Другим поразительным открытием стало влияние Рэнд на политические взгляды читателей. На вопрос: "Вы согласны или не согласны с тем, что чтение "Атланта" изменило ваше мнение по политическим или этическим вопросам?" - 11 % респондентов выбрали ответ "полностью согласен"; 38 %
- "согласен до некоторой степени"; 22 % сказали "полностью не согласен" и столько же - "не согласен до некоторой степени". Итого 49 % читателей "Атланта" поддались влиянию Рэнд, против 44 % неподдавшихся. Впечатляющие данные, учитывая ее атеистические убеждения и экстремистские взгляды. Получается, что значительное число американцев купилось на добротную длинную байку, полную секса, напыщенных речей и щедро приправленную радикальным капитализмом.
Очевидно, что школьные программы Института Айн Рэнд и усилия Джона Эллисона по работе со студентами колледжей возымели действие. Это, конечно, спорный вопрос: некоторые колледжи вернули деньги, присланные Эллисоном. Но это не важно. Результаты опроса подтверждают эффективность принятых мер: 21 % респондентов заявили, что у них "Атлант" "входил в школьную программу или был рекомендован для чтения в школе"; 38 % сказали, что читали книгу по рекомендации друга или коллеги. Опрос также показал, что 21 % процент американцев читали "Источник", а это тоже значительная цифра; 7 % читали "Гимн"; 4 % - "Мы - живые"; и, что самое удивительное, 3 % американцев прочитали "Добродетель эгоизма", обладающую многими заметными недостатками; столько же сознались, что знакомы с экстремистской антологией "Капитализм".
Можно поделить полученные цифры пополам, но все равно получится, что Рэнд обладает мощным влиянием на американцев.
Есть один американец, который служит примером того, что можно назвать "эффектом Рэнд", читатель, взгляды которого постоянно менялись под влиянием Рэнд. Это бывший председатель Совета управляющих Федеральной резервной системой Алан Гринспен. Отношения Рэнд с Гринспеном интриговали меня с тех пор, как я впервые увидел фотографию, сделанную в Овальном кабинете. Были ли они связаны друг с другом так тесно, как казалось при взгляде на эту фотографию?
Увы, Гринспен, которого я просил об интервью в начале 2008 года, когда всех интересовала многообещающая личность Тимоти Гайтнера, был слишком занят, чтобы рассказывать мне о том, какое влияние оказала Рэнд на его жизнь и долгую карьеру. Он сообщил через своего представителя, что "ввиду постоянной сильной занятости не может дать интервью". Но беспокоиться не о чем. Записей, доступных широкой публике, более чем достаточно. На основании его письменных работ и разговоров с людьми, знакомыми с Гринспеном и "Коллективом", вырисовываются две разных картины. Одна - на основании истории, рассказанной Гринспеном в автобиографии "Эпоха потрясений", которую он написал, покинув Федеральный резервный фонд. И вторая - на основании реальности.
Почти все, кто писал о жизни Рэнд в эпоху Гринспена, подчеркивают ее интеллектуальное влияние на будущего "оракула". Но на самом деле все значительно сложнее. Почти все время своего существования "Коллектив" был, и по своей сути, и по намерениям, настоящей сектой. У него имелся непререкаемый лидер, от членов требовалась абсолютная преданность, допускалось вмешательство в личную жизнь членов, в среде которых использовались свои выражения и словечки. Любого, кто пытался нарушить признанные нормы, изгоняли, и изгои становились "законной добычей", объектом злонамеренных личностных нападок. "Коллектив", что обычно для любой секты, вовлекал в свои ряды одиноких, застенчивых людей - тех, у кого, как рассказала мне Барбара Бранден, было мало друзей за пределами "Коллектива". "На самом деле ни у кого из нас не было таких друзей, - сказала Барбара. - Если имелись близкие друзья, они тоже вовлекались в движение, однако за пределами движения никаких друзей не было".
Точно так же, как Эд Нэш советовался с кружком Рэнд по поводу развода с Айрис Белл, так и Гринспен советовался, стоит ли ему бросать работу в Совете экономических консультантов и становиться самостоятельным экономическим консультантом. Натаниэль Бранден пишет в своих мемуарах, что потратил не один час, беседуя с Гринспеном, когда тот обдумывал этот шаг. А для Человека Организации, каким он был тогда, шаг был крайне важный. Бранден подталкивал его к решительным действиям, чтобы в итоге Гринспен превратился из очередного промышленного экономиста в востребованного, процветающего экономиста-аналитика. "Сделай прыжок", - предлагал он Гринспену, о чем вспоминал в своих мемуарах. Однако об этих долгих разговорах нет ни слова в книге самого Гринспена, содержащей множество подробностей - за исключением тех мест, когда речь идет о Рэнд и ее окружении. Напротив, Гринспен утверждает в своей "Эпохе потрясений", что "решение сменить работу далось на удивление легко" благодаря независимому доходу, который имелся у него тогда. Если решение далось "на удивление легко", зачем его обсуждать, да еще и часами? О Брандене Г ринспен упоминает вскользь, называя его "молодым коллегой Рэнд и, спустя много лет, ее любовником". О Барбаре Бранден он говорит всего в одном месте, да и то даже не называя ее имени. Он умалчивает о своем разговоре с Барбарой, в котором она убедила его, что стране не нужны банки, управляемые правительством.
Однако в 1950-е годы отношения Гринспена с Рэнд были такими тесными, что даже его развод с Джоан Митчел, старинной подругой Барбары, не заставил его покинуть "Коллектив". Он оставался в нем, даже когда его привлекательная бывшая жена начала встречаться с Алланом Блюменталем, кузеном Натаниэля, а затем вышла за него замуж. На фотографии со свадьбы Джоан и Аллана 1957 года среди прочих участников "Коллектива" присутствует и радостный бывший супруг.
Тесное общение с Рэнд продолжалось и на протяжении 1960-х годов. Гринспен, человек амбициозный и работавший на консервативные корпорации, не обращал ни малейшего внимания на то, что лидер кружка является для общества парией. Гринспен писал статьи для "The Objectivist Newsletter", в 1958 году добровольно вызвался читать лекции в Институте Натаниэля Брандена, рассказывал об "Экономике свободного общества" и делал все возможное, чтобы приобщить новичков к делу объективизма. Но, между прочим, все это он делал отнюдь не из альтруизма. Барбара Бранден рассказала мне, что Гринспен и другие лекторы получали порядочные гонорары плюс проценты от продажи билетов. По словам Барбары, Пейкофф как-то признался, что на лекциях в Институте Натаниэля Брандена зарабатывал больше, чем в своем колледже. Так что денежный интерес, и, вероятно, немалый, крепко привязывал Гринспена к Рэнд.
Он оставался членом "Коллектива", пока тот не распался сам собой после изгнания Брандена. К тому времени сочинения Гринспена уже заняли почетное место среди канонических текстов объективизма, наряду с текстами самой Рэнд. Именно Гринспену выпала честь поведать миру, какой объективистам представляется роль правительства в бизнесе. По словам Натаниэля Брандена, в рэндианской иерархии Гринспен стоял сразу за супругами Бранден, находясь на одной ступеньке с духовным лидером объективизма Леонардом Пейкоффом. Иногда Гринспен поднимался выше Пейкоффа, иногда наоборот, в зависимости от прихоти Рэнд.
В своих мемуарах, вышедших в 2007 году и дополненных еще через год, Гринспен умалчивает о своем высоком ранге в иерархии объективистов. Он мимоходом отпускает грехи своим товарищам-объективистам, не упоминая о лекциях в Институте Натаниэля Брандена, и почти ничего не рассказывает о женщине, которая на протяжении трех десятилетий была для него путеводной звездой. В единственной ссылке на эссе, написанное им для Рэнд, он говорит, что "писал смелые комментарии для ее информационных бюллетеней, с жаром юноши, проникнувшегося новыми для него идеями". Далее он продолжал в том же духе, уверяя, что, "как и любой новообращенный юнец, был склонен принимать концепции прямо в лоб, в самых простых формулировках. Почти все сначала воспринимают идею в общих чертах, прежде чем осознают всю ее сложность и примут со всеми оговорками. Если бы было иначе, нам нечего было бы воспринимать, нечего изучать. И мой энтузиазм начал угасать лишь тогда, когда начали вскрываться внутренние противоречия, заложенные в новую для меня истину". Неужели он до сих пор верит в то, что пишет? Об этом он предпочел не говорить.
Больше в его биографии в двести тысяч слов нет ничего существенного о годах, проведенных рядом с Рэнд. У нас остаются весьма поверхностные представления о том, что за личностью была Рэнд: там нет описания ее добродетелей или пороков, жарких диспутов, в которых принимала участие Рэнд - иногда привлекая и Гринспена - на протяжении тридцати лет, пока он числился одним из ее заместителей. И это кажется чрезвычайно странным, потому что всех остальных, кто был рядом с ним в те времена, когда Гринспен находился в непосредственной близости от Рэнд, он описывает в мельчайших подробностях. Но в этом нет ничего странного, если целью было преуменьшить значение этой судьбоносной главы своей жизни, скрыть экстремистские взгляды, которые он пропагандировал с 1950-х по 1980-е годы как член общества Рэнд, и - самое главное - приуменьшить ее влияние на его поведение на посту председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы.
Это расплывчатое замечание: "Мой энтузиазм начал угасать" - по-видимому, подразумевает, что его приверженность к Рэнд ослабевала на протяжении всех тридцати лет. Так ведь?
Причина верности Гринспена в период наибольшей популярности Рэнд всплывает в письме редактору "The New York Times Book Review", которое Гринспен написал в 1957 году, отвечая на очередную из многочисленных критических нападок на "Атланта". Из трех писем, удостоенных публикации, - остальные написали Барбара Бранден и еще один член "Коллектива", - письмо Гринспена было самым взволнованным, самым вольным в использовании лозунгов Рэнд. "Книга "Атлант расправил плечи" воспевает жизнь и счастье, - писал он. - Справедливость торжествует неумолимо. Творческие личности, неуклонно стремящиеся к цели и рациональные, получают радость и осуществление замыслов. Паразиты, которые упорно сворачивают с избранного пути, отказываются от разумного подхода, получают то, что заслуживают".
Пожалуй, он действительно был юным энтузиастом, когда писал эти слова: ему был всего тридцать один год. Ну а если взглянуть на прочие сочинения и поступки этого ныне почтенного пожилого человека? Была ли ему вообще присуща подобная пылкость в те времена? Или же она проявляется только в тех случаях, когда он защищает Рэнд? В антологию 1966 года, "Капитализм. Незнакомый идеал", вошли три его эссе, и когда читаешь их, становится ясно, что идеология Гринспена нисколько не поменялась за те десять лет, прошедшие с письма 1957 года, в котором он клеймил "паразитов".
Если роман "Атлант расправил плечи" является библией объективиста, то антология "Капитализм" - его катехизис. Это такое же стенобитное орудие, как и художественные произведения Рэнд, только лишенное претензий на литературность. Здесь все излагается подробно, учение Рэнд примеряется к практическим проблемам Америки: к примеру, рассматривается вопрос о том, "какое правительство нам необходимо". Ответ можно выразить следующим образом: "Практически никакое и уж точно такое, какое не побеспокоит бизнесменов". Имеются там и эссе по другим вопросам, но главная цель антологии - разрешить вечно актуальную проблему правительства, которое просто-таки не желает убрать от бизнеса свои грубые лапы. Гринспен удостоился чести войти в число авторов наряду с Рэнд, ее заместителем Бранденом и Робертом Хессеном. И то, насколько важен был Гринспен для Рэнд, видно по трем его эссе, написанным для антологии, против двух эссе Брандена и всего одного Хессена.
В эссе Гринспена, попавших в этот сборник, отражен радикальный взгляд на устройство Америки. Возвращение золотого стандарта. Отмена антимонопольных законов и вообще всех форм регулирования. Книга, которую до сих пор переиздают и прекрасно покупают, отличается резкостью тона и содержания и так же изобилует объективистским жаргоном, как и письмо Гринспена для "The New York Times Book Review".
Эссе Гринспена "Посягательство на неприкосновенное" приравнивает правительственное регулирование бизнеса к падению нравственности в обществе. А Гринспен предстает здесь антиподом Ральфа Нейдера, выступая против того, чтобы правительство защищало потребителя от нечестных и недобросовестных бизнесменов. Комиссия по ценным бумагам и биржам и Управление по контролю за продуктами и лекарствами, по мнению Гринспена, совершенно излишни. Защита потребителя является "главнейшей составляющей контролируемой государством экономики". Всякие законы, которые защищают общество от нечистоплотных бизнесменов, даже проектные и строительные нормы, настаивает он, не нужны. Гринспен уверяет, будто потенциальной угрозы репутации достаточно, чтобы в обществе с нерегулируемой экономикой удержать застройщика от возведения никуда не годных зданий.
Он продолжает рассуждать об "алчности" бизнесмена (осторожные кавычки - его), которая является непревзойденным защитником потребителя. Репутация фармацевтической компании, отраженная уже в самой популярности ее торговой марки, и есть "чаще всего - ее главная ценность". И это утверждение еще более справедливо для фондовых компаний. "Фондовые компании стоят тех сотен миллионов долларов, которыми они ежедневно ворочают по телефону, - говорит Гринспен. - Малейшее сомнение в надежности слова брокера или в контракте, и он тут же будет вышвырнут из бизнеса".
Что особенно любопытно в этих пассажах, - они ни слова не говорят о том, как ведет себя рынок в условиях нерегулируемой экономики. Нет, Гринспен высказывает свой взгляд на ту реальность, какая представлялась ему еще во время написания того эссе для "The Objectivist Newsletter" в 1963 году (когда он был юным энтузиастом тридцати семи лет). Именно поэтому его комментарии столь примечательны. Эссе совершенно игнорирует выказанную рынком тенденцию вовсе не замечать давно вошедшего в обиход, рутинного мошенничества. Действительно, обман - настолько естественная черта финансовых рынков, что весьма редко наказывается как преступление, да и тогда возбуждаются лишь гражданские дела - третейские суды, групповые иски и преследования со стороны Комиссии по ценным бумагам и биржам США почти всегда завершаются без признания или отрицания вины со стороны ответчика. Объективисты утверждают, что они - против мошенничества, однако, сражаясь с регулируемой экономикой, они отказываются от единственного механизма, способного ликвидировать систематическое и повсеместное мошенничество.
Лучший из самых свежих тому примеров - финансовая пирамида Бернарда Мейдоффа, которая просуществовала как минимум двадцать лет. Законы никак не смогли на нее повлиять не потому, что законодательство - по своей сути неправильное, а потому, что сами регулирующие органы никуда не годились. Рынки были совершенно не способны увидеть этот масштабный обман, просуществовавший много лет в самом сердце фондовых рынков. Шли годы, и участники рынка, включая руководство крупнейших банков, начали что-то подозревать. Однако они не поделились своими подозрениями ни с другими участниками рынка, ни с общественностью, не говоря уже о регулирующих или правоохранительных органах, поэтому пирамида Мейдоффа продолжала существовать. Единственный способ поймать его состоял в жестком регулировании и мониторинге, обязательном для фондовых рынков, и в компетентном расследовании заявлений, например, таких, какие поступали от Гарри Маркополоса, утверж давшего, что Мейдофф - мошенник.
Мошенничества более мелкие, множество нечистых дел - начиная от взяток за право заниматься муниципальными облигациями и заканчивая надувательством инвесторов и покупателей прямо в торговом зале фондовой биржи, - всегда были на Уолл-стрит обычным делом, и рынок никак не реагировал десятки лет. Некоторые виды обмана были особенно широко распространены, когда Гринспен написал "Посягательство на неприкосновенное". То были обычные методы ведения бизнеса. Недавняя история породила новые примеры того, как отдельные личности и компании получают прибыли, упорно пренебрегая нормами морали, и им все сходит с рук. Кредитный разгул, финансовый кризис и последовавшие затем скандалы дают нам сотни, даже тысячи примеров того, что капитализм не в состоянии надзирать за собой сам.