На самом же деле можно легко доказать, что Рэнд шла не в ногу с отцами-основателями и что они неоднократно выказывали свою приверженность коллективизму, и доказательства тому можно найти не только в "Американском кризисе" Пейна, ной в биографиях этих людей, в Декларации независимости и в Конституции, которая начинается словами: "Мы, народ". Рэнд недвусмысленно отвергала подобную коллективистскую терминологию, заявляя, что общество - "это просто множество индивидуумов". Брук мог бы приводить свои доводы Джеймсу Мэдисону, а не Рапопорту.
Брук беззаботно продолжал в том же духе, уверяя, что цель отцов-основателей состояла "не в том, чтобы просто максимально увеличить общественную выгоду - нет, этого нет в Декларации". И все же Декларация независимости - в высшей степени общественный документ. В нем говорится "мы" и подробно излагаются коллективные жалобы подавляющего большинства жителей колоний, и заявляется, к примеру, что король Англии "отказывался дать свое согласие на принятие законов, в высшей степени полезных и необходимых для общего блага" (понятие, существование которого Айн Рэнд, страдавшая социофобией, отрицала вовсе). И ссылки на Творца с большой буквы тоже не позволяют атеистам-объективистам хвалить Декларацию независимости. Сам Вашингтон был кем угодно, но только не эгоистичным рэндианцем: всем был известен его альтруистичный нрав. И есть еще Томас Пейн, человек радикально левых взглядов, который превратил бы Брука в кровавое месиво, если бы только Рапопорт сунул его вместо бритвы в свою боксерскую перчатку.
Брук размахивал кулаками над безмолвным, распростертым телом Рапопорта, осыпая его градом ударов и перекраивая раннюю историю Республики. Основополагающий принцип нашей страны - вовсе "не в том, чтобы приносить себя в жертву ради соседа, а в том, чтобы жить своей жизнью. И в этом заключена независимость", - объявил Брук притихшей и потрясенной аудитории центра Скирболла. Но так ли это? Те, кто подписывал Декларацию независимости, были людьми привилегированными, они не получали жалованья от Континентального конгресса. Они пошли на громадный риск, которого могли бы избежать, попросту оставшись дома и "живя своей жизнью". Они рисковали этой жизнью ради соседей. Они именно приносили себя в жертву. И достаточно лишь посетить Маунт-Вернон, как я убеждал Вики Тауле, и увидеть, как самопожертвование Вашингтона, когда он не захотел уйти на покой, не позволил себе эгоистично почить на лаврах, привело к тому, что ему пришлось продать большую часть семейных владений в этой части Виргинии. Именно по этой причине дом нашего первого президента управляется некоммерческой организацией, а не принадлежит потомкам Вашингтона, и такое положение вещей сохраняется уже более ста пятидесяти лет.
Брук продолжал долбить одно и то же, запоздало привнося объективизм в старинные пергаментные документы из Национального архива, увенчивая терновым венцом рэндианских идей давно истлевшие головы отцов-основателей и повторяя давнишнюю рэндианскую максиму, что "правительство - это сила". Затем он перешел к списку функций правительства - "благодеяний", как он их назвал, - которые, по мнению Рапопорта, стоили того, чтобы защищать их этой грубой силой, включая и то, "какие, с точки зрения правительства, ипотечные договоры для нас хороши, а какие нет".
Далее Брук изложил мнение Рэнд о защите потребителя, которое определил как выбор между свободой (никакой защиты потребителя, кроме доброй воли бизнеса) и людоедскими силами правительства (злонамеренно влезающими в целом удовлетворительные взаимоотношения между потребителем и бизнесменом). Защита заемщиков от жадных заимодателей означала бы, "что мы не вольны действовать и договариваться самостоятельно".
"Мы можем ошибаться, - сказал Брук, - можем быть правы, можем быть неправы, однако речи об обмане здесь не идет, потому что все мы, как мне кажется, согласимся, что обман - грубое нарушение наших прав, обман - форма насилия. Мы же, как считает правительство, вовсе не имеем права решать, устраивают ли нас условия ипотечного займа. Правительство будет само нам указывать, какую ипотеку брать".
Брук продолжал объяснять, к чему приведет потеря гражданами драгоценного права вести переговоры с банками самостоятельно:
"И что же происходит, когда правительство указывает нам, какую ипотеку брать? Правительство нас принуждает. Значит, если мы не сделаем того, что оно требует, нас ожидают какие-то санкции. Орудие наведено на цель. Правительство - это сила". Объективистам из публики было ясно, что происходит. Рапопорт и не предполагал, что речь идет о неравных взаимоотношениях, основанных на силе, что история научила нас: правительство жить не может без того, чтобы не вмешаться и не отменить совершенно несправедливые пункты в контрактах заемщиков. Он об этом даже не упомянул. Он лишает людей права сесть и обсудить возмутительные условия контракта с банком.
Я попытался представить себе, как я мог бы воспользоваться своей "свободой договариваться" с банком. Я мог бы, к примеру, немного поторговаться по поводу условий кредита. Вместо того чтобы подписывать договор, где значатся неудовлетворительные для меня пункты, я мог бы написать им записку: "Хочу, чтобы процентная ставка не превышала четырнадцати процентов годовых вместо сорока. Прошу вас пересмотреть свое предложение и связаться со мной. С уважением, такой-то". Я бы просто вел себя, как торговец, создавая ситуацию, когда каждый остается в выигрыше. Если бы сорок миллионов клиентов поступали так же, возможно, номер бы прошел. Однако "договариваясь" один на один с банком, заемщик имеет столько же шансов на успех, сколько муравей, пытающийся договориться с моим ботинком. Хотя сорок миллионов муравьев и в этом случае могли бы добиться своего.
Дебаты о защите потребителя продолжались в том же духе: каждый гнул свою линию, и оба - и Брук, и Рапопорт - не могли достучаться друг до друга. Но чего ж еще было ждать, когда у этих людей не было почти ничего общего? Единственный способ, который мог бы привести Брука к победе, состоял в том, чтобы убедительно изображать правительство на все готовым людоедом, а защиту потребителя превращать в насилие со стороны правительства. И все же дебаты послужили поставленной цели, поставленной центром Demos, - выявить полный отрыв от реальности, характерный почти для всей объективистской риторики. Рапопорт, отвечая Бруку, по-прежнему не блистал ораторскими талантами, зато был прост и непринужден, как будто обращался к клубу "Kiwanis" в Нью-Хейвене, анек нескольким сотням ухмыляющихся объективистов. Он мягко заметил, что характеристика, данная Бруком отцам-основателям, проистекает "из узости взгляда", и сказал, что Конституция, гарантируя содействие "общему благосостоянию", подразумевает гораздо больше, чем простую попытку защитить граждан от внешних врагов. Существует множество иных угроз, способных нанести гражданам вред, и на правительство возлагается обязанность защищать население страны от них всех: и от бедности, и от болезней, и от недоступности образования. Конституция обязывает правительство "что-то предпринимать в этой связи, а не просто сидеть, разводя руками и приговаривая: "Вот так уж свободный рынок распределил счастье. Нам остается лишь покориться его воле"".
Брук сумел нанести противнику ощутимый удар, но пока выложился не до конца. Никто не собирался засчитывать нокдаун, если учесть, что аудитория разделилась примерно пополам, однако стиль и характеры бойцов теперь были понятны. Рапопорт снова и снова приводил нравственные доводы за то, что правительству необходимо быть активным, помогать людям, и эта необходимость подкрепляется самой реальной жизнью Америки. Брук занял более абстрактную позицию, прославляя свободный рынок не как лицензию на самоуправство для больших корпораций, но как воплощение "свободы".
Создавалось впечатление, что на этом дебаты и закончатся, зайдя в тупик, но тут Брук нанес сокрушительный удар в собственное солнечное сплетение. Он объявил, что демократия не была для нации главным принципом существования. Ведущий дебатов переспросил его, предположив, что его, вероятно, "занесло не в ту сторону", однако Брук даже не попытался как-то уточнить свою формулировку. "Я считаю, что всеобщее неудовлетворение, с каким мы столкнулись сегодня, в значительной степени является следствием демократии и той идеи, что большинство может приказывать меньшинству - в данном случае единственному настоящему меньшинству, каким является индивидуум, - делать то, чего ему не хочется делать". Брук не собирался развивать эту тему, поскольку несколько десятилетий назад Айн Рэнд уже высказывала серьезные опасения по поводу власти большинства в интервью Майку Уоллесу. Брук не имел права вносить коррективы в объективистскую догму, как священник не имеет права редактировать катехизис.
Рапопорт отвечал, как старый солдат, ничем не выдавая своей радости от того, что его оппонент, уполномоченный самой Рэнд, ступил на зыбучие пески. Рапопорт сказал, что "решения, которые принимают люди, влияют на других людей" почти всегда. На что Брук ответствовал, будто "в мире свободы это не так". Рапопорт возразил, что проблема тут - нев демократии, а в искажении демократии посредством денег и с помощью людей, которых не допускают до голосования.
Все это было из учебника по основам гражданства и права за четвертый класс. Но что еще здесь можно было сказать? Мне кажется, Рапопорт мог бы припомнить Бруку отцов-основателей, подчеркнув, что они-то были демократы своего времени и при этом регулировали налоги и траты. В период с 1792 по 1811 год подушный налог был в десять раз выше того, что взимался с британцев с 1765 по 1775 год. Если бы я был противником Брука, именно это я бы и сказал ему, когда он под конец раунда забился в угол.
Брук принялся в очередной раз потрясать избитым рэндианским "принципом торговца", утверждая, что люди связаны друг с другом "добровольным механизмом торговли. Это позиция, выигрышная для всех". Рапопорт ответил, что такой принцип "подразумевает двух равных партнеров. Но в нашем обществе, в коммерции, на рынке, равных партнеров не существует". И задача правительства, сказал он, следить за тем, чтобы возможности разных людей хоть как-то уравнивались. Он был сдержан и утверждал очевидные вещи, однако это было необходимо, потому что догма Рэнд основана на игнорировании очевидных вещей. На высказываниях вроде тех, какие делал Брук, будто человек достигает равенства доходов, предоставляя бедным "возможность подняться и сделать состояние". Отчего вспоминался Анатоль Франс: "Закон, воплощая в себе величественную идею равноправия, запрещает спать под мостом, располагаться на ночлег на улице и красть хлеб одинаково всем людям - богатым так же, как и бедным".
Пока ораторы продолжали талдычить свое, я увидел разложенную предо мной схему, которую Рэнд и ее последователи закрепили за многие годы в своих книгах, эссе, газетных колонках и интернет-памфлетах. Я наблюдал старый рэндианский трюк, состоящий в отрицании очевидного и искажении реальности: его проделывали прямо у меня на глазах, в культурном центре, названном в честь раввина и продюсера. С 1967 года, когда Эллис дискутировал с Бранденом, ничего не изменилось, разве только характер участников да тон, ставший более вежливым, - и еще само рэндианство, оставаясь таким же экстремальным, глубже пустило корни в обществе. Урок вечера заключался в том, что объективизм может успешно защищать себя в дебатах, постоянно напоминая слушателям, что, как это вывела Рэнд, "бытие бытует". Реальность существует и в большинстве случаев играет не на руку Рэнд. Рапопорт сохранял свои позиции, потому что понял это.
Брук шел по следам своих предшественников, повторяя официальную рэндианскую версию истории промышленной революции, которая произошла в ту эпоху, когда толпы плебеев рванулись с ферм в города, где их ждала работа на фабриках благородных капиталистов. Рапопорт, напомнив аудитории, что история революции существует, назвал высказанную версию "любопытной, однако оставляющей многое за бортом" и сорвал бурные аплодисменты, вызвав одобрительные возгласы необъективистского меньшинства в зале. Безусловно, революция породила величайшее богатство, но "также она породила и великие несчастья, стоит лишь почитать что-нибудь из истории Англии в период тысяча восемьсот тридцатых - сороковых годов". Народился несчастный, забитый городской пролетариат, и судьба этих людей изменилась к лучшему только когда "капитализм как-то обуздали". Рапопорт процитировал одного радиокомментатора начала XX века, который назвал законы о детском труде "коммунистическим заговором". Рапопорт сказал:
"Я полагаю, что кто-нибудь может ухватиться за аргументы Ярона и заявить - поскольку каждый сам несет ответственность за свою жизнь, - что если семилетний ребенок хочет работать на фабрике, работать по шестнадцать часов и получать за это несколько пенни, то он имеет на это полное право".
Ага, он все-таки читал Рэнд! Я понял, что Рапопорт готовится отправить Брука в нокаут. Рэнд откровенно высказывает свое отношение к детскому труду. В антологию "Капитализм" вошло эссе Роберта Хессена, "Влияние промышленной революции на женщин и детей" (изначально опубликованное в 1962 году в бюллетене "The Objectivist Newsletter"). Согласно хессеновской альтернативной истории на самом деле капитализм улучшил условия работы детей по сравнению с доиндустриальной эпохой, поскольку они стали выполнять "легкую работу", обслуживая на фабриках ткацкие станки. "И только тот, кто одновременно проявляет нравственную несправедливость и не обладает знанием истории, может винить капитализм за те условия, в каких жили дети во времена промышленной революции", - писал Хессен. Как только это эссе было опубликовано в бюллетене, по указанию Рэнд оно немедленно вошло в объективистский канон.
"Это миф, что капитализм породил детский труд", - сказал Брук, вторя тому, что за сорок девять лет до него написал Хессен. Разумеется, он сделал оговорку: "Я не хочу сказать, что детский труд - это прекрасно". Конечно же нет. Что может быть прекрасного в том, чтобы дети ползали под станками на ткацких фабриках или рубили сахарный тростник, вместо того чтобы ходить в школу? Но это же капитализм. Брук получил свою долю аплодисментов от верных, однако раунд выиграл Рапопорт. Экстремизм позиции Брука был очевиден. Лерер, ведущий, спросил, считает ли он, что нужно аннулировать Закон о детском труде и "ограничить его использование какими-то особыми случаями". Брук бодро ответствовал, что именно так он и считает.
"Кстати, для протокола, я ни за что не отменил бы этот закон", - невозмутимо проговорил Рапопорт.
Брук отыгрался, отвечая плохо информированному антиобъективисту, который попытался выставить Брука защитником рабства на основании того, что тот защищал детский труд. Брук с легкостью парировал эти нападки, повторив в очередной раз, что Рэнд всегда возмущало насилие над личностью, а заодно сообщив, что, по ее мнению, такого явления, как права государства, вовсе не существует. Затем Брук снова подошел к ограничительной линии и радостно переступил ее, сказав: "Если бы я мог изгнать правительство из нашей жизни, я, наверное, начал бы с государственного образования". Таким образом, он раскрылся, позволяя противнику нанести удар. Рапопорт даже несколько разгорячился. "Если уничтожить государственное образование, если отправить всех за образованием на частный рынок, то дети людей, которые могут платить, получат хорошее образование. Дети тех, кто не может платить, образования не получат. И общество станет таким, в каком нам с вами вряд ли захочется жить. Это будет уже не Америка. По моему личному мнению, это будет Антиамерика".
Происходящее раздражало меня все сильнее. Мы живем в XXI веке. Неужели действительно, вместо того, чтобы обсуждать, как улучшить систему государственного образования, есть смысл спорить о том, нужна ли она вообще? Ответ на этот вопрос был получен еще в середине XIX века, а вопрос о детском труде был решен к 1920-м годам, когда все признали, что использование детского труда было величайшим злом промышленной революции, которое необходимо искоренить. Зачем же мы снова обсуждаем эти вопросы, эти очевидные истины? Неужели это необходимо?
Трагедия заключалась в том, что это было необходимо.
"Когда мы согласились на эти дебаты, - сказал Рапопорт, - некоторые спрашивали: "Зачем вам дискутировать с Институтом Айн Рэнд? Они ведь просто какие-то крайне правые, а вовсе не лицо современного консервативного движения"". Но Рапопорт не был согласен с этим утверждением. Все, о чем говорил Брук, "на самом деле согласуется с настроениями, царящими в современной Республиканской партии". Все это "из числа основных принципов, озвученных Бруком".
Брук вторил ему. "Мы помогли придать дебатам новую форму, мы подтолкнули Республиканскую партию и некоторых консерваторов к тому, чтобы они заняли позиции, которые традиционно им были чужды", - сказал он. Роман "Атлант расправил плечи" вдохновляет их, помогая им обрести больше уверенности, еще больше сдвинуться в сторону радикализма.
"И, по моему мнению, - сказал он, - это спасает нашу страну".
14. Кандидат с Мюррей-Хилл
У Ярона Брука имелась веская причина для подобного оптимизма.
Институт Айн Рэнд наконец-то согласился прислать мне предварительные данные, полученные аналитической компанией "Zogby" - той самой, которая утверждает, что почти треть американцев прочитала книгу "Атлант расправил плечи". Институт Айн Рэнд тянул с этим так долго, что я ожидал увидеть откровенно подтасованные результаты или ответы на вопросы, сформулированные так, что ответить иначе невозможно. Я ошибался. Вопросы были совершенно нейтральными. И результаты были ошеломляюще очевидными: Америка влюблена в Айн Рэнд.
И в этом не было ничего удивительного. После семидесяти лет популярности книги Рэнд продолжали оставаться в числе бестселлеров, цепко впиваясь в американское сознание. И опрос "Zogby" всего лишь подтвердил то, что мы и так уже знали.
Из 2100 совершеннолетних граждан, опрошенных в период с 8 по 10 октября 2010 года, 29 % заявили, что читали "Атланта"; 69 % сказали, что не читали; "не уверенных" набралось на 1 %. Если результаты опроса верны хотя бы приблизительно, это значит, что трое из десяти американцев знакомы с радикальным капитализмом Рэнд, поскольку читали ее пухлый фундаментальный труд. Опрос подтвердил стереотипное мнение, что "Атлантом" увлекается молодежь: 22 % сказали, что читали "Атланта" в возрасте от двенадцати до семнадцати лет; 51 % - в возрасте от восемнадцати до двадцати девяти; всего 20 % прочитали книгу в возрасте от тридцати до сорока девяти; 5 % - от пятидесяти до шестидесяти четырех; 1 % - после шестидесяти пяти и еще один процент респондентов затруднились с ответом.