На все это время мы с Принцессой потеряли друг друга из виду. Но я бережно хранил в памяти каждое мгновение тех двух волшебных ночей. Всякий раз, стоило мне закрыть глаза, я видел ее. С нею были связаны все мои надежды. От ее улыбки радостно трепетало мое сердце. Вопреки здравому смыслу, я продолжал надеяться на встречу с нею, живой и невредимой, как только эта кровавая бойня закончится.
Мои мечты сбылись, но совсем не так, как мне этого хотелось, и не так, как я их себе рисовал.
29 сентября 1943 года
Реабилитационная часть. Украина
Чудесное явление Принцессы
23 августа, то есть тридцать семь дней тому назад, наш танковый корпус - вернее, то, что от него осталось, - форсировал реку Днепр южнее белорусского города Лоева и стал вгрызаться в оборонительные рубежи противника. Тут-то и подбили мой танк. Случилось это на 49-й день Курской битвы. Мы почувствовали сильный удар внизу слева, и наш Т-34 остановился как вкопанный. Ни назад, ни вперед машина не двигалась. Орлов попробовал повернуть танк вправо. Не получилось. Попробовал налево. Танк закружился юлой против часовой стрелки.
- Разорвана левая гусеница, - пробасил Орлов.
Открыть верхний люк и выбраться наверх? Опасно: немецкие снайперы тут же "снимут". Выбираться придется через нижний люк, если его не заклинило.
"Смотрины повреждений - прямое дело командира", - не раз повторял во время учений Милюшев. Нижний люк, слава богу, не заклинило, и я не без труда выбрался из машины наружу. Мотострелки продвинулись вперед. Вокруг рвались немецкие мины. Орлов оказался прав: нашу левую гусеницу раздробило вместе с двумя передними катками.
Орлов приоткрыл свой люк.
- Ну что там, командир? - выкрикнул он мне.
- Гусеница накрылась, вместе с двумя передними катками, - крикнул я в ответ. - Без техпомощи с ремонтниками и запчастями не обойтись. Отстреливайтесь! Я ползу за бугор. Техпомощь там, на правом берегу. Держитесь! - Это все, что экипаж от меня услышал.
Ползти по-пластунски быстрее многих других я научился еще в Актюбинском военкомовском всеобуче, затем в Московской школе и, наконец, во время учений южнее Курска.
Я успел проползти метров шестьдесят, когда позади послышался нарастающий рев немецкого пикирующего бомбардировщика, а потом - оглушительный взрыв. Я полностью отключился.
Лишь в середине сентября туман, окутывавший мое сознание, стал постепенно рассеиваться. Мне почудилось, что справа, рядом с моей постелью, я вижу профиль моей Принцессы Оксаны. Я попытался ее окликнуть и снова провалился в забытье. Не знаю, сколько прошло времени - минут, часов или дней, прежде чем я снова увидел - на этот раз не профиль, а анфас "советской Дины Дурбин". Она склонилась надо мной и, мило улыбаясь, шевелила губами. Пытаюсь ей сказать: "Говори громче!"… и снова провал.
Через какое-то время снова она. Снова улыбается.
- Ты меня слышишь? - спрашивает.
- Да! - отвечаю я. - Где мы?
- В комнате реабилитационной части госпиталя, - отвечает Оксана.
- Дом? - спрашиваю я.
- Имение в чудном лесу. Американский фильм "Большой вальс" помнишь? Штраус и Карла Доннер едут по лесу под Веной, он играет на скрипке, а она поет. Смешной извозчик подпевает. Помнишь?
- Помню! - отвечаю.
- Ну вот, и наша реабилитационная часть - так ее назвал полковник Селезень - находится в таком же дивном лесу. И ты скоро в этом убедишься. Своими глазами увидишь эту красоту.
- Орлов, Кирпо и Филиппов тоже здесь, в этой части?
Пауза. Принцесса отвернулась от меня. Вытирает, кажется, слезы. Поворачивается ко мне и с трудом произносит страшное, как тот удар снаряда по нашей гусенице:
- Их здесь нет! Совсем нет!.. Царство им небесное…
- Как?
Оксана помолчала, потом стала рассказывать. Каждое слово давалось ей с трудом.
- Я этого не видела. Рассказал твой комвзвода. Он дважды приезжал к нам, хотел тебя навестить.
- Что он сказал о ребятах?
- Его танк шел справа от твоего. Милюшев увидел твой неожиданный стоп. Видел немецкого пикировщика, видел, как твой танк запылал, стал как огненный шар. Сообщил об этом капитану Жихареву. Тот - в штаб бригады. Милюшев думал, что ты тоже был в танке…
- Значит, их больше нет?..
- Нет, Николасик, нет!
- Глоток спирта можно?
- Нет! Дам тебе глоток грузинского киндзмараули.
- Давай!
- Это полковник Селезень добился у начсанфронта для выздоравливающих танкистов нашего корпуса.
Оксана приподняла мне голову и влила мне в рот из медицинской мензурки глоток вина. Перед глазами у меня промелькнули все трое: Орлов, Кирпо и Филиппов. Орлов вдвое старше нас. Кирпо, Филиппову, как и мне, - восемнадцать с половиной. Было…
Снова отключка… и снова она, Оксана. Я вспомнил, как полз по-пластунски.
- Кто меня нашел?
- Я.
- Как?
- Слушай, Николасик. Только не отключайся. Обещаешь?
- Да.
- После взрыва твоего танка мотопехи и оставшиеся тридцатьчетверки ушли вперед. На поле вышла похоронная команда. Они собирали тела убитых и сносили их к большой и глубокой немецкой траншее, которая должна была стать братской могилой. Со всех поснимали жетоны и отправили в корпус. Среди убитых и приготовленных к захоронению я увидела танкиста в темном комбинезоне и танкошлеме. Сердце защемило. Решила подойти ближе. Увидела, что ты.
- Я? Среди мертвых?
- Так бывало не раз… На войне все возможно… Прикоснулась щекой к твоей шее и мгновенно почувствовала едва-едва заметно бьющийся у тебя пульс… Позвала своих. Уложили тебя на носилки и понесли к реке. У нас там расположился перевязочный пункт. Разрезали ножницами комбинезон, гимнастерку, нижнюю рубашку. Они все были пропитаны твоей кровью. Осколочное ранение грудной клетки, левого плеча и предплечья. Положили стерильные накладки, забинтовали. Сделали тебе укол противостолбнячной сыворотки и отвезли в госпиталь. Полковник лично был в операционной. Я ему доложила о тебе, и он сразу взял тебя на операционный стол. Полковник Селезень - опытный хирург. Ему ассистировал…
- Хирург Карлов?
- Нет, нет, Николасик. В начале наступления Карлова перевели в госпиталь 70-й армии. Георгию Сергеевичу ассистировал новый хирург Скобцев. Они около двух часов вынимали из тебя осколки и что-то там сшивали. А на другой день тебя чуть было не увезли приехавшие за тяжелоранеными из эвакогоспиталя. Но я им сказала решительно: "НЕТ!" Они спрашивают: "Почему?" Отвечаю: "Этого раненого мы здесь, у себя выходим". Спрашивают: "Вы кто такая?" Отвечаю: "Старшая медсестра". Они идут к полковнику Селезню. Я решила их опередить, говорю Селезню:
"Они хотели Никласа увезти в свой эвако, но я им сказала, что мы его здесь сами выходим!"
"Почему вы так решили, Оксана?" - спрашивает меня Георгий Сергеевич.
Я подошла близко к нему и тихо сказала ему почему. Он посмотрел на меня изумленными глазами и через минуту сказал эвакомедикам, что, мол, этого раненого мы оставляем у себя. Вот так, дорогой мой Николасик…
Так странно никто раньше не переделывал моего имени. Даже мама.
- Что же такое ты сказала полковнику, после чего он посмотрел на тебя изумленными глазами? - спросил я.
Принцесса Оксана заулыбалась как-то странно:
- Неужели ты сам не догадался, Николасик?
- Нет, конечно! - слукавил я.
- Я ему сказала… сказала… что очень…
- Что?
- Что очень тебя люблю. Вот!
Я почувствовал легкое головокружение, похожее на то, что было 16 апреля в сосновой роще под Курском.
- Можно мне еще одну пробирку киндзмараули? - попросил я.
- Можно, - ответила Оксана. - Только одну на двоих, ладно?
- Ладно!
Если бы нас в этот момент увидел Роман Кармен и сделал фото - Оксана в белоснежном накрахмаленном халате с фонендоскопом на шее и пробиркой вина в руке - и я: весь перебинтованный, с левой рукой, подвешенной на широких бинтах к потолку, - он бы назвал снимок не иначе как "Любовь и война".
2 октября 1943 года
Реабилитационная часть
Вчера все медсестры и санитарки, подчиненные Принцессе Оксане, вместе с ней мыли полы и окна, протирали пыль и наводили чистоту в имении, в котором расположили часть, которой, кажется, не было ни у одного другого танкового соединения. Идея создания такой части была проста и разумна. Новый командир корпуса желал во что бы то ни стало сохранить для корпуса танкистов, которые в Курской битве обрели опыт наступательных боев. Эвакуированных в тыловые госпиталя раненых танкистов корпус бы потерял. После выздоровления их бы наверняка направили в другие танковые соединения.
Полковник Селезень сразу взялся за воплощение идеи комкора в жизнь: лично провел рекогносцировку всей местности, нашел этот дивной красоты участок леса и в нем - пустовавшее старое, дореволюционной постройки чье-то имение. Заставил привести его в порядок для приема раненых. Полковник Селезень также добился в медсанупре фронта специального питания для этих раненых. Он также решил, что заведовать этой частью должна уже лейтенант медицинской службы Принцесса.
Во время "генеральной уборки" всего помещения "реабчасти" Оксана сказала мне:
- Похоже, нас собирается посетить важное начальство. Может быть, приедет полковник Селезень…
Интересный человек был полковник Селезень. Это был разносторонний и высокообразованный офицер. До войны он трижды обошел весь земной шар в качестве судового доктора, потом стал главным хирургом Севастопольского военно-морского госпиталя и был им первые четыре месяца войны. Нам было известно, что он отлично знает русскую, украинскую и западную литературу, как и его жена - курсистка Бестужевских курсов в Питере, преподававшая в университете русскую литературу и владевшая русским, украинским, французским и английским языками. Немцы в 1941 году взяли Харьков быстро и совершенно неожиданно для горожан. После освобождения Харькова полковник Селезень попросил у комкора трое суток для поездки туда, чтобы узнать о судьбе своей жены и десятилетнего сына, которые не по своей вине в течение почти двух лет оставались на территории, оккупированной немецко-фашистскими захватчиками.
Мы знали, что он только что возвратился из Харькова. С Оксаной мы говорили о том, что хорошо бы попросить полковника рассказать нам, выздоравливающим танкистам "реабчасти", и медперсоналу о своей поездке в освобожденный город.
Селезень приехал с еще двумя врачами. Они осмотрели всех танкистов. Мне было сказано, что надо еще по крайней мере пять-шесть недель оставаться в "реабчасти" до полного выздоровления. Интересно, что полковник Селезень все время осмотра разговаривал со мной по-английски, что доставило удовольствие и мне, и ему в равной мере. Принцесса внимательно прислушивалась, наверное пытаясь вспомнить уроки английского, который преподавала в школе ее мама.
По окончании обхода Оксана собрала в холле всех ходячих пациентов и весь медперсонал, чтобы послушать полковника Селезня.
- Мой родной город встретил меня развалинами, - начал свой рассказ полковник. - С балконов свисали тела сотен повешенных с табличками на груди: "Partisan". В центре города почти все многоэтажные дома были разрушены и превращены в груды битого кирпича. Украинская национальная галерея изящных искусств сгорела, а до этого разграблена немцами. Пятьсот двадцать четыре объекта были полностью уничтожены: заводы, фабрики, институты, школы и больницы…
Как рассказал полковнику Селезню военный комендант города, многих членов семей комсостава Красной армии немцы арестовали и прогнали через весь город к железнодорожному вокзалу, перед своим отступлением погрузили их в телятники.
Полковник Селезень нашел свой дом. Он оказался наполовину разрушен. В половине, где он жил до войны с семьей, все окна были выбиты, а двери сорваны с петель. Пожилая соседка из одноэтажного дома, стоявшего невдалеке от пятиэтажного, узнала доктора, у которого лечилась перед войной.
- Своими глазами видела, - рассказала она, - как из вашего дома все семьи командиров Красной армии выгоняли и гнали их на вокзал. Видела вашу жену и сына.
Полковник Селезень отправился на вокзал, разыскал железнодорожника, который видел, как женщинами с детишками набивали скотовозные вагоны и как целый эшелон погнали в сторону Полтавы. По грунтовой дороге, изрытой воронками от снарядов и авиабомб, полковник Селезень поехал на машине параллельно железной дороге в сторону Полтавы. Проехал чуть более 30 километров и невдалеке от населенного пункта со странным названием Кобыляки на полустанке увидел остовы сгоревших вагонов. Около сотни пехотинцев в противогазах, вооружившись носилками, перетаскивали обгоревшие останки и пепел, остававшиеся от людей, к огромной траншее, вырытой в чистом поле для захоронения. В воздухе за многие сотни метров от этого места висел тяжелый запах горелой человечины.
Командовавший батальоном (или, может быть, ротой) пехотинцев, выполнявшей эту скорбную работу, сказал полковнику, что ему приказано не зарывать траншею, пока на место не прибудет правительственная комиссия. Она должна подготовить все необходимые документы, свидетельствующие о варварском преступлении, совершенном гитлеровскими войсками СС при отступлении из Харькова.
Полковнику Селезню не осталось ничего, кроме как пройтись вдоль траншеи с останками, вынуть чистый носовой платок, осколком снаряда набрать малую горстку пепла, туго завязать платок и положить его в свой планшет.
- Вот небольшая частица того, что оставили мне от моей любимой жены Татьяны Григорьевны и сына Володи фашистские нелюди, - закончил свой печальный рассказ полковник.
10 октября 1943 года
Письмо
Прошло двадцать три месяца с того дня, когда я покинул Макеевку, и с тех пор - ни слова, ни полслова ни от родителей, ни от Майка, ни от его жены Кати, ни от Джона. То, что мама, Пап, Майк, Катя и Валерик не смогли эвакуироваться из Макеевки и остались на территории, оккупированной немцами, я узнал из сообщений Совинформбюро. С тех пор каждый божий день я мысленно возвращался туда, в Донбасс, в Макеевку, в Совколонию, на второй этаж 36-квартирного дома. Чтобы мы жили хотя бы в относительном комфорте, мой Пап потратил более трех лет, добиваясь у советских бюрократов, чтобы в дом наконец провели водопровод и закончили в нем оборудовать кочегарку для отопления и для подачи горячей воды в квартиры.
Часто я вспоминал слова мамы перед моим отъездом из Макеевки в Актюбинск:
- Да хранят тебя, Никки, Всевышний и Пресвятая Дева Мария. Я буду молить их о тебе каждый божий день! - И после прощальных поцелуев, как обычно, она произнесла на английском: "God bless you, my dear sunny boy!" ("Благослови тебя Господь, мой солнечный мальчик!").
А Пап решил меня проводить до самой калитки и попрощаться со мной тет-а-тет. То, что он мне сказал, я буду помнить до последнего дня моей жизни. Своими мощными ручищами сталевара Пап взял меня крепко за плечи, долго-долго смотрел мне прямо в глаза, готовясь сказать мне что-то очень важное, и наконец произнес:
- Сердце мне подсказывает, мы больше с тобой… не увидимся! Прости и прощай, Никки!
Сказав это, Пап резко отвернулся и быстро ушел в подъезд. Я понял: он не хотел, чтобы я увидел его слезы. Зря! Я бы и так не смог их разглядеть, так как у самого у меня глаза были мокрые… С вещмешком за спиной я брел 3 километра до макеевской станции Унион, и из головы у меня не выходило: "Прости и прощай… прости и прощай, Никки!"
Об отце, о маме, о Майке, Кате и Валерике я часто думал по дороге в Актюбинск, в самом Актюбинске, в московской партизанской школе и теперь - на фронте. Я не знал, живы ли мои родные, не знал, как они добывают себе пропитание в оккупации. Я не знал ничего о Джоне - остался ли он в Одессе, где учился в художественном училище, или же успел эвакуироваться из нее перед приходом немецких и румынских оккупантов.
Мои тяжелые мысли-воспоминания были прерваны приходом моего верного ангела-хранителя, моей Принцессы Оксаны. Она держала руки за спиной. Что-то мне принесла. Сюрприз какой-то.
- Угадай, что у меня в руках? - произнесла она с загадочной улыбкой на лице.
Я мгновенно ответил наобум:
- Письмо!
- Верно! Но откуда, Николасик?
- Из Москвы! - ответил я и сразу подумал: неужели генерал Рокоссовский, разговаривая со своей дочерью Ад ой, сказал ей, что перед Курской битвой встретил ее партнера по чудесному вальсу-бостону? Неужели письмо от нее?
- Нет, письмо не из Москвы. Ты не угадал.
- Из Актюбинска! - выпалил я и подумал: наверняка от дяди Родиона или же от той стервы и сексотки - кассирши Татьяны из кинотеатра "Культ-Фронт".
- Нет, опять не угадал, - сказала Оксана.
- Неужели из Макеевки? - вскрикнул я.
- Да, Николасик, письмо от Майка!
Она протянула мне письмо, но я его сразу взять не смог. У меня руки задрожали, как тогда, перед танковой атакой… Если какой-нибудь командир танка скажет вам, что после того, как он услышал в наушниках команду: "В атаку!" или "Вперед!", не задрожали руки, знайте, что врет! Но это к слову… А тогда я подумал о другом: почему письмо письмо от Майка, почему написал не Пап?
Принцесса увидела, как у меня затряслись руки, и все поняла.
- Ты хочешь, чтобы я его для тебя открыла?
- Да, да! - ответил я, волнуясь и нервничая. - Открой и покажи мне поближе, чей там почерк.
Оксана вскрыла конверт, показала письмо мне.
- У твоего старшего брата красивый почерк, - сказала она, - как в учебниках по каллиграфии.
Она протянула мне письмо, но у меня руки все еще ходили ходуном.
- Да, - ответил я. - Это почерк Майка, но читать я не могу. Прочти его для меня. Только, пожалуйста, читай медленно.
"Дорогой наш и горячо любимый Никки! В конце ноября 1941 года, сразу после твоего отъезда в Актюбинск, наш дорогой Пап, как ты, Джон и я называли его, на заводе имени Кирова был назначен в бригаду, которая демонтировала и отгружала в Нижний Тагил оборудование американского стана-350. Работал он там и днем и ночью и редко приходил домой. Но когда немцы были уже на станции Ясиноватая, он ушел на работу и не вернулся. Все мои и Катины поиски, розыски и опросы других рабочих ни к чему не привели. Единственное, что подозреваем мы с Катей и мамой, - он погиб там, на месте, где шел демонтаж стана…"
- Постой! - резковато воскликнул я. У меня по щекам полились слезы. Оксана попыталась их промокнуть, но я сказал ей охрипшим голосом: - Не надо!
Передо мной всплыло видение… Мы стоим с ним у калитки. Пап - всегда такой сильный, такой мужественный человек - гранит, на котором я пытался выстроить здание собственной жизни. Он стоит, склонившись надо мной, и произносит что-то не совсем понятное, неожиданное:
- Прости меня, Никки…
Нет, нет и нет! - говорю я себе. Не мог навсегда умолкнуть этот голос, всегда говоривший нам такие мудрые вещи, не могли угаснуть и закрыться эти темные глаза с озорными искорками… Мой дорогой Пап, всегда такой энергичный, такой жизнелюб, не мог так просто погибнуть…