После встречи 25 января 1837 г. с царем Пушкин фактически подписал себе смертный приговор. Узкий круг друзей, собирающийся за обедом и чаепитиями в Зимнем дворце, определил, что Геккерну не надо отказываться от дуэли; но в силу его малых талантов в стрелковом деле вызов надо перевести на "сына", справедливо считавшегося великолепным стрелком еще во время своей службы о Франции. С Пушкиным пора кончать. Сколько можно терпеть его вызывающее поведение. Вот только один вопрос: можно ли с точки зрения дуэльного кодекса корректно осуществить перевод вызова с отца на сына? Для решения этого щекотливого вопроса Геккерна отсылают к графу Строганову как к непререкаемому знатоку правил и традиций организации дуэлей. Тот находит какую-то зацепку, разрешающую подобный вариант перевода дуэли.
О том, что события развивались именно так, свидетельствует сам Геккерн в письме барону Верстолку от 11 февраля 1837 г. В этом письме он выгораживает себя перед начальником, сильно передергивает, но все равно постоянно проговаривается, что легко заметить внимательному читателю. Вот это письмо.
"Не знаю, чему следует приписать нижеследующее обстоятельство: необъяснимой ли ко всему свету вообще и ко мне в частности зависти (Геккерн в одной полуфразе неотъемлемо причисляет себя к свету и объявляет Пушкина завистником, изгоем этого самого света. – Н. П.) или какому-либо другому неведомому побуждению, но только во вторник, в ту минуту (!), когда мы собрались на обед к графу Строганову, и без всякой видимой причины я получаю письмо от г. Пушкина. (Невероятные совпадения в духе Агаты Кристи, а главное – зачем эта, казалось бы, ненужная деталь – "на обед к графу Строганову"? Это "ружье на стене в первом акте" выстрелит в конце письма.) Мое перо отказывается воспроизвести все отвратительные оскорбления, которыми наполнено было это подлое письмо.
Что мне оставалось делать? Но, во-первых, общественное звание, которым королю было угодно меня облечь, препятствовало этому; кроме того, тем дело не кончилось бы. (В этом "кроме того" отчетливо звучит, что "общественное звание" не так уж категорически препятствовало дуэли барона Геккерна. Поэтому он придумывает другие аргументы.) Если бы я остался победителем, то обесчестил бы своего сына (чем?); недоброжелатели всюду бы говорили, что я сам вызвался, так как уже раз улаживал подобное дело, в котором мой сын обнаружил недостаток храбрости (бред – "я сам вызвался", но ведь в этот раз оскорбление нанесено Пушкиным адресно Геккерну-старшему. Зачем же притягивать за уши старую историю, да еще косвенно признавая, что в ней Дантес "обнаружил недостаток храбрости". В гипотетической дуэли с Пушкиным Геккерн-старший по всем канонам защищал бы свою честь, и только свою); а если бы я пал жертвой, то его жена осталась бы без поддержки, так как мой сын неминуемо выступил бы мстителем. (Это уже двойной бред: мщение за погибшего на дуэли по дворянской морали в европейских цивилизованных странах исключалось. Кровная месть считалась уделом диких народов – корсиканцев, сицилийцев, горцев Кавказа.) Однако я не хотел опереться только на мое личное мнение (ой-ли, неужели только личное?) и посоветовался с графом Строгановым, моим другом. Так как он согласился со мною, то я показал письмо сыну, и вызов господину Пушкину был послан".
Таким образом, Геккерн, по его же свидетельству, приехал к графу Строганову уже с готовым "своим" мнением. А граф Строганов всего лишь согласился с Геккерном, т. е. рассказал, как можно, не осрамившись, перевести оскорбление отца на оскорбление сына с соответствующим вызовом, исходящим от сына. Процедура была достаточно сложной. И находившиеся в шоке Геккерны явно напортачили. Дело в том, что барон Геккерн все-таки лично должен был ответить на оскорбительное для него письмо Пушкина.
После стандартных слов возмущения текстом полученного письма Геккерн-старший пишет: "Мне остается только предуведомить вас, что виконт д'Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккерном и предупредить вас, что встреча не терпит никакой отсрочки.
Я сумею позже, милостивый государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может".
И подписи:
"Барон Геккерн.
Читано и одобрено мною.
Барон Жорж Геккерн".
Замечательно! Если господин Геккерн-старший облечен таким званием, "которого никакая выходка оскорбить не может", то нет повода для дуэли. Далее в письме нет ссылки на то, что Пушкин в своем послании барону попутно оскорбил Дантеса. Тем не менее, Геккерн-старший выставляет на поединок своего сына. При этом он совершенно не логично притягивает буквально за уши ноябрьскую историю с несостоявшейся дуэлью. Формально сын вообще ни при чем: тебя оскорбили, ты обидчику посылаешь секунданта, они договариваются о сроках и условиях дуэли. Здесь не так: Жорж "читает и одобряет" свое участие в дуэли, а папаша выдвигает условия: "встреча не терпит никакой отсрочки", и назначает секунданта: "виконт д'Аршиак едет к вам".
Вряд ли граф Строганов видел текст этого письма Геккернов. Иначе он объяснил бы голландскому посланнику, что он переиначил его советы до уровня фарса. Пушкин имел все основания поиздеваться над такой формой вызова "не известно от кого". Но ему было не до шуток, а после объяснения с императором отступать, собственно, было некуда.
Обстоятельства последних дней и дуэли Пушкина описаны буквально по минутам. Пересказывать их не имеет смысла. Существенно, что венценосная семья не только знала о намеченной дуэли, но сделала все, чтобы ее не предотвратить. А. С. Суворин со слов П. А. Ефремова записывает в своем дневнике: "Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерн был у Бенкендорфа. "Что делать мне теперь?" – сказал он княгине Белосельской. "А вы пошлите жандармов в другую сторону". Убийцы Пушкина – Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров".
Есть свидетельство Данзаса: "…дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы в Екатерингоф будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой, около Комендантской дачи".
Вряд ли Бенкендорф мог ослушаться царя или столь серьезно ошибиться. Тем более что при желании предотвратить дуэль, достаточно было под благовидным предлогом задержать (изолировать) молодого кавалергарда на службе. "Давно уже дуэли ожидать было должно", – скажет Николай I через две недели после смерти Пушкина.
Дождались… Однако чьим поражением в этой игре стала смерть поэта?
Глава 9
Пушкин и власть в России
Трагикомедия пушкинистики заключается, в частности, в том, что социально политические воззрения "умнейшего человека России" освещали и интерпретировали в основном филологи. Тема Пушкина как крупного мыслителя и политолога, обладавшего к тому же и поэтическим даром, практически выпала из серьезного рассмотрения. Мощный гений художественного творчества Пушкина отодвинул в тень его интереснейшие соображения по государственному устройству страны, роли самодержавия и дворянства в политической жизни России, о соотношении проблем национального самосознания и конвергенции российской и западноевропейской культур. К великому сожалению, все эти аспекты интеллектуальной деятельности Пушкина рассматривались, как правило, в качестве придатка, вторичного продукта его литературной деятельности. Хотя на самом деле все было если и не наоборот, то, скорее всего, в органическом единстве. Иначе бы литературные шедевры Александра Пушкина не пережили века, а остались бы в истории литературы в одном ряду с произведениями Батюшкова Баратынского, Вяземского, Загоскина и других литературных современников Пушкина, к которым я вместе с другими специалистами по русской литературе XIX в. испытываю искреннюю симпатию.
Устоявшаяся "филологическая" традиция рассмотрения социально-политических воззрений Пушкина проявляется прежде всего в том, что все многообразие этой темы зачастую сводится к личностно-эмоциональному аспекту: как складывались отношения Пушкина с Александром Павловичем, а позднее с Николаем Павловичем, кого он "любил", а кого нет, кого и в какой мере ценил, когда и почему обижался. Все это весьма любопытно и даже в какой-то степени важно для раскрытия отдельных сторон личности Пушкина, понимания его взаимоотношений с царским двором. Но не более. Путаница возникает тогда, когда исключительно на основании цитирования тех или иных фрагментов поэтических произведений или эпиграмм Пушкина относят то к либералам, то к монархистам, а иногда и к радикал-революционерам.
Если идти этим путем, то политические и социальные взгляды Пушкина действительно могут показаться сумбурными и крайне эклектичными. Он и свободу воспевал, и тиранов проклинал, и подавление Польского восстания горячо приветствовал, и горевал, "что геральдического льва демократическим копытом теперь лягает и осел". В попытках объяснить сей факт обычно используют следующую аргументацию. Стараются связать эволюцию взглядов поэта либо с естественным его взрослением (так сказать, от радикализма молодости к консерватизму зрелости), либо с периодами охлаждения или потепления отношений поэта с монархами. Такой подход представляется несколько легковесным. Спору нет, что с годами люди мудреют. Но прямой корреляции не наблюдается. Тем более, когда речь идет об анализе мировоззрения мыслителя такого калибра, как Пушкин, его личные симпатии или антипатии вообще не должны приниматься во внимание. Так, например, когда личные отношения Пушкина с Николаем I были до предела натянутыми, поэт хвалил царя за манифест о почетном гражданстве, и не только хвалил, но и считал, что этот манифест исправляет ошибку Петра Великого введшего в свое время Табель о рангах. Этот манифест осуждали, как известно, и некоторые члены царской семьи (в том числе великий князь Михаил Павлович). Позиция Пушкина определялась не личными мотивами или конъюнктурными соображениями, но исключительно собственными принципиальными воззрениями на политическое устройство в российском государстве.
Досужие рассуждения о конституции, парламентаризме не вызывали у него заметного интереса. Надо отталкиваться не от форм правления, а решить задачу обеспечения эффективного сотрудничества власти с теми слоями общества, которые являются носителями знания, культуры и исторических традиций, которые способны к созиданию и творчеству. Если власть заботится о преференциях для этих общественных групп, то они, в свою очередь, превращаются в мощную опору власти. Именно с этих позиций Пушкин формулирует свои требования к власти. Попробуем свести их к четырем главным пунктам.
Пункт первый. Власть обязана уважать своих подданных; а подданные должны поддерживать власть, сохраняя свое гражданское достоинство, не впадая в холопство. Наиболее емко эту позицию Пушкин, как известно, выразил в дневниковой записи от 10 мая 1834 г.: "…я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного". А одна из последних преддуэльных записей поэта такова: "Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание". Коль так, то властитель должен ценить подданных, говорящих ему правду (пусть не всегда лицеприятную), а подданные обладать мужеством эту правду не приукрашивать. По Пушкину, такая ситуация является богоугодной. Но в России этого нет и в помине. Еще при Екатерине II "не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве". Екатерина II практически не придумала ничего нового: таковыми были и остались традиции российской власти. Пушкин видел в этом трагедию России:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Но, может быть, самое интересное для нас, живущих в XXI в., что Пушкин не сваливает эту "беду страны" целиком на плечи властвующих, а делит ответственность за уродство политических нравов российского общества между властью и подданными. В знаменитом (к сожалению, так и не отправленном) письме Чаадаеву Пушкин подчеркивает, что в стране "отсутствует общественное мнение и господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине, циническое презрение к мысли и достоинству человека". И дальше Пушкин саркастически отмечает, "что правительство есть единственный европеец в России, и сколь бы грубо и цинично оно ни было, – от него зависело бы стать стократ хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания". Мог ли подумать Пушкин, что этот его элегантный шедевр, эта отточенная литературная фраза через 155 лет в кулуарах самого образованного (?!) российского правительства будет "переведена" на "новый русский" (новояз) как: пипл все схавает!
Глубокое презрение правительственных чиновников к народу органически сочетается с их поголовным холопством. Это две стороны медали под названием менталитет российской правящей верхушки. Александр Сергеевич не мыслит себя холопом даже и у Царя Небесного. Он согласен на служение, даже не рабский статус, но не на холопство, уничтожающее человеческое достоинство. Эзоп был рабом, но не был холопом. Мы же сплошь и рядом видим, как юридически свободные граждане, которым не угрожает ни потеря жизни, ни тюрьма, выбирают путь беспардонной лести и раболепства перед начальством. Менялись цари, приходили большевики, затем либералы и демократы, а ген холопства в российском вельможе, чиновнике, политике оказался неистребимым.
Методы отбора во власть на Руси оказались противоестественными. Вот что тревожило Пушкина и рождало дурные предчувствия.
Пункт второй. Власть должна заботиться о преемственности культурного развития, о сохранении духовности и национальных традиций.
Когда граждан страны связывает лишь территория проживания или форма паспорта, когда они не ощущают исторического, духовного единения, то сама власть становится атрибутивной, иллюзорной, беспомощной. "Дикость, подлость и невежество, – писал Пушкин, – не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим". Эта формула Пушкина может быть прочтена и в обратной последовательности: неуважение к собственному прошлому, пресмыкание перед одним настоящим – есть не что иное, как дикость, подлость и невежество. "Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ". ("Роман в письмах".)
В современной Пушкину России единственным гарантом преемственности культурных традиций и социально-политической сбалансированности общественной жизни (включая ограничение деспотизма) он видел потомственное дворянство. "Что такое дворянство? Потомственное сословие народа высшее, то есть награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости; обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом. Деспотизм: жестокие законы и мягкие нравы. <…> Нужно ли для дворянства приуготовительное воспитание? Нужно. Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще). Не суть ли сии качества природные? Так; но образ жизни может их развить, усилить – или задушить". ("О дворянстве".)
Приведенные мысли Пушкина не столь архаичны, как может показаться с первого взгляда. Ведь дело, в конце концов, не в дворянстве как таковом, а в наличии или отсутствии в обществе социального слоя, представители которого имеют возможность высказывать независимое мнение, компетентность которых признается общественным мнением и принимается во внимание высшей властью при решении вопросов государственного значения. Или низвержение авторитетов, ориентация на "беззаветно преданных" выскочек-временщиков становится визитной карточкой власти. Второй вариант формирования "опоры власти" обычно реализуется на благодатной почве борьбы с "дурными" традициями и под флагом демократии (по Пушкину – уравнительности). Вот почему у Александра Сергеевича "Петр I – одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)", а "все Романовы революционеры и уравнители". Пушкин не мог простить Романовым (и прежде всего Петру I и Екатерине II), что они "родовых" дворян смешали с "безродными", что дворянство стало можно заслужить, как чин. При этом заслуги перед царствующими особами всегда ценились выше, чем заслуги перед отечеством. Особенно этим отличалась Екатерина II. "Царствование Екатерины II, – отмечал Пушкин еще в 1822 г., – имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Много было званых и много избранных в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства".