На вопрос Мерси, который осторожно и с пониманием интересовался такой щедростью, королева отвечала, что ею движет дружба, долг по отношению к подруге, ей очень трудно сопротивляться просьбам мадам де Полиньяк, хотя это вовлекает ее в неприятности и в большие траты. Было просто невозможно призвать королеву к разумному суждению о мадам де Полиньяк, которая была на девятом месяце беременности - весьма подозрительной, поскольку граф де Полиньяк уже больше года, как жил в провинции. Однако щепетильное положение подруги мало волновало королеву, решившую, что двор отправится в Мюэт, когда подойдет время, и тогда она сможет беспрепятственно помогать подруге и поддерживать ее в трудный и ответственный момент. И снова Мерси просто кипел от ярости: "У королевы такие слабые нервы, что один лишь вид страдающего человека, которого она любит, может совершенно надорвать ее собственное здоровье". Счастливый момент настал, двор уехал в Мюэт. Королева встречалась с подругой утром в ее доме в Пасси, обедала с ней и оставалась у ее постели до самого вечера. Даже сам король вынужден был наносить визиты мадам де Полиньяк. Это единственный частный дом, куда монарх заходил с момента своего вступления на престол, так что особое отношение к его хозяйке производило настоящий фурор в обществе и было, разумеется, весьма на руку для самой графини де Полиньяк. Сразу после рождения ребенка граф де Полиньяк стал герцогом, а мадам заняла свое место при дворе. "История знает слишком мало примеров, когда заслуги семьи отмечались королевой в такие сумасшедшие сроки, - возмущался Мерси, - ах, как хотелось бы напомнить королеве о границах приличия или хотя бы попросить ее несколько приостановить подобные реверансы в сторону Полиньяков, ведь последние считали все милости по отношению к ним чем-то совершенно естественным". Из-за этого Мария-Антуанетта теряла доверие в глазах своих подданных. Везде только и говорили о столь необходимой экономии, а король Франции позволял супруге тратить баснословные суммы на фавориток, под предлогом того что королева дорожит их дружбой. Вери пророчествовал, что окружение Марии-Антуанетты вскоре "станет для народа так же ненавистно, как и любовницы покойного короля. Именно в этом обществе теперь решались вопросы, связанные с армией, - добавлял он. - Если влияние его распространится и на другие сферы общественной жизни, […] это будет очень похоже на правление мадам де Помпадур или мадам Дюбарри". Королеву обвиняли не только в растратах государственной казны ради своей подруги, а также в том, что она дала возможность подруге иметь на себя такое влияние. "Подозрение в том, что общество чесало языки о ее любовниках, оказалось неполным, - сокрушался Вери. - Дело дошло до того, что ее обвиняли в любовной связи с лицами ее же пола. Некоторые умы, склонные верить всему, находили эти предположения похожими на правду, однако здравомыслящие люди, понимающие подоплеку этой лжи, могли без труда опровергнуть все эти домыслы".
Глава 13. "ДИТЯ НАДМЕННОГО КАПРИЗА И ЛЕГКОЙ СЛАВЫ"
Марии-Антуанетте вскоре исполнялось двадцать пять лет. Она была в самом расцвете красоты, такой показала ее в знаменитом портрете мадам Виже-Лебрен, где запечатлела королеву в парадном платье с глубоким вырезом, роза в руке - символ величия, процветания и молодости. Академичный по стилю портрет все же имеет некоторый налет романтизма: молодая женщина, уверенная в себе, грациозная и одновременно раскованная, полностью удовлетворенная своей судьбой, и будь она одета в более скромный наряд, то ее можно было принять скорее за придворную даму, нежели королеву. Мадам Лебрен удалось изобразить королеву какой ее хотели видеть.
Художник, разумеется, польстил своей модели, однако сама модель, по словам современников, даже самых суровых, представляла собой сочетание всех эстетических качеств. "Она была не слишком красивая, не слишком милая, не безукоризненно сложенная, однако блеск се очарования, элегантность заставляли преклоняться перед ней многих женщин, которые были гораздо красивее ее по природе", - утверждал старый распутник Безенваль. "Я много слышал о ее красоте, признаюсь, никогда полностью не разделял этого мнения, - рассказывает Тилли, который был пажем королевы. - Но в пей было больше, чем красота, что стоило гораздо дороже на французском троне. Ее лицо, даже когда она не могла притвориться милой, казалось прелестным и одухотворенным". Пажи, как известно, являлись большими ценителями женской красоты. Он наделял ее многими качествами - не только добротой или способностью выразить презрение, но, кроме того, превосходной степенью нежных губ, кожи шеи и плеч. "Больше никогда я не видел таких красивых рук и пальцев, - продолжал он. - Походка у нее могла быть совсем разной: она могла быть быстрой, торопливой, но всегда с достоинством, или же, наоборот, мягкой и расслабленной, я бы даже сказал танцующей, но внушающей уважение. Никто и никогда не смог бы присесть в гаком же грациозном реверансе, как бы о том ни мечтали".
С того момента как Людовик XVI взошел на престол, Мария-Антуанетта, в отличие от предыдущей королевы, сконцентрировала на своей персоне весь интерес, который когда-либо привлекали лишь королевские любовницы. И так как королю не доставало жесткости и настойчивости, королева играла роль гораздо более сильную, чем ее муж. С этой точки зрения, французский народ считал, что она обладает невероятной властью, да и она сама производила впечатление влиятельной королевы, тогда как истинное ее влияние - теперь-то нам об этом хорошо известно - оставалось до сих пор весьма слабым. Однако ничто не может быть более ошибочным, чем личность в кривом зеркале французского двора. Мария-Антуанетта вовсе не мечтала о том, чтобы править, как это представляли даже самые серьезные наблюдатели, она проявляла лишь одно желание - жить в свое удовольствие, однако эти удовольствия редко соотносились с ее "королевским ремеслом". "Чувство, которое росло в ней изо дня в день, являло собой решительное желание стать совершенно независимой. […] Она не хотела быть направляемой, руководимой, ведомой кем бы то ни было. Это единственное, о чем она тогда постоянно думала и чего так добивалась. Однако за пределами этих мыслей она не заботилась ни о чем, даже ее независимость была нужна ей лишь для развлечений и удовольствий", - отмечал в 1776 году барон Пишлер, секретарь Марии-Терезии.
Даже четыре года спустя его свидетельство остается абсолютно справедливым. Королева мало изменилась. Ей по-прежнему не хватало серьезности. Она не могла долго думать о серьезных вещах. И если ее библиотека постоянно увеличивалась, то это только благодаря мадам Кампан, которая добросовестно исполняла функции библиотекаря и покупала все, что было необходимо. Когда узнали о том, какие книги находились в этой библиотеке, даже самые просвещенные придворные были удивлены, увидев там Кребильона… Что бы там ни говорили защитники королевы, она, как и многие другие женщины того времени, листала скорее легкие романы, нежели серьезные исторические труды или произведения великих классиков французской литературы. И если даже мы найдем на ее полках произведения Расина и других классиков, то можно сильно сомневаться, что она читала их или хотя бы просматривала. Что касалось философов, хотя они и занимали место в ее библиотеке (у Марии-Антуанетты было полное собрание сочинений Вольтера, Руссо и даже несколько книг Дидро), они не вызывали у нее ни малейшего интереса. Когда Вольтер вернулся во Францию в 1778 году, ее сразу же начали просить о том, чтобы пригласить его в Версаль. "Ее величество резко отказалась от этого предложения и заявила, что ни при каких обстоятельствах не позволит человеку, чьи моральные убеждения стали причиной таких неприятностей, посетить Версаль," - писал Мерси. В июне 1780 года она отправилась в Эрменвиль, полюбоваться прекрасными английскими садами. Стало известно, что она останавливалась на острове Пеплие, очень красивом острове, где покоится прах великого Руссо, и пребывание на месте памяти великого философа очень изменило ее взгляды. Она увидела могилу Руссо, оценила простой стиль его дома, который находился в спокойном и навевающем меланхолию месте, однако вскоре ее уже не занимали мысли о великом философе.
Но разве могло быть иначе? Короля, чьи познания и культура были весьма обычны для того времени, не приводили в восторг идеи просвещения. Королева же их просто не знала. Еще когда Иосиф II гостил в Версале, он был просто поражен, как мало интереса королевская семья проявляла по отношению к тому, что сейчас мы называем интеллектуальным достоянием современности. Он не отставал от аббата Вери: "Ну почему король, его братья и сама королева не собирают дискуссионных обществ? Ничто не развивает ум лучше, чем споры о вещах, которые еще не приобрели четких очертаний". Вери возразил ему, сказав, что любителей споров надо искать не при дворе, а в Париже, "среди толпы зевак, которым совершенно не важно, о чем кричать". Людовик XVI был слишком не уверен в себе, чтобы встречаться с просвещенными людьми. На Марию-Антуанетту споры и дискуссии действовали как хорошее снотворное. Она старательно избегала всего более или менее серьезного. "Она вообще не вникала в то, что занимало умы и души людей того времени, - отмечал Безенваль, - как только разговор принимал относительно серьезный характер, королева заметно скучнела и переставала поддерживать его. Ее интересы были поверхностны, легкомысленны и несерьезны, она говорила об одном, а то вдруг переключалась на другое". Однако Безенваль, Кони, Водрей и Адемар, не имея глубоких познаний и не будучи высокообразованными людьми, были способны привлечь ее к литературной и артистической жизни. Водрей, который был меценатом Бомарше, любил окружение людей искусства, его дворец в Женевильере заполняли музыканты и писатели, для которых он устраивал пышные праздники. Граф Адемар и герцог Кони считались тонкими ценителями литературы. Что же касалось Безенваля, он, к сожалению, бросил писать Мемуары - произведение, выдававшее в нем настоящего писателя. Однако ей все это было неинтересно. Чтобы нравиться королеве, се друзья должны были рассказывать легкомысленные анекдоты, их беседы ограничивались лишь театральными обсуждениями. Желая блистать в этом, пусть даже небольшом обществе, которое вращалось только вокруг нее, Мария-Антуанетта предложила шевалье де Буфлеру, знатоку куртуазного творчества, запечатлеть в стихах ее образ без какого бы то ни было недостатка. Шевалье использовал для этого образ Фемиры. Фемира! Что за странная поэтическая маска для королевы. Придворное общество, многие из которого читали произведения Буффона, разве не знали они, кто скрывается под этим нежным именем? Кто бы мог сказать? Кто бы мог подумать? Фемира - не что иное, как маленькая мушка… Мария-Антуанетта, разумеется, этого не знала. Восхищенная этой короткой поэмой, она была очень тронута:
Говорят, что разум строгий
Никогда не беспокоил
Эту нежную натуру,
Обожающую лесть…
Только ласка, только нежность
Могут тронуть это сердце,
Сердце, полное любви.
Королева очень любила музыку, которую считала приятным и нежным искусством. Но, несмотря на то, что могла часами слушать лучших музыкантов своего времени, несмотря на долгие часы пения и игры на арфе, она была всего лишь любителем и не более. Музыка оставалась для нее приятным времяпрепровождением.
Королева и ее друзья не скучали ни минуты. Они устроили свой театр, постоянно учили роли, репетировали и снова учили, все это проходило в атмосфере крайнего возбуждения. Магия сцены позволяла Марии-Антуанетте убегать от своей главной роли - королевской, которая теперь казалась ей скучной и обременительной. Не было случайностью то, что она исполняла роли пастушек и горничных, которые казались ей романтичными и веселыми, где она представала перед публикой в передничке горничной или чепце прачки, ведь королева старалась не появляться на сцене в той роли, которую ей приходилось играть в жизни.
Если верить Мерси, королева приглашала на эти спектакли только короля и членов королевской семьи.
Король посещал все спектакли и не лишал себя удовольствия освистать актеров, когда они играли дурно. Его смелость вдохновляла других зрителей, которые не боялись таким образом подшучивать над высокопоставленной труппой. Хотелось этого или не хотелось некоторым придворным, никто из них не отказывался прийти в театр на представление, скажем, "Англичанина в Бордо", поскольку "было позволено критиковать талант актеров, не избегая даже исполнителей первых ролей". Тем не менее спектакли, где играла королева, всегда воспринимались очень хорошо, даже если игра актрисы оставляла желать лучшего. "Эти развлечения, которые были доступны лишь немногим избранным, стали признаком близости к королеве, а также причиной ревности и зависти для тех, кто не имел доступа на спектакли", - отмечал Мерси в письме императрице, которая, разумеется, не одобряла новой страсти своей дочери, "зиая, по собственному опыту, чем обычно заканчиваются подобные развлечения".
В то лето Мария-Антуанетта носила белые, очень простые платья с прозрачными косынками на плечах. Ей казалось, что еще никогда она не была столь естественной и независимой. Став королевой и властительницей маленького общества, членов которого выбирала по своей душе, она испытывала невероятное удовлетворение.
Малейший жест монархов был подчинен неумолимым правилам Этикета, который "преследовал их даже в минуты уединения и близости, радости и горя, вплоть до самой смерти. […] Процедура переодевания королевы была истинным шедевром Этикета, все было подчинено этим правилам, - рассказывала мадам де Кампан, в обязанность которой входило внимательно следить за исполнением королевской семьей Этикета. - Первая фрейлина и дама из свиты выполняли свои обязанности. Дама из свиты подавала платье, первая фрейлина наливала воды, чтобы вымыть королеве руки, и передавала рубашку. Если в гардеробной находилась принцесса из королевской семьи, первая фрейлина уступала ей свои обязанности, однако тут речь не шла о принцессах крови. Каждая из фрейлин строго следила за порядком выполнения процедуры. Однажды зимой случилось так: королева была совсем раздета, наступил момент передавать рубашку, я держала ее сложенную. В этот момент вошла дама из свиты и тут же поспешно сняла перчатки, чтобы взять рубашку и подать ее королеве. В дверь постучали, это была госпожа герцогиня Орлеанская, уже без перчаток, и поэтому сразу же вышла вперед подать рубашку королеве, которую не дама из свиты не может передать ей, поэтому рубашка возвращается ко мне, а я, в свою очередь, должна передать ее герцогине, однако в дверь снова постучали. Это была графиня Прованская - герцогиня Орлеанская передала рубашку ей. Королева продолжала стоять; скрестив руки на груди, совершенно замерзшая. Графиня, чувствуя неприятное положение, поспешила сбросить накидку и, оставаясь в перчатках, передала рубашку королеве, которая рассмеялась, однако потом произнесла, стуча зубами от холода, несколько раз: "Какой кошмар! Какая глупость!"" Можно привести огромное количество примеров подобного рода и понять, почему королева ненавидела Этикет, который она называла "глупой ложью". Непостижим смысл этого древнего протокола, еще более ужесточенного Людовиком XIV. Так же как Людовик XV, она даже не пыталась осмыслить его. Не могла она согласиться с тем, что принадлежала не себе, а всей Франции. Каждый ее жест и каждое слово несли особый смысл для общества, и это ее исключительное положение призывало служить не домашнему очагу, а Франции и представлять королевскую семью. Семейства Ришелье, Субиз, Дюра и Ларошфуко, как и многие другие, оспаривали между собой честь подать стакан воды, передать рубашку или помогать ей выходить из ванны.
Мария-Антуанетта не была единственной королевой Европы, желающей освободиться от сетей протоколов. Все монархи мечтали о том, чтобы как-то облегчить себе жизнь. Всем известно, что императорская семья Австрии жила более "свободно", чем Бурбоны, но ни Мария-Терезия, ни Иосиф II не отказывались от протоколов и этикета. Они довольствовались лишь тем, что сохраняли простоту отношений внутри семьи. Император мог путешествовать инкогнито, но ничего в его поведении, интересах и даже мыслях не заставило бы его забыть, кто он есть. Такой простотой следовало восхищаться. Поведение же Марии-Антуанетты было совершенно иным - отказ от королевского долга, бегство в мир удовольствий и развлечений.
Тем временем придворные интриганы не дремали. В политике шла стенка па стенку. Во главу угла был поставлен инцидент, в котором заметную роль сыграла госпожа де Полиньяк. Морепа удалось убедить королеву в том, что она была обманута и мадам де Полиньяк просто-напросто воспользовалась ее доверием и дружбой.
Королева в первом порыве гнева потребовала объяснений у подруги. Последовали горькие упреки и обвинения в том, что фаворитка преследовала личные цели, что недопустимо в государственных делах. Спокойно выслушав претензии королевы, мадам де Полиньяк отвергла все эти гневные обвинения, и дело закончилось тем, что фаворитка, встав в позу, заявила, что с того момента, как королева позволила себе то, что продемонстрировала, она не может быть больше привязана к ней и отныне больше не покажется при дворе, к тому же, поскольку не может пользоваться благами, которые она получила от королевы, то вернет их все, за исключением нового поста своего мужа, так как она не сможет убедить его отказаться от назначения.
Королева была поражена речью мадам де Полиньяк, ее холодностью и неприступностью и вдруг внезапно почувствовала невозместимую потерю, в ней победили теплые чувства любви и дружбы, она попыталась исправить положение, но не тут-то было. Подруга, разумеется, вела себя в границах дозволенного, но так и не простила королеве ее недоверия.
Для Марии-Антуанетты сцена была слишком жестокой, с мокрым от слез лицом она в конце концов бросилась на колени перед мадам де Полиньяк, умоляя ее о прощении и повторяя, что дружба для нее важнее всего на свете.