У Пушкина от аудиенции осталось двойственное ощущение. Конечно, сам факт его встречи с царем за закрытыми дверями был в глазах придворной шушеры маленькой тактической победой Пушкина. В актив можно было записать и то, что поэту удалось в развернутой форме донести до Николая, что он не только прекрасно разобрался в клубке интриг вокруг его жены, но и не собирается идти на компромисс во всем, что касается его интимной жизни; роль Нарышкина не для него! Но с другой стороны, Пушкин не получил от Николая ни сочувствия, ни тем более даже намека, что царь использует свой авторитет, чтобы оградить поэта от травли, как-то подчеркнуть его значимость в общественной и культурной жизни России. А уж это-то можно было сделать проще простого. Думается, что Пушкин в разговоре интуитивно почувствовал внутреннее раздражение царя, который остался глух к поползновениям поэта обрести хоть какое-то подобие финансовой независимости и увезти жену-красавицу из Петербурга.
Так что позицию на игровом поле Пушкин хотя и несколько выровнял, но стратегического преимущества не достиг. Николай Павлович людей с самостоятельным мышлением и, соответственно, с собственным мнением не любил и в этом был неоригинален, никак не выделялся из длинной череды российских правителей (ни до, ни после него). Особую напористость ему в отношениях с Пушкиным придавало то, что "тылов" у поэта не было никаких. Сколько бы ни твердили преданные друзья Пушкина (выполняя волю поэта), что его супруга была верна мужу до конца, остается фактом, что ей крайне лестны были и особые знаки внимания государя, и взбалмошные ухаживания Дантеса. И это обстоятельство, как мы уже отмечали, значительно важнее в сложившейся ситуации, чем проблема "формальной верности". Николай Павлович как "верховный главнокомандующий придворного курятника", циник и солдафон рассуждал просто: своим публичным заигрыванием с Пушкиной я доставляю ей удовольствие, и она, в свою очередь, не скрывает этого. В таком случае, что же так суетится муж? Ему, видите ли, не нравится, но ведь жене нравится. Ну и разберись с ней, а не предъявляй претензий к другим мужикам. Кстати, эта логика "скотного двора" далеко не многих покоробит и сегодня; а в то время "пускать жену по кругу", как писал в своих дневниках один из близких поверенных в любовных делах Пушкина А. Вульф, было нормой поведения дворянской молодежи, и не только молодежи.
Таким образом, в борьбе за честь семьи Пушкин изначально оказался в одиночестве (а может быть, пал жертвой собственного конформизма в интимных связях), и это ставило императора в крайне выгодное положение. Зачем какие-то послабления Пушкину. Наоборот, он хочет освободиться от материального бремени "царских милостей", а мы Наталье Николаевне (!) денежное пособие на свадебный подарок молодым Геккернам от семьи Пушкиных (!). Мол, ниш ты, Пушкин, но, слава Богу, у тебя жена-красавица и царская семья не даст тебе осрамиться, без подарка прийти на бракосочетание, которое коронованные особы очень даже одобряют. Второй момент – раздражают Пушкина навязчивые ухаживания мальчишки-кавалергарда за его женою – матерью четверых детей. Очень хорошо. Предпишем Дантесу и после его свадьбы оказывать усиленные знаки внимания жене Пушкина. Поскольку Натали с энтузиазмом принимает эти знаки, версия Пушкина о "трусливом браке Дантеса на Екатерине" (чтобы избежать дуэли) рушится, а версия Нессельроде-Геккернов о "жертве Дантеса во спасения честного имени замужней женщины" торжествует в глазах света.
В наиболее емкой форме суть этой игры выразил К. К. Данзас в своих воспоминаниях: "Борьба… заключалась в том, что в то время, как друзья Пушкина и все общество, бывшее на его стороне, старались всячески опровергать и отклонять от него все распускаемые врагами поэта оскорбительные слухи, отводить его от встреч с Геккерном и Дантесом, противная сторона, наоборот, усиливалась их сводить вместе, для чего нарочно устраивали балы и вечера, где жена Пушкина вдруг неожиданно встречала Дантеса".
Но потуг Дантеса на этом этапе явно не хватает. Тем более, что Пушкин занял твердую позицию по отношению к навязанным ему родственникам. Никаких приемов и встреч в его доме, никаких примирительных встреч или писем, жесткое до грубости поведение при встречах на "нейтральной территории". В связи с этим запускается еще один прием дискредитации оппонента: он такой же аморальный тип, как и все, так что смешно слышать от него слова о чести и достоинстве. Всплывает и быстро распространяется в петербургском обществе слух об интимной связи Пушкина с Александриной, сестрой его жены. Для этого используется уже катастрофически теряющая свое положение и поэтому особенно усердная Идалия Полетика. Распуская эту сплетню, Полетика для убедительности ссылается на откровения самой Александрины (А. Трубецкой: "Александрита созналась в этом г-же Полетике"), и как раз это настораживает, так как Александрина, несомненно, испытывавшая крайне теплые чувства к Пушкину, была чрезвычайно скрытной и сдержанной женщиной. Кому-кому, но не прожженной сплетнице Полетике она могла открыться.
Как бы то ни было, но жернова хорошо управляемого общественного мнения работают и доводят до нужного "помола" не только мозги врагов, но и друзей Пушкина. И вот уже Сонечка Карамзина пишет 12 января 1837 г. брату Андрею (ах, карамзинский кружок, "интеллектуальная опора" Александра Сергеевича!): "В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен, и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству".
Как же можно манипулировать человеческим сознанием! Брезгливость к Пушкину, к "комедии", разыгрываемой всем этим семейством, пересказ навязанных из вне сплетен под видом личных "тонких" наблюдений, да еще густо приправленных якобы собственной иронией. И, конечно, С. Н. Карамзина убеждена в самостоятельности своих суждений.
Мы специально привели мнение наивной и искренней представительницы круга обожателей Пушкина и ценителей его таланта. Аналогичные мнения можно долго цитировать, благо они дошли до нас. Важно здесь не число свидетельств, а ощущение, что общественное мнение вокруг поэта было сформировано окончательно и бесповоротно. И партия друзей Пушкина, о которой говорил Данзас, полностью проиграла этот раунд, а часть ее членов фактически приняла навязанные правила игры.
Пушкин понял, что время работает на императорский двор. Двусмысленность ситуации с каждым днем нагнетается все больше. Поэт явно недооценил жесткость игроков, с которыми он вступил в соперничество. Да он и не очень хотел конфронтации с властью. Он отверг коллективное помешательство декабристов, хотя очень сочувствовал им, особенно в плане личных судеб; он не стал вольнодумцем-одиночкой, как Чаадаев. Пушкин хотел способствовать возвеличиванию России; да, имперской, поскольку в прагматическом будущем другой не видел. Просвещенный абсолютизм – вот его реальный политический идеал. Но просвещенность монархии для Пушкина измерялась тем, что она дает человеку право быть личностью при условии, что эта личность не покушается на основы государственного строя. Очередная морально-политическая ловушка. О ее природе и жизнеспособности отдельный разговор, который уведет нас от основной темы.
Для нас здесь и сейчас важно другое: Пушкину наглядно, жестко показали, что никакой просвещенности (или просто человеческой гуманности) в российском абсолютизме нет. Остался бы Пушкин холостым, может быть, и стал придворным историографом. Хотя вряд ли. История не терпит сослагательного наклонения. А история говорит об одном – есть закон, беспощадный закон стаи; если хочешь быть в ней или с ней, обязан принимать ее правила игры в полном объеме. Если на половину или на три четверти и даже на девять десятых – тебя рано или поздно стая уничтожит. Пушкин очень быстро убеждается, что царь как минимум занял позицию стороннего наблюдателя. Продолжает оказывать знаки внимания Натали, позволяя делать шутливые замечания по поводу распространяемых вокруг нее сплетен и ревнивом характере мужа. Дантес, почувствовав полную безнаказанность, с каким-то садистским удовольствием ухаживает за женой поэта. Ему видится в этом, что берет реванш за в общем-то скандальную и унизительную для него процедуру уклонения от дуэли путем женитьбы на некрасивой бесприданнице.
Свадьба состоялась 10 января по католическому и православному ритуалам. Геккерны предпринимают суетливые попытки задружиться с Пушкиным домами. Пушкин, понимая, что такое развитие событий будет расценено двором как полная его капитуляция, резко и грубо отвергает эти поползновения; вплоть до публичного швыряния нераспечатанных писем Дантеса в лицо Геккерну-старшему.
Пушкин понимает, что эффект (в значительной степени иллюзорный) от первой аудиенции с императором бесследно испарился. Царь мягко стелет, да жестко спать. Необходимо новое более откровенное и без свидетелей объяснение. Теперь Пушкину не требуется посредничество Жуковского. Он расстался с Николаем на том, что предупредит его лично, если надумает предпринять какие-либо резкие шаги. Естественно, Пушкин воспользовался этой договоренностью. Во всей игре, в которую он был, сначала вынужденно, втянут, а затем по своей уже воле стал активным игроком, принципиально важным, можно сказать, ключевым моментом было прямое объяснение с Николаем I. Дантес, Геккерн, Полетика были фигурами третьестепенными, пешками. А Пушкину подавай "короля", только ему можно поставить "мат", прокричать свою обиду и уже этим отомстить, поскольку сказать самодержцу прямо в глаза то, что ты о нем думаешь, – это такая моральная пощечина, которая сжигает все мосты (даже если она нанесена без свидетелей). Такое оскорбление запоминается на всю жизнь в деталях, преследует всесильного монарха, когда он остается наедине с самим с собой, вызывает желание выставить себя в этой истории в выгодном свете, хотя никто не просит тебя об этом, да и толком не знает о "кошках, которые скребут императорское сердце". Пушкин нанес столь сокрушительный моральный удар по психике Николая Павловича, что и спустя десять с лишним лет этот солдафон продолжал рефлексировать: "Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комержах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. "Разве ты мог ожидать от меня другого?" – спросил я. "Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою". Это было за три дня до последней его дуэли".
Все в этом рассказе, как в кривом зеркале, – черты смещены, но лицо узнаваемо. Чувство царя к Натали почти сохранило свою остроту: главные конфликта – опутанность жены поэта сплетнями и жгучая ревность Пушкина; объяснение, при котором поэт в глаза сказал Николаю, что подозревает его в ухаживании за своею женою; и главное – прямая связь рокового объяснения с последней дуэлью. Все четко и навсегда отпечаталось в мозгу императора. Конечно, он обременен чувством вины и пытается вытеснить его из подсознания, придумывая аргументы для самооправдания, трактуя запавшие в память события как малозначительные, почти мимолетные. Но эти уловки не могут обмануть. Пушкину удалось сказать самодержцу все, что он думал о нем, по крайней мере, в части личностных отношений.
Царь струхнул чисто по-плебейски, и все его напускное благородство выветрилось мгновенно. "Офицеришко" высунулся в полной своей красе из-под мгновенно осыпавшейся штукатурки придворного лоска. И это унизительное мгновение страха столь же мгновенно вызвало синдром мести. Думается, концовка разговоpa царя и поэта по смыслу была примерно такой: ну-ну, давай, стреляйся с кем хочешь, коль набрался храбрости так разговаривать с неприкосновенным.
Пушкин ушел обреченный и радостный: гора с плеч! Расквитался. Кому в российской, да и в мировой истории в условиях абсолютизма удалось создать ситуацию откровенного предъявления своих претензий самодержцу? Ни один российский бунтарь не мог бросить в глаза при личной встрече венценосному оппоненту слов своей правды. Ни Курбский, ни Радищев, ни декабристы, ни Чаадаев. Только Пушкин! "Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание", – практически последняя запись поэта, сделанная 26 января 1837 г. Прискорбно, но примеру Пушкина, никто не последовал в последующей истории государства российского, хотя самодержцев в ней было предостаточно.
Глава 8
Убийство
Для врагов Пушкина последняя его встреча с царем была сигналом. С этого момента конфронтация с поэтом переросла в заговор. Пушкин переступил грань и должен был быть уничтожен.
Сам поэт понимал, что царь просто так не оставит нанесенного ему оскорбления. Однако надеялся, что наказание это примет форму "последуэльной репрессии". За дуэль полагалось повешение (эта норма всегда оставалась на бумаге и поэтому исключалась из рассмотрения), тюремное заключение (недолго), ссылка. Естественно, Пушкин рассчитывал на последнее, хотя понимал, что рассерженный царь может загнать в ссылку существенно подальше Михайловского или даже Кишинева. Ну что же, за откровенное объяснение с царем и разрыв с петербургской интригой надо платить. Пушкин был согласен, но еще не подозревал, что цену ему назначили максимальную – жизнь.
На следующий день после аудиенции у императора Пушкин посылает известное письмо Геккерну-старшему, начиненное оскорблениями в его адрес. Конечно, в нем от Пушкина досталось и Дантесу. Но все-таки адресатом был барон, и обвинял Пушкин именно его, в том числе и в руководстве недостойным поведением своего приемного сына. "Сводник", "старая развратница" – эти оскорбления тянут на вызов Пушкина на дуэль. Но вместо того чтобы сделать этот естественный шаг, Геккерн бросается за советами. От самого Геккерна известно, что он был у графа Строганова. Наверняка не только у него. Несомненно, о демарше Пушкина стало мгновенно известно по цепочке Нессельроде – Зимний дворец. Геккерны не могли и шагу ступить без предписания государя и его супруги уже потому, что были соучастниками интриги вокруг жены поэта. Формально ничто не мешало барону Геккерну принять вызов. По возрасту он был всего на восемь лет старше Пушкина и отличался крепким здоровьем (к слову сказать, дожил до 92 лет). Дипломатическая должность прямой помехой не являлась. Безусловно, ему грозил отзыв из России в случае дуэли. Но без наказаний в то время не оставался ни один участник дуэли, в каком бы он ни был ранге. А уклоняться от дуэли под предлогом потери места или чина было особенно позорным. Так что когда Пушкин говорил Соллогубу: "С сыном уже покончено, мне старичка подавайте", – он отлично знал, что в соответствии с кодексом чести у Геккерна-старшего нет прямых оснований уклоняться от дуэли; но тот как человек карьеры попробует, подобно своему сыну, спрятаться от дуэли. Ведь "отцу и сыну" страшна даже не сама стрельба (хотя и она тоже), а крах всего своего благополучия – сегодняшнего и будущего, ради которого они согласились прозябать на этих европейских задворках, в этом медвежьем углу с дикими нравами. По свидетельству П. Вяземского, со слов самого Пушкина, Геккерн-старший, примчавшись еще 5 ноября после картеля на квартиру поэта, униженно просил об отсрочке дуэли с сыном и "прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца". И Пушкин предвкушал насладиться тем, как Геккерн-старший будет мельтешить и извиваться, чтобы уйти от дуэли. А ведь второй Екатерины Николаевны у него в кармане не было и быть не могло. Вот тут-то и можно было выставить Геккерна на публичное осмеяние и опозорить в глазах света. "Старичку" трудно было бы повторить дантесовское сальто-мортале и превратить труса в жертву, в благородного спасителя чести замужней женщины. Подчеркнем, что эта заготовка у Пушкина возникла еще в ноябре 1836 г. Именно тогда он вынужденно отзывает свой картель Дантесу (17 ноября), но тут же (21 ноября) пишет оскорбительное письмо Геккерну-старшему, письмо, которое по своему содержанию обязывало уже Геккерна-старшего выйти к барьеру и стреляться с Пушкиным. Однако в обмен на хлопоты Жуковского и организацию аудиенции с царем письмо тогда отослано не было.
Теперь Пушкин реанимирует эту заготовку. Но в январе ситуация принципиально изменилась в связи со второй встречей царя и поэта.