный к добро вольному остракизму, такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами". Известно, что Пушкин черпал свои сведения об американской демократии прежде всего из работы А. Токвиля "О демократии в Америке". Сейчас трудно судить, насколько Токвиль был объективен в своей оценке нравов американского общества первой четверти XIX в. Для понимания позиции Пушкина важно другое: он обращает внимание на пагубность демократической уравниловки для подлинно творческих личностей, для тех, кто непосредственно не работает на удовлетворение массовой "страсти к комфорту". Власть большинства над меньшинством (демократия) столь же насильственна для таланта (человека, не подпадающего под общие стандарты), как и самодержавие. Поэтому, по мнению Пушкина, в республиках все заканчивается "аристократическим управлением. А в государствах? Рабством народа. А=В". ("О дворянстве".)
Пункт третий. Любая власть должна восприниматься обществом как легитимная. Иначе она не пользуется общественным уважением и вынуждена самоутверждаться методами, разлагающими самое власть. Династия Романовых в глазах Пушкина выглядела весьма удручающе именно в силу целой плеяды нелегитимных правителей. Из нее он особенно выделял Екатерину II и Александра I. Впрочем, досталось от Пушкина и тем случайным, по существу, людям, которые наследовали российский престол непосредственно после Петра I: "Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе. Доказательства тому царствование безграмотной Екатерины I, кровавого злодея Бирона и сладострастной Елизаветы". ("Заметки о русской истории XVIII века".)
Размышляя в своих дневниках о нелегитимности Александра I и легитимности его брата Николая I, Пушкин дает ключ к разгадке одной из самых захватывающих тайн дома Романовых. Вот что он пишет: "…покойный государь окружен был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать".
Почему-то никто из историков или пушкинистов (во всяком случае, нам ни чего об этом не известно) не обратил внимания на то, что в приведенных строках Пушкин прямо говорит, что заговору будущих декабристов был противопоставлен заговор дома Романовых. У нелегитимного Александра связаны руки: если заговорщиков арестовать, то суд цареубийцы над покушавшимися на цареубийство выглядел бы более чем странным и серьезно поколебал имидж российского императорского дома в стране и Европе; а если бы переворот осуществился, то в руках победителей были бы очень веские аргументы, основанные на изначальной нелегитимности свергнутого императора. Европа им рукоплескала бы, поскольку такой исход давал веский повод для пересмотра всех послевоенных международных договоренностей. То, что Романовы знали (и в подробностях) о готовящемся перевороте, давно известно. Здесь достаточно упомянуть эксклюзивный доклад, представленный Александру I 7 мая 1824 г. неким монахом Фотием под весьма выразительным заголовком: "План революции, обнародываемой тайно, или тайна беззакония, делаемая тайным обществом в России и везде", а также встречу императора с унтер-офицером Шервудом, состоявшуюся 17 июня 1825 г., на которой доносчик подробно изложил планы Южного общества и состав его руководства. К этому небезынтересно добавить, что в первом после событий на Сенатской площади манифесте Николая от 19 декабря 1825 г. черным по белому написано, что злоумышленники "желали и искали, пользуясь мгновением, исполнить злобные замыслы, давно уже составленные, давно уже обдуманные" (курсив наш. – Н. П.). Так что в России, как всегда, все "тайное" довольно рано становилось вполне "явным" для правящей верхушки. Однако по указанным Пушкиным причинам Александр I не мог ликвидировать заговор. И тогда Романовы задумывают и осуществляют грандиозную мистификацию ухода Александра I с политической сцены. Они работают на опережение, торопятся. Поэтому некоторые странные детали "смерти" (или исчезновения) императорской четы становятся достоянием не только узкого круга доверенных лиц. Ушел ли Александр I по собственной инициативе, или его "ушли" на семейном совете дома Романовых, не известно. Точно так же не доказано, остался ли он живым после своей официальной кончины (например, в облике "сибирского старца"). В конце концов, ради сохранения своей власти клан Романовых мог втихую и уморить "божьего помазанника", что было для них не впервой. Для нас же важно, что Пушкин озвучил и объяснил отнюдь не случайную связь между уходом с престола Александра I и разгромом дворянско-офицерского заговора. Декабристы потому и поспешили выйти на Сенатскую площадь (чем, кстати, несколько спутали карты Романовым и вызвали замешательство), что терять им было нечего. Они поняли, что вслед за "смертью" Александра I начнется жестокая ликвидация их тайных обществ легитимным Николаем Романовым.
Анализ взглядов Пушкина на легитимность власти дает ответ и на довольно запутанный в литературе вопрос об отношении поэта к декабристам. На самом деле здесь просматриваются две слабопересекающиеся темы: тема личной дружбы и человеческих симпатий и тема столкновения политических взглядов Пушкина и декабристов.
Пушкин вообще высоко ценил мужскую дружбу, тем более он преклонялся перед личным мужеством декабристов. Ради солидарности с друзьями поэт был готов на многое. Поэтому неудивительно, что при первой встрече с Николаем I Пушкин, не колеблясь, признался царю, что только отсутствие в Петербурге помешало ему прийти 14 декабря вместе с друзьями на Сенатскую площадь. Однако следует полагать, что в течение полуторачасовой беседы Николай I услышал от Пушкина не только это. Иначе как бы он мог признать, что разговаривал с "умнейшим человеком России".
Пушкин, хорошо знавший российскую и мировую историю, был противником революционного насилия. По убеждению Жуковского, "мнения политические Пушкина были в совершенной противоположности с системой буйных демагогов. И они были таковы уже прежде 1830 года". Пушкин скептически оценивал Великую французскую революцию. Для него прославление свободы совсем не означало прославления революции, а тем более демократии.
Нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке" (не отправленное письмо Чаадаеву).
Во фрагментах десятой главы "Евгения Онегина" Пушкин дает характеристику участников заговора декабристов: "Все это было только скука, безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов". А в 1836 г. в своем знаменитом "Памятнике" поэт возвращается к призыву о милости к падшим, т. е. не к невиновным, а оступившимся, к грешникам, заслуживающим помилования. Но только сильная просвещенная власть способна на милосердие, власти "прапорщика" это понятие недоступно.
Пункт четвертый. По убеждению Пушкина, одна из естественных функций государственной власти – отстаивать стратегические интересы государства.
Юность Пушкина прошла в обстановке патриотической эйфории, царившей в стране после блистательной победы над Наполеоном. "Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество!" ("Метель".) Однако в произведениях поэта (даже в тех, где прославляются ратные успехи соотечественников) нигде не слышны ноты примитивного "квасного патриотизма". Пушкин чувствовал наличие водораздела между национальными интересами и национальными амбициями. Более того, когда это чувство изменяет "прогрессивной общественности", он остается верен себе, невзирая на обструкцию, демонстративно устраиваемую ему "псевдодиссидентами". В период подавления Варшавского восстания Пушкина осудили почти все фрондеры-либералы за поддержку решительных действий властей. Они даже не удосужились вникнуть в суть позиции Пушкина, который видел польские события сквозь призму противостояния Европы и России. По свидетельству Комаровского, Пушкин в то время озабоченный вид. "Разве вы не понимаете, – говорил он, – что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году".
Активное политическое вмешательство ведущих стран Западной Европы в "спор славян" было не чем иным, как открытым покушением на суверенитет российского государства. Давление, оказываемое в то время на Россию, возрождало систему двойных стандартов. Нежелание России идти на односторонний пересмотр своих границ, закрепленных международными договорами, превращало страну, в устах западных дипломатов, в "жандарма Европы", "тюрьму народов"; как будто Австрия, Пруссия или Британская империя являли в то время пример свободного и равноправного союза наций. Именно это политическое лицемерие бесило Пушкина и совершенно не волновало "свободолюбивых" друзей поэта (свое пристрастие к свободе они в полной мере проявили спустя шесть лет, когда никто из них не на брался мужества самостоятельно, без разрешения Бенкендорфа сопроводить гроб поэта в Святогорский монастырь. Но "друзья" поэта иная тема).
Важно подчеркнуть, что позиция Пушкина по поводу польских событий 1830–1831 гг. – не защита монархии, а страстный протест против унижения государства российского.
А нам остается лишь восхищаться политической прозорливостью Пушкина, наблюдая за использованием сегодня западной дипломатией старых трафаретов, но уже в отношении Чечни, Афганистана, Косово, Грузии.
Итак, власть должна восприниматься в общественном сознании как легитимная, защищающая государственные интересы и национально-исторические традиции страны, а главное – уважающая личное достоинство и свободу граждан. Вот, на наш взгляд, основные требования Пушкина к власти, его политическое кредо. В условиях первой половины XIX века этим требованиям, по мнению поэта, могла в наибольшей мере отвечать модель просвещенного абсолютизма. В идеале. Правление дома Романовых, включая двух императоров – современников поэта, было страшно далеко от этого идеала. Поэтому Пушкина никак нельзя причислить к поклонникам российского самодержавия. Оно было начисто лишено просвещенности (о чем ярче всего свидетельствует "камер-юнкерское" положение великого поэта и мыслителя при российском дворе), а абсолютизм в российском исполнении вырождался в самодурство.
Глава 10
Озарение и ошибки П. Е. Щеголева
Имя Павла Елисеевича Щеголева особняком стоит в мировой пушкинистике. Мало кто знает, что его нашумевшая в свое время монография об очередной "утаенной любви" Пушкина (Марии Раевской-Волконской) была написана в Петропавловской крепости, где Щеголев провел без малого три года, осужденный в 1909 г. как издатель-редактор журнала "Былое" за неправильную оценку отдельных исторических эпизодов царствования дома Романовых. Несмотря широкий диапазон научных интересов П. Е. Щеголева, пушкиноведение стало его страстью, основной темой его творческой деятельности.
Труды Щеголева выделяются своей монументальностью, обстоятельностью. Ни один серьезный исследователь биографии и творчества Пушкина не может их обойти или отмахнуться без тщательного анализа. Хотя такие попытки в пушкинистике не единичны, но они лишь подтверждают легковесность авторов и фундаментальность П. Е. Щеголева.
В Щеголеве поражает его беззаветное служение науке, знанию. Он уже классик, но открывается что-то новое для него – и он встает на позицию, что "истина дороже" уже заработанного авторитета и регалий. В предисловии к третьему изданию своей книги "Дуэль и смерть Пушкина" (15 ноября 1927 г.) он пишет: "Текст исследования не подвергся изменениям, но новые материалы и новые возможности их разработки, созданные освобождением от цензурных и условных пут, побудили меня к пересмотру истории дуэли. Результатом пересмотра явился новый взгляд на возникновение дуэли и новое освещение темной роли Николая I в истории последних месяцев жизни Пушкина. Изложению произведенных мною разысканий посвящена написанная заново IX глава второй части книги "Анонимный пасквиль и враги Пушкина"". Завершая эту главу, Щеголев не забывает сделать специальное заявление: "С выходом настоящей работы теряют свое значение напечатанные мной статьи в журналах "Минувшие дни", № 1, "Огонек", № 42, 1917 г. и в газете "Вечерняя Москва" за 13–14 октября 1917 г." К этому надо добавить, что с появлением IX главы в третьем издании книги Щеголева, становятся бессмысленными с концептуальной точки зрения оба предыдущих издания. Но Щеголева это не смущает. Наоборот, он акцентирует внимание своих оппонентов и читателей на этом факте – смотрите, как я заблуждался и как я преодолел не только свои ошибки, но и свою гордыню! Снимем шляпу, господа, и посмотрим в зеркало: кто сейчас способен на столь мужественный поступок?
Однако вернемся к сути кардинального изменения трактовки намеков и иносказаний, содержащихся в анонимном дипломе. Щеголев весьма аргументированно и без особого труда доказывает, что в дипломе прослеживается "царственная линия" мнимого рогоносца. Иначе зачем было вплетать в текст диплома Нарышкина? Любовная история его супруги с Александром I за два прошедших десятилетия до написания диплома изрядно истерлась в памяти петербургского бомонда и затерялась среди многочисленных "эротических шалостей" венценосного семейства. Но две персоны могли наверняка безошибочно и мгновенно расшифровать "нарышкинский" подтекст: Пушкин и Николай Павлович. На это и делал расчет аноним.
Но именно в этой кульминационной точке исследования Щеголев вдруг теряет интерес к поиску автора диплома. Он отвлекается на выяснение подноготной Борха, да так увлекается этой темой, что забывает и о Пушкине, и об авторе диплома. А между тем аноним не ограничивается прозрачным намеком на интимную близость царя и супруги поэта. Он назначает поэта еще и историографом ордена рогоносцев. Момент крайне интересный, если учесть, что Пушкин долгие годы мечтал официально занять место историографа Российской империи. Иными словами, стать преемником Карамзина. Как известно, Николай I поначалу благосклонно относился к историческим изысканиям Пушкина: допустил в архивы, по сути профинансировал издание "Истории пугачевского бунта", поощрял работу над "Историей Петра Великого". Однако со временем по ряду причин царь довольно резко переменил свою позицию. Да так, что отчитал как мальчишку В. А. Жуковского, робко предлагавшего оказать посмертные по чести Пушкину, на уровне тех, что были оказаны Карамзину. А Д. В. Дашкову царь сказал: "Какой чудак Жуковский! Пристает ко мне, чтобы я семье Пушкина назначил такую же пенсию, как семье Карамзина. Он не хочет сообразить, что Карамзин человек почти святой, а какова была жизнь Пушкина?"
Пушкин остро переживал перемену в отношении императора к его историческим изысканиям. И когда "умнейшего человека России" император демонстративно одаривает камер-юнкерским чином, тот с горечью записывает в дневнике: "…так я же сделаюсь русским Данжо". Маркиз де Данжо, будучи адъютантом Людовика XIV, вел дневник интимных подробностей частной жизни короля. Потенциальный историограф России одним мановением руки самодержца низводится до уровня историографа альковной жизни императорского двора! Пушкин понял, какую пощечину он получил, и зафиксировал свою страшную обиду 1 января 1834 г.
Аноним, спустя почти три года (ноябрь 1836 г.), не только считает необходимым затронуть в дипломе и эту "болевую точку" поэта, но делает это почти в том же ключе, что и Александр Сергеевич в своем дневнике: Данжо – летописец эротических утех "короля-солнца", Пушкин – историограф ордена рогоносцев при российском дворе. Такое впечатление, что аноним читал (или писал?) дневник Пушкина! Вот, казалось бы, нить Ариадны, которая может привести к отгадке тайны авторства диплома. Но Щеголев потоптался-потоптался у этой "дверцы" и пошел к другой.
А другая "дверца", если подобрать к ней ключи, тоже могла открыть тайну анонима. Ключ от второй двери (как и от первой) вольно или невольно подарил потомкам сам поэт. Достаточно вчитаться в его слова: "Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения (курсив мой. – Н. П.): я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло (курсив мой. – Н. П.) и воспользовался этим". Какой "своевременный" аноним. Пушкин хотел действовать, но испытывал затруднения, не было повода. И весьма кстати появляется диплом. И поэт начинает решительные действия. Щеголев, как метеор, промчался мимо разгадки авторства диплома и с увлечением и прозорливостью стал анализировать внутреннее содержание и психологический подтекст игры Пушкина. И вот его вывод: "Чтобы ощутить всю чрезвычайность, всю разительность замышленной Пушкиным мести, полной, совершенной, опрокидывающей человека в грязь. надо принять предлагаемое толкование диплома "по царственной линии". Привлечь высочайшее внимание к пасквилю, предъявить его царю: "Не я один, муж Натальи Николаевны, помянут здесь, но и брат ваш, да и вы сами, Ваше величество. А смастерил этот пасквиль господин голландский посланник барон Геккерн. Обратите на его голову громы и молнию!!" Такой диплом для Николая Павловича то же, что кусок красной материи для быка. Да, в таком случае произошел бы действительно скандал, единственный в своем роде, и громкие подвиги А. Раевского, конечно, детская игра в сравнении с ним!.. Указание на Геккерна как на составителя подметного письма, задевающего семейную честь императорской фамилии, сослужило бы Пушкину несомненную пользу и в отношениях царя к чете Пушкиных. Произошло бы поражение и другого опасного – гораздо более опасного, чем Дантес, – поклонника Натальи Николаевны – Николая Павловича Романова. Атмосфера была бы разрежена. Вот та тонкая игра, которую хотел провести Пушкин!"