- Fine, thank you, Madam Doctor. You can't imagine what a joy for me to hear my native English here, in this field hospital! (Спасибо, мадам доктор. Вы не можете себе представить, какая для меня радость услышать здесь, в этом полевом госпитале, родную английскую речь!)
- Too much! Too much! - замахала рукой "мадам доктор" и, снова улыбнувшись, перешла на русский: - Многовато. Многовато. Я вам сказала лишь то, что осталось в памяти со школы. Но ваше "Fine" и "Thank you, Madam Doctor" я поняла.
Она мне напомнила Принцессу Оксану. Я подумал: "Была бы Оксана жива, закончила бы мединститут и была бы похожа на Таланову". Она присела на край моей койки, приподняла мою левую руку и попросила сжать пальцы в кулак. У меня не получилось. Мне удалось с болью сжать кулак лишь наполовину. Она поняла, как трудно мне это дается, лицо у нее стало серьезным. Я испугался: не значит ли это, что меня из этого полевого госпиталя ушлют далеко от фронта за Урал? Глупо, конечно: я тогда не подумал о более серьезном последствии: что могу остаться вовсе без левой руки. Нет, я думал о том, что должен выполнить свою и Принцессы Оксаны заветную мечту - дойти до логова фашистского зверя, до Рейхстага! И там встретиться с моими земляками американцами. Они ведь теперь, наверное, уже в Париже!
Доктор Таланова молча встала и откинула легкое одеяло с моих ног.
- Пошевелите пальцами ног.
Я пошевелил.
- Хорошо! - сказала она.
- А левая рука? - осторожно спросил я.
- Не опухла. Пульс есть. Будем надеяться…
- Позвольте мне у вас спросить… - начал я робко.
- Позволяю.
- Могу ли я и мой механик-водитель рассчитывать на то, что мы через какое-то время сможем вернуться в нашу разведроту?
- Боитесь быть отправленными в эвакогоспиталь?
- Боимся, доктор. Хотим остаться на фронте, которым командует маршал Константин Константинович Рокоссовский.
Таланова взглянула на меня, как бы желая понять, насколько искренне я это сказал. Я встретился с ее глазами и выдержал пытливый взгляд. На лице у нее снова появилась приятная, мягкая улыбка.
- Время покажет, - произнесла она. - Возможно, вернетесь.
- Thank you so much, Madam Doctor! - сказал я по-английски.
Она меня поняла.
12 августа 1944 года
Батя
Старший сержант Иван Чуев и многие другие в нашей роте называют нашего комроты майора Жихарева между собой Батей. Такая кличка давалась далеко не всем командирам Красной армии. И я сам, следом за всеми, стал его так называть - разумеется, мысленно или в приватном разговоре с сослуживцами. Надо сказать, было за что Жихарева так называть. О танкистах и десантниках своей роты он, при всей строгости, заботился, как требовательный, но справедливый отец о своих сыновьях. Слыханное ли дело, чтобы комроты ехал более 50 километров и тратил несколько часов своего драгоценного времени, чтобы навестить раненых бойцов роты?
Мне кажется, мой краткий разговор с Талановой сыграл определенную роль в том, что нас с Чуевым не отправили в какой-нибудь далекий эвакогоспиталь и решили лечить здесь, в этом фронтовом полевом госпитале. Сегодня с утра Чуев мне сообщил, что нас должен навестить Батя. Откуда такие сведения? Земляк Чуева, некий шустрый одессит Марк, слышал разговор Талановой с нашим Батей по телефону.
В первую неделю августа к нам в госпиталь поступило сразу несколько тяжелораненых танкистов. Все они были из 2-й танковой армии, которую чуть не полностью разгромили несколько немецких танковых дивизий севернее Праги, пригорода Варшавы, на восточном берегу Вислы. Об этой ужасно неприятной для советских войск операции нам рассказал один из раненых - командир танкового взвода, старший лейтенант Морозов. Он был ранен под Воломином, что севернее варшавской Праги. "Там, - рассказал Морозов, - шли ожесточенные бои между танковыми корпусами нашей 2-й танковой армии и свежими немецкими танковыми дивизиями, переброшенными к Варшаве с юга". Морозов рассказал нам, что в Варшаве 1 августа по команде от Миколайчика из Лондона вспыхнуло восстание, возглавляемое генералом Армии крайовой Тадеушем Бур-Комаровским. Помимо прочего, Морозов упомянул то, что в Варшаве живет младшая сестра Константина Рокоссовского. Последнее обстоятельство было для меня новостью.
Около одиннадцати утра к нам прибежал, запыхавшись, Марк - тот самый земляк Чуева - и сказал нам, что к Талановой приехал какой-то бравый майор-танкист с двумя орденами Боевого Красного Знамени. Мы с Чуевым переглянулись и чуть ли не одновременно произнесли: "Неужели наш Батя?!"
- Ты, Марк, помнишь, о чем я тебя просил?
- Конечно, помню, - ответил Марк и, усмехнувшись, добавил: - Заяц трепаться не любит! А ты, земляк, - обратился он к Чуеву, - помнишь, что обещал, если я организую?
Чуев тут же, без разговора, снял с руки свои трофейные часы-штамповку и вручил их Марку. Тот посмотрел на них, послушал: идут - не идут? - оглянулся по сторонам, сунул их в нагрудный карман под халат и быстро ушел.
Я понял, что речь у них шла о "гешефте", который мне активно не нравился. Суть его была в том, что раненым танкистам, отправляемым в госпиталь, друзья надевали на руку две-три пары трофейных часов, которые можно было обменять на чистый медицинский спирт у таких, как этот Марк. Такие "шустрые", устроившись в полевых госпиталях, делали свои мутные делишки. "Кому война, а кому мать родна", - говорили о такого сорта людях фронтовики.
Вообще-то внимание к трофейным часам было в то время повышенное, мягко говоря. Когда немецкие пленные после Минска стали со словами "Гитлер капут!" сдаваться в плен, у них не столько спрашивали о спрятанном оружии, сколько о часах, - на полунемецко-полурусском тут и там звучала фраза: "Ур, ур есть?" Немецкие военнопленные беспрекословно снимали с рук или вынимали из карманов свои часы и отдавали советским солдатам, лишь бы их не "шлепнули". Я не раз видел это и не раз задумывался о том, почему в СССР была такая дикая погоня за ручными часами? И пришел к выводу, что во время индустриализации СССР лидеры страны не думали о насущных потребностях людей: о ручных или карманных часах, например. В Макеевке перед войной к нам в дом приходил к отцу один инженер. Я показал ему привезенный из Штатов специальный нож для очистки картофеля или других овощей и спросил, почему в Союзе не выпускают такие ножи.
- Смотрите, как тонко и быстро он чистит, - сказал я инженеру.
На что тот ответил:
- Такая хорошая сталь нужна нам не для картошки, не для бритвенных лезвий, а для танков и орудий, - ответил он, дав мне при этом информацию для размышления о том, что важнее - человек или танк?.. Часовых заводов во всем СССР было, кажется, только два. Отсюда, думал я, такая "часомания". После боя у советских солдат было популярно развлечение: "махнем часы на часы не глядя". "Часомания" и "гешефты" на фронте мне очень не нравились, порой вызывали отвращение. Я не раз задумывался, происходит ли что-то подобное в армии Соединенных Штатов?
Марк появился возле Чуева минут через десять с двумя небольшими свертками. Он открыл прикроватную тумбочку и положил в нее свертки.
- Чистый, медицинский? - строго спросил Чуев, на что Марк ответил по-одесски:
- Шоб я так жил!
- Что там? - спросил я.
- Встретим Батю - что надо! - ответил Чуев. - В одном пакете - чекушка чистого медицинского спирта, в другом - соленые огурцы. Банкет!
- А ты, Чуев, думаешь - это законно?
- Это не наша проблема, командир. Не наша! Может, он его не ворует, а просто собирает. Им тоже положено по пятьдесят граммов в день спирта вместо ста граммов водки. Они тоже считаются здесь фронтовиками… В тылу так и будут себя называть.
Я понял, что мой мехвод сделал этот "гешефт" ради встречи с Батей. Решил таким образом показать ему наше уважение и почтение.
"Чекушка на троих - не пьянка. Но языки развязывает и сближает людей", - говорил наш покойный комвзвода Олег Милюшев.
Диалог с Чуевым был неожиданно прерван. В палату вошел Батя - майор Жихарев. Вставать с кроватей нам с Чуевым еще не разрешили, а садиться можно было, что мы и сделали.
- Здравствуйте, мои хлопчики-молодчики! - произнес, улыбаясь, майор. - Я к вам прямо от Талановой. Она обещает…
- Что? - настороженно, не удержавшись, спросил я.
- Что к наступлению на Берлин вы оба будете у меня в строю.
- А когда будет наступление на Берлин? - задал бестактный вопрос Чуев.
- Вы оба вернетесь в строй недели через три или четыре. Так пообещала Таланова. А наступление на Берлин еще не скоро…
- А верно, что 2-я танковая армия Богданова потерпела большое поражение? - спросил Чуев.
- Это правда.
- А восстание в Варшаве - тоже правда? - снова спросил Чуев.
- Тоже правда, - ответил Жихарев.
- Товарищ майор, а можно нам с вами помянуть наших погибших товарищей по оружию: Принцессу Оксану, гвардии старшего лейтенанта Олега Милюшева и других наших танкистов и десантников? - осторожно спросил Чуев.
Хитер мужик, подумал я. Нашел способ подобраться к чекушке и соленым огурцам. Разве можно отказаться от того, чтобы помянуть павших товарищей?
- Помянем, - ответил Жихарев, когда увидел, что Чуев вынул из тумбочки чекушку и огурцы.
Было всего два стакана. Чуев и тут проявил солдатскую смекалку: налил в два стакана спирт и сказал:
- А я из горла! Пусть им земля будет пухом…
Мы, не чокаясь, выпили. Соленые огурцы оказались очень кстати после чистого медицинского спирта.
- Товарищ майор, - спросил я, - вы получили какие-либо известия о своей семье из Ельца?
- Из Ельца - ничего, - ответил он. - Но меня разыскала старшая дочь Алла и сообщила, что мама - моя жена Мария Михайловна с младшей Тоней перед приходом немцев уехали в деревню. А саму Аллу приняли танцовщицей в один из фронтовых или армейских ансамблей песни и пляски, хотя ей и шестнадцати еще нет.
Жихарев вынул из нагрудного кармана фотографию и показал нам.
- На этом фото она выглядит совсем взрослой, - сказал я. - Красивая девушка. Не случайно ее приняли.
- Она танцует с шестилетнего возраста, - добавил Жихарев не без гордости.
- Красотка! - воскликнул Чуев, взглянув на фото. - Был бы я не женат, нашел бы ее после войны и попросил бы руку и сердце.
Майор Жихарев оставил реплику Чуева без комментариев.
6 октября 1944 года
Доктор Таланова
Мы с Чуевым покинули госпиталь доктора Талановой 2 октября, в тот самый день, когда радио сообщило о том, что польские повстанцы капитулировали.
Мое прощание с Талановой оказалось необычайно интересным. Она задала мне напоследок, казалось бы, очень простой вопрос:
- Почему вы так боялись попасть в эвакогоспиталь?
Если бы она не была талантливым хирургом и главным врачом госпиталя, я бы подумал, что мне на хвост сел Смерш.
- Видите ли… Те, кто попадает в эвакогоспиталь, уже, как правило, никогда не возвращаются в свою часть, - ответил я. - А мне нравится служить под командой умного и человечного, хотя и довольно строгого командира майора Жихарева. Он относится к подчиненным уважительно и бережно - как маршал Рокоссовский.
- Откуда вы знаете, как маршал Рокоссовский относится к подчиненным? - спросила доктор Таланова. - Вы лично с ним встречались?
- Да, два раза. В первый раз - в Московской военной спецшколе номер 3, где я учился в одном взводе с его дочерью Адусей. Он был еще не маршалом, а генералом…
И я рассказал Талановой о том, как танцевал с Адой Рокоссовской под внимательными взорами ее отца и маршала Ворошилова.
- А второй раз? - поинтересовалась Таланова.
- Второй раз был перед началом Курской битвы. Я с экипажем закапывал танк по самую башню. Как вдруг в окружении нескольких генералов и полковников подходит генерал Рокоссовский. Я узнал его сразу и доложил по форме: кто, что, чем заняты. В это время к нему подошел полковник, я думаю, из Смерша, и что-то негромко сказал Рокоссовскому, после чего тот меня спросил: "Так вы, оказывается, к нам попали из Америки?" На что я ему ответил: "Так точно, товарищ командующий фронтом!"
- Как вы думаете - он вас узнал как партнера Адуси на танцах? Ведь прошло всего лишь четыре месяца после 23 февраля. Не так ли?
- Не знаю, - ответил я честно. - Он только еще раз пристально на меня взглянул и, уходя, произнес: "Что ж, посмотрим, как наши союзники воюют".
- Его дочь в той школе все звали Адусей?
- Нет, только я. Она мне показала свой, как она его назвала, "талисман". Это было первое долгожданное письмо, полученное от папы с фронта. Я обратил внимание, что Рокоссовский называет ее Адусей. Вот и я стал ее так называть, когда мы оставались вдвоем. Мне казалось, ей это нравилось. Она мне рассказала много интересного и трогательного о своем отце. А я ей - о своих родителях.
- У Адуси, между прочим, характер, скажу я вам, как у ее папы, - сказала Таланова.
- Вы тоже ее видели? - удивился я.
Мне это показалось странным. Где, когда, по какому случаю доктор Таланова могла встретиться с Адусей?
- После той спецшколы ее в партизаны не пустили, хотя она рвалась. Наверное, вмешался папа, - предположила Таланова. - Но зато Адуся настояла на том, чтобы получить назначение на 1-й Белорусский фронт в качестве радистки. И служит она в одном из радиоподразделений, которое поддерживает связь с партизанами в тылу врага.
Это сообщение для меня было как снег на голову: неожиданное и удивительное. Неужели мне удастся встретиться с Адусей где-то в боевой обстановке на фронте? - подумал я… Нет, не довелось. Лишь много лет спустя, в августе 1968 года, когда я пришел на Красную площадь, на похороны маршала Рокоссовского, мне встретился бывший мой соученик по той партизанской спецшколе Кузнецов, живущий теперь в Химках. Он рассказал мне, что наша боевая подруга Ада Рокоссовская из-за издевательского отношения к ней ее мужа застрелилась из того "вальтера", который подарил ей папа. Тот пистолет попал к Рокоссовскому от плененного им фельдмаршала Паулюса после Сталинградской битвы…
16 октября 1944 года
В лесу. В 30 километрах восточнее Вислы
В землянке стоял молодецкий храп четверых танкистов. После многочасовой работы по маскировке новой техники и вооружения все спали как убитые. Все, кроме меня. Работал я в тот день наравне с ними, но "думы мои, думы мои" не давали мне уснуть. Что-то меня тревожило. Не мог понять, что именно. Я снова и снова думал о маршале Рокоссовском и о докторе Галине Талановой. Думал: возможно ли в одно и то же время одинаково искренне любить двух и, насколько мне известно, исключительно порядочных и милых женщин, которые, несомненно, обожали Рокоссовского. И еще тревожила меня мысль: показала ли доктор Таланова кому-нибудь два моих блокнота, которые были в кармашке на внутренней стороне моей нательной рубашки? Она ведь перед операцией разрезала рубашку, блокноты из кармашка вынула, сохранила и вернула мне. Пыталась ли она их прочесть? Вряд ли. Глаза у нее честные. Это несомненно!
Было, наверное, около часу ночи, когда в землянку вошел ординарец майора Жихарева и сказал, что командир роты приказал меня разбудить и немедленно сопроводить до его штабной землянки. Я сразу забыл о всех своих "думах". Мой командир роты хочет снова, чтобы я послушал Би-би-си и пересказал ему, что сообщает радио о сражениях союзников с немцами на Западном фронте. Это и самому было очень интересно узнать.
- Вы знаете, зачем он меня среди ночи вызывает? - спросил я ординарца.
- Наше дело десятое, товарищ Никлас.
Меня многие стали так называть после того, как узнали, что я не настоящий советский военнообязанный, а американский доброволец в Красной армии.
- Не наше дело спрашивать что да почему. Наше дело выполнять приказ, - ответил ординарец.
Мои предположения подтвердились. Я это понял, как только вошел в землянку Жихарева. По его ответу на мое приветствие и по его лицу было видно, что командир в плохом настроении. Но я-то при чем?
- Садитесь, Никлас! - велел он приказным тоном.
Я сел в ожидании чего-то тревожного.
- Я несколько раз видел, что вы что-то записываете в блокнот. Так?
- Так точно, товарищ майор.
- Зачем это вам?
- Если выживу в этой бойне, напишу книгу… может быть.
- Где вы храните ваши блокноты, Никлас?
Соврать нашему Бате было невозможно. И намерения такого у меня не было.
- У меня внутри нательной рубашки пришит карманчик. В нем я храню свои блокноты.
- Они сейчас при вас? - спросил Батя.
- Так точно, товарищ майор! Они всегда при мне.
- Покажите! - приказал он.
Неужели он мне не поверил? - подумал я. И я тут же расстегнул гимнастерку, вынул из нательного кармашка два блокнота и выложил их на стол.
Жихарев внимательно перелистал несколько страничек в одном блокноте, потом в другом, после чего спросил:
- Где вы учились стенографии, в Московской партизанской школе?
- Никак нет, товарищ майор, - ответил я. - Этого предмета в той школе не было. Мы изучали лишь, как зашифровывать и расшифровывать тексты. Дело в том, что мой самый старший брат Майк в Америке учился стенографии. Потом в Макеевке по воскресеньям он учил этому делу нас с Джоном.
Батя снова раскрыл один из блокнотов и внимательно посмотрел на мои карандашные штриховые рисунки. Там были мои наброски Принцессы Оксаны, Олега Милюшева, профессора Петровского и его самого, а также рисунки различных немецких и советских танков и противотанковых орудий.
- Похоже, похоже, - произнес он. После этого вдруг перешел на тональность пониже и сказал мне такое, от чего у меня по спине мурашки пробежку сделали: - Однако, Никлас, должен вам сказать следующее… По-отечески, исключительно и сугубо между нами… Во время вашего пребывания в госпитале ко мне приходил офицер из Смерша и настырно интересовался, знаю ли я, какие рисунки и записи вы делаете в своем блокноте и где вы храните свой блокнот. Кроме того, он спрашивал, откуда и как часто вы получаете письма и отвечаете ли на них сразу или нет. Я ответил, что рисунки немецких танков и противотанковых орудий не только в блокноте, но и на фанерных щитах вы рисовали по моему приказу. А по поводу писем сказал ему, чтобы он лучше спросил у нашего бригадного почтальона, он знает это лучше, чем я.
После этого последовала долгая пауза. Сообщение Бати было для меня очень неприятным, хотя нельзя сказать, что абсолютно неожиданным. Во-первых, я со своим чуть ли не фотографическим зрением сам заметил, что среди новобранцев, с которыми я ехал из Москвы на Центральный фронт, был один "новобранец", которого я, как мне показалось, пару раз видел в московской военной школе. Я сделал вид, будто его не узнал. Но это натолкнуло меня на мысль, что особист в партизанской школе - капитан в погонах с голубыми кантами - за мной присматривал. Возможно, ему было известно, что я из спецшколы поехал не назад в Актюбинск, а по дороге во Фрунзенский райвоенкомат порвал и выбросил в туалет свой паспорт. Может быть, особист решил, что я поехал добровольно на фронт для того, чтобы при удобном случае сдаться в плен немцам, и приставил ко мне хвост, который меня сопровождал от и до… Но до чего?
- Короче говоря, Никлас, - сказал после паузы Батя, - вы у них в разработке. Но им вас не отдам.