- Никак. Все равно удрать некуда. На всякий случай буду сюда разъезды высылать для разминки лошадей.
Разговор смолк. Я растолкал Чечевичкина:
- Дядя Стена. Казаки-то уходить собрались.
- Куда еще?
- Есаул сказал, к мосту.
- И черт с ними. Спи.
Чечевичкин повернулся на другой бок, натянул на голову пальто. Всего нас в палатке семеро. Мы составляем так называемую рабочую партию. Дядя Степа у нас за старшего. Он, правда, не инженер, как сказал есаул, а лишь чиновник шестого разряда. Просто форма у него похожа на ту, что носят инженеры-путейцы.
- Дядя Степа!
Чечевичкин не отозвался. Я начал его тормошить.
- Ну, что еще? - недовольно спросил он.
- Есаул и про вас говорил.
- Да? Это уже интересно! Рассказывай.
- Самаркандский пристав ему какой-то пакет прислал, просил за вами приглядывать.
Степан хихикнул:
- Так мы же с приставом друзья! Не замечал разве, как он со мной раскланивается?
Потом сел, подобрав ноги по-турецки, почесал пятерней лохматый затылок, поманил меня пальцем, шепнул на ухо:
- Чур не болтать. Я, Ванюша, в Самарканде с четырнадцатого. Выслан сюда под надзор полиции.
Чечевичкин проковылял к входу, приподнял парусину. Кругом по-прежнему бушевала осенняя непогода. На телеграфном столбе плясал красный фонарь.
Снова укладываясь на травяной матрац, Чечевичкин проворчал:
- И чего сигнал повесили. Будто машинисты сами не знают, что путь на десяток верст разобран.
Опять поманил меня и уже другим тоном шепнул:
- Ты видел, как повстанцы дорогу портят? Развинтят рельсы в одном месте, саженях в двухстах - еще. Зацепят крючьями, запрягут сотню верблюдов и все звено, вместе со шпалами, волокут за версту, а то и за две. Долго мы тут провозимся...
Утром казаки на самом деле ушли к железнодорожному мосту. А тут и погода наладилась.
На высокой насыпи копошились путейцы. Подносили рельсы, загоняли кувалдами костыли. Работа подвигалась нешибко: сказывалась неопытность ремонтников, большинство ведь - военнопленные. Они же ставили и телеграфные столбы.
Линий связи было две - железнодорожного и почтово-телеграфного ведомств. Последняя громко именовалась правительственной. Ее-то и восстанавливала наша рабочая партия. Я большей частью работал наверху, тянул провода, крепил их к изоляторам.
День прошел спокойно. Но на следующие сутки наш палаточный лагерь облетела тревожная весть: в ближайшем кишлаке замечено скопление конников. Железнодорожное начальство растерялось. Как-то само собой получилось, что взоры всех устремились на Чечевичкина. Он хмурился и сквозь зубы цедил:
- Мерзавцы! Довели-таки людей...
Слова эти относились к властям. Я встревожился. Народ разный кругом, а за такие речи известно что может быть. Но дядя Степа, видать, меньше всего думал о себе. Он поднял руку, призывая к вниманию:
- Чтоб не случилось несчастья, пойду к повстанцам, поговорю с ними.
Перемахнул через насыпь, зашагал по полю.
- Что ж он мундир-то не снял? - сокрушенно заметил кто-то. - Местные жители не любят людей в форме...
С полчаса провели мы в тревожном ожидании. Но Чечевичкин возвратился в добром здравии. Сопровождали его двое вооруженных конников. Один из них быстро объехал лагерь, что-то сказал второму. Тот обратился к Чечевичкину:
- Якши, работай. Наша ломать не будет.
Всадники ускакали. Все облегченно вздохнули, стали благодарить "парламентера". Чечевичкин устало опустился на ящик с инструментами. Жесткие складки на лице Степана расползлись, оно стало добродушным. Но вот взгляд Чечевичкина на чем-то задержался, и брови снова сомкнулись у переносицы, глаза сузились. Зло сплюнув, он указал рукой на палатку почтальонов. Там на жерди висело пять винтовок.
- Считайте, что нас спасла восточная деликатность, а точнее - классовая солидарность, - сказал Чечевичкин. - Узбеки, что были здесь, - рабочие. Потому и "не заметили" оружия. А то бы плохо нам пришлось.
Через три дня мы продвинулись к мосту. Вечером есаул пригласил к себе двух инженеров-путейцев, техника и почему-то меня. Угостил чаем. В разговоре поинтересовался, правда ли, что кто-то из наших ходил в кишлак к бунтовщикам. Хоть и не сговаривались мы, а в один голос ответили, что слышим об этом впервые. Есаул с сомнением поглядел на нас, однако к этой теме больше не возвращался.
Когда шли обратно, худощавый старичок в пенсне придержал меня за рукав.
- Господин Чечевичкин, кажется, ваш близкий знакомый? Так уж вы, голубчик, предупредите его: военное начальство что-то пронюхало. А ведь за сношения с бунтовщиками - военно-полевой суд...
В палатке, где мы жили, Чечевичкин был не один. К нему зашел "посумерничать" почтальон Стефанюк. Я сообщил о разговоре у есаула, о предупреждении инженера-путейца. Стефанюк встревожился, стал строить догадки, какая сволочь могла донести на человека, рисковавшего ради всех своей жизнью.
Чечевичкин успокоил приятеля:
- Если бы шпик был среди нас, он, конечно, указал бы, кто именно ходил в кишлак... Скорее всего донес агент, засланный жандармерией в стан восставших.
Стефанюк предложил:
- Надо сказать рабочим, чтобы они не болтали лишнего при казаках.
Чечевичкин возразил:
- Зачем? Инженеры смолчали, а уж рабочие и подавно не проболтаются.
- А пленные?
- И они - не господа.
Все же мы со Стефанкжом решили на всякий случай побеседовать с людьми. Он взял на себя телеграфистов и почтовиков, я - венгров. Сразу же и направились каждый к своим.
Военнопленные сидели кружком у костра. Поздоровался. Мне ответили приветливо, пригласили к огоньку. Присел на старую шпалу. Исподволь повел речь о встрече Чечевичкина с повстанцами. Оказалось, что об этом знали многие и все восхищались смелостью Степана. Тогда я прямо объяснил цель своего визита.
Старший команды венгров унтер-офицер Месарош заверил:
- Мы понимаем. Никто ничего не видел и не знает.
Он перевел суть моей просьбы тем, кто плохо знал русский. Они согласно закивали головами.
Мне жали руку, хлопали по плечам. А итог нашей беседе подвел старый солдат Йожеф Тот:
- С этот час мы все забыл, что интересно есаул.
Поблагодарив новых друзей, я было собрался уйти. Но подскочил румяный толстяк - повар Фаркаш. В руке его дымилась миска.
- То мадьярски гуляш. Просим.
Кормили военнопленных неплохо. Железнодорожное начальство радо было, что заполучило почти даровую рабочую силу, и не скупилось на харчи. Сытый человек и трудится лучше. А если учесть, что сроки были жесткие и малейшее промедление грозило администрации серьезными неприятностями, то поневоле приходилось заискивать даже и перед военнопленными.
Команда, которую возглавлял Андраш Месарош, жила укладом рабочей артели. Вдали от лагерного руководства люди отбросили опостылевшую субординацию. Из старшего унтер-офицера Месарош, по существу, превратился в старосту. Венгры с нетерпением ждали конца войны и, конечно, возвращения на родину.
За месяц совместной работы я подружился с моими новыми знакомыми, особенно с Месарошем. Он тоже восстанавливал связь. Столбы "правительственного" и железнодорожного телеграфов тянулись рядом, и мы часто помогали друг другу. Когда повстанцы издали обстреливали охрану и в воздухе противно свистели пули, я предпочитал спускаться на землю. Месарош же продолжал свое дело и сверху подтрунивал надо мной.
2
28 февраля ровно в десять я был в обкоме. Чечевичкин сказал, что ему поручено подобрать надежного человека, знающего средства связи, и направить его на станцию Каган в распоряжение товарища Ф. И. Колесова.
- Мы с Гущей посоветовались и решили командировать тебя. Двух помощников подберешь сам. Есть кто на примете?
- Дядя Степа, а что если взять Месароша и Тота?
- Это тех мадьяр, что с нами в шестнадцатом работали? А согласятся? Ведь с эмиром у нас дела такие, что может и до драки дойти.
Я уверил Чечевичкина, что венгров это не испугает. Они даже в Красную гвардию хотели вступить.
- Хорошо, повидайся с ними, договорись. Вместе завтра с утра зайдете к Смирнову в облисполком, получите документы. А чтобы был в курсе, послушай...
Чечевичкин рассказал, что еще в двадцатых числах февраля, когда председатель Совнаркома Туркестанской республики Ф. И. Колесов был в Самарканде, состоялось совещание партактива. Обсуждался вопрос о взаимоотношениях с Бухарским ханством. Колесов сообщил, что там зреет вооруженное восстание и правительство Советского Туркестана, решило оказать всемерную помощь бухарским трудящимся. Самаркандцам предлагалось выделить вооруженный отряд, который бы к началу марта 1918 года прибыл на станцию Каган.
Возникшее на территории Средней Азии еще в XVI веке Бухарское ханство было типичным феодальным государством Востока. С 1868 года оно находилось в вассальной зависимости от России. Население, состоявшее из узбеков, таджиков, туркмен и других народностей, жило в темноте и невежестве, зверски эксплуатировалось и русскими колонизаторами, и местными феодалами - беками и баями.
Вскоре после Февральской революции на станции Каган, в Новой Бухаре и некоторых других русских поселениях, расположенных в границах ханства, образовались Советы рабочих и крестьянских депутатов. Их деятельность революционизировала широкие массы местного населения. И 7 апреля 1917 года бухарский эмир Сеид Алимхан вынужден был обнародовать манифест о том, что "единственной основой всех улучшений и полезных изменений может быть лишь священный шариат", то есть защищающее интересы феодалов и купцов мусульманское законодательство. Этот документ, обещавший некоторые куцые реформы, восторженно встретила молодая национальная буржуазия. Однако Алимхан не спешил выполнять обещания. Более того, он подверг жестокому преследованию младобухарцев - членов местной буржуазной партии, которые попытались организовать демонстрацию по поводу манифеста.
Правительство Советского Туркестана приложило немало усилий для установления добрососедских отношений с Бухарским ханством. Руководствуясь принципами ленинской национальной политики, оно уже 24 ноября 1917 года признало независимость Бухары и не вмешивалось в ее внутренние дела. Но иначе вел себя Сеид Алимхан. Идя на поводу у английских империалистов и русских белогвардейцев, он стремился превратить свое ханство в опорный пункт среднеазиатской контрреволюции.
Сеид Алимхан никак не мог примириться с тем, что под влиянием Октября все смелее и активнее становились младобухарцы. Последние, однако, видели свой политический и общественный идеал отнюдь не в советизации Бухары, а лишь в том, чтобы заменить феодальные порядки буржуазными и несколько ограничить власть эмира. Но была среди местной буржуазии и левая группа, которая выступала за полное уничтожение монархии. Обратившись за помощью к правительству Советского Туркестана, она уверяла, что "кризис назрел" и стоит-де красным войскам подойти к Старой Бухаре, произвести хоть один выстрел, как "пятнадцать тысяч революционеров поднимут восстание и свергнут эмира".
Решив помочь народному движению, Совнарком Туркреспублики надеялся обойтись без выстрелов. Мыслилось, что для этого будет достаточно только присутствия наших войск у границ ханства.
Начинать войну с Сеидом Алимханом было не в наших интересах. Туркестанская республика и без того истекала кровью. Для бухарской экспедиции удалось выделить лишь около тысячи бойцов. Это были плохо вооруженные отряды, собранные со всех концов Туркестана. Даже самаркандский гарнизон, считавшийся одним из самых сильных, смог направить в Каган только "бронелетучку" с ротой пехоты и взводом конницы - всего 120 человек...
Прямо от Чечевичкина я отправился в лагерь военнопленных. Это был огромный барачный городок на окраине Самарканда. После революции он не охранялся. Внутренний порядок поддерживали сами военнопленные. У ворот дежурил венгр. Я попросил вызвать старшего унтер-офицера Андраша Месароша или рядового Йожефа Тота.
Дежурный ушел и вскоре появился в сопровождении моих друзей. Мы тепло обнялись. Я кратко сообщил цель визита. Они охотно согласились ехать со мной. На вопрос, надо ли переговорить с лагерным начальством, Месарош ответил:
- Не стоит. Мы сами... как это... с усами.
На следующее утро Месарош и Тот уже ждали меня возле облисполкома. Я прошел в кабинет М. Я. Смирнова. Там был и В. С. Гуща. Он сообщил последнюю новость. Началось наступление на Старую Бухару. Эмир сопротивляется, но, кажется, начинает сдавать.
- Может, и не посылать Куца? - спросил Гуща. - Небось к шапочному разбору приедет.
- Нет, - возразил Смирнов, - Алимхан так сразу не капитулирует.
Он вручил мне документ, в котором было написано, что я командируюсь на станцию Каган в распоряжение товарища Ф. И. Колесова "для организации службы связи", а посему предлагалось оказывать мне "всяческую помощь". Это был типичный мандат тех времен. Он предоставлял владельцу право действовать, "исходя из условий на месте", и привлекать нужных для работы людей.
Я попросил председателя облисполкома выдать командировочные предписания и Месарошу с Тотом. Смирнов распорядился.
3
2 марта приехали в Каган. Эта узловая станция была буквально забита воинскими составами. И если бы не красногвардеец, которого нам дал в провожатые комендант станции, мы, пожалуй, не скоро разыскали бы штабной вагон председателя Совнаркома Колесова.
У дверей роскошного салон-вагона - двое часовых. Предъявляем мандат. Красноармеец-узбек явно не силен в грамоте. Но три большие печати производят на него должное впечатление.
- Хоп, проходи, - разрешает он.
Из тамбура ступаем на ковровую дорожку. Она ведет к широкой зеркального стекла двери. Стучим. К нам доносится глухой бас:
- Да, войдите!
После коридорного полумрака салон кажется особенно светлым. Огромное окно занимает всю заднюю стенку вагона. Пол покрыт текинскими коврами. На потолке - люстра с хрустальными подвесками. Вокруг большого овального стола - кожаные диваны и кресла. В одном из них - крупный мужчина в кителе морского офицера. При нашем появлении он встает, идет навстречу.
Я подаю документы. Он молча читает, потом протягивает руку:
- Кишишев, начальник штаба.
Жестом приглашает садиться. Кишишев вводит нас в обстановку.
Выясняется, что никакого штаба, собственно, нет. Колесов приехал лишь с адъютантом, ординарцем и небольшим отрядом. Уже здесь взял себе в помощники наркома труда П. Г. Полторацкого, который прибыл в Каган, чтобы в случае договоренности с эмиром возглавить советскую коллегию в Старой Бухаре.
Нас, естественно, интересовала служба связи. Кишишев развел руками:
- Своей нет. Используем местные телефон и телеграф. Так что всецело зависим от барышень-связисток. Назначили к ним политконтролеров. Но боюсь, начнется пальба - разбегутся.
Моряк нам понравился. Судя по выправке, манере говорить, он был из кадровых военных. Позднее узнали, что Кишишев служил в царском флоте в чине капитана 1 ранга. Накануне первой мировой войны был переведен на Аму-Дарьинскую военную флотилию. После Октября Кишишев добровольно перешел на сторону Советской власти и командовал отрядом матросов.
Я попросил начальника штаба рассказать о ходе переговоров с эмиром.
- Пока ничего определенного, - ответил он. - Алимхан явно хитрит, выжидает. Когда наши отряды начали сегодня движение на Старую Бухару, сразу же письмо Колесову прислал. Согласился иметь при себе исполком из младобухарцев, но с выполнением других требований просил не торопить. Письмо без подписи и печати. Наивная хитрость! Хочет выиграть время, чтобы подтянуть силы, упрочить оборону крепости. А мы приказ о наступлении не отменили.
Кишишев пригласил нас к карте, занимавшей едва ли не половину стола.
- Бойцов у нас около тысячи, но раскинуты они на фронте протяжением больше ста верст. Здесь, у самой станции, за садиком, - шесть полевых орудий кушкинского отряда. Это они бьют сейчас, поддерживая наступление. Главный удар мы наносим в направлении Каган - Старая Бухара. Здесь действуют ташкентский отряд, кушкинцы, матросы, младобухарцы и рабочий отряд Новой Бухары. Слева - на подходе - закаспийский отряд, справа - ваш, самаркандский. По бухарской ветке курсирует "бронелетучка".
Кишишев сообщил также, что у эмира сильные конные части, если он догадается бросить их на наши фланги и затем обойти нас с тыла, положение осложнится. Поэтому приходится держать наготове резервы.
- Это вот все тоже принадлежало Алимхану, - кивнул моряк на роскошное убранство салон-вагона. И, словно извиняясь, добавил: - Теперь вот мы заняли. Нас тут шестеро, не считая двух проводников. А живем, честно говоря, в тесноте, так что вас придется разместить в соседнем вагоне.
По приказанию Кишишева ординарец провел нас в четырехместное купе. Мы побросали на полки свои нехитрые пожитки и вышли наружу.
Месароша я послал в новобухарскую почтово-телеграфную контору, а сам с Тотом отправился на станционный телеграф. Шли между составами. Людей в них почти не было - воевали. Паровозы стояли наготове, лениво дыша парами. У выходных стрелок на Старую Бухару виднелась летучка с боеприпасами. Рядом с нею другая, с пулеметами.
Когда выбрались из лабиринта эшелонов, увидели скачущего всадника. Я сразу узнал в нем самаркандца Арсена Цатурова.
- Сдает эмир! - крикнул он, пролетая мимо. - Выслал делегацию с белым флагом.
Мы поспешили к вокзалу. Не терпелось узнать, неужели действительно победа.
По дороге, обсаженной тополями, поднимая пыль, катили два фаэтона. На козлах рядом с кучером восседал гайдук в черкеске. Резко остановленные у подъезда, рысаки высоко задрали морды. Из экипажей вылезли шесть бородатых, в чалмах и ярких парчовых халатах бухарцев.
- Ишь ты! Сам кушбеги пожаловал, - воскликнул кто-то из железнодорожников.
- Теперь уж беги не беги, а от нас не скроешься, - в тон ему сострил красноармеец в потрепанной шинельке.
Каламбур вызвал общий смех.
Подошел Кишишев. Переводчик, щупленький русский паренек из местных, представил его. Кушбеги назвал себя и важно заявил, что уполномочен говорить только с председателем Туркестанского Совнаркома.
- Товарищ Колесов сейчас будет.
Из-за вагонов появился Федор Иванович. Я не сразу его узнал. Прежде он носил фуражку, кожанку, сапоги. А сейчас был в широкополой фетровой шляпе. Из-под распахнутого серого плаща виднелись защитный френч, такого же цвета галифе. На ногах ботинки с крагами. За поясом пистолет.
Бухарцы приложили руки к груди, почтительно поклонились. Кушбеги шагнул вперед: