16 апреля 1943 года
Утро в сосновом бору
Вчера вечером опять бомбили железнодорожную станцию. Мы находились километрах в десяти от нее, но мне всю ночь мерещились в полусне вопли, стоны и брань раненых, ржание лошадей и крики санитаров. Появлялся и Сашок со своей мамой…
В подвале было очень холодно, мы притащили туда с улицы автомобильные покрышки и жгли их всю ночь, чтобы хоть немного согреться. Спали все в густом черном дыму. Утром не могли узнать друг друга: лица у всех были покрыты слоем черной сажи. Все мы, включая командиров, были теперь похожи на макеевских шахтеров после шестичасовой смены в забое.
Сажу с лиц и рук смыли с трудом. После завтрака, состоявшего из одного черного сухаря, кусочка колбасы, брикёта "кондёра" и котелка чая, объявили общее построение. Нашего Сашка никто не видел ни на станции, ни в подвале, ни при этом построении. Его гитару во время бомбежки наверняка разнесло вдребезги вместе с нашей теплушкой.
Колонной в четыре сотни человек мы двинулись за город в южном направлении. Молча и понуро прошли километров десять с одним привалом.
Наконец показался сосновый бор, где нас ожидала группа молодых санитарок в белых халатах и три пожилых санитара-парикмахера. Они стояли возле пяти дезкамер и примитивных душевых установок. Командовала этим хозяйством красивая девушка с роскошными волосами, в ладно пригнанной по фигуре офицерской форме с белыми медицинскими погонами на плечах. На погонах было по одной полоске и по одной малой звездочке, означавшей, что она младший лейтенант медицинской службы.
Всем нам, включая майора Фастова, она приказала (именно приказала) раздеться догола и сложить все, включая портянки, обмотки, обувь и даже вещмешки и пилотки, в дезкамеры, после чего выстроиться в очередь к парикмахерам. Те вскоре начали нас не просто стричь под нулёвку, но и брить те части тела, где росли волосы.
То, что во всех частях Красной армии вшей боялись как черт ладана, мне было понятно. Ведь во время Гражданской войны от вшей - прямых виновников страшного сыпного тифа - погибло больше миллиона красноармейцев и белогвардейцев. Из-за тифа по дороге с Кавказа в Москву умер один из самых талантливых американских военных журналистов и писателей - автор книги "Десять дней, которые потрясли мир" Джон Рид. (Кстати, когда мой Пап однажды в советской библиотеке попросил книгу Джона Рида на русском языке, то получил потрясший его ответ: "Разве вы, товарищ, не знаете, что эта книга запрещена к выдаче лично Иосифом Виссарионовичем?")
Мы, оказывается, не просто завшивели в теплушках на старой соломе, мы еще, как оказалось, ухитрились завести на своем теле особых вшей, которых некоторые из нас называли "веселыми ребятами". Эти "веселые ребята" забирались повсюду, где у людей растут волосы. Вот и пришлось мне расстаться с моим чубом, тонкими модными усиками и даже бровями. Ну и на кого я стал похож? Подумать стыдно!
Сидя у парикмахера, я заметил на гимнастерке девушки, младшего лейтенанта медицинской службы, боевой орден Красной Звезды и очень престижную солдатскую медаль "За отвагу". Невероятно! Я спросил у парикмахера, который меня "обрабатывал":
- Что это у нее? За какие дела такие боевые награды?
- Она, парень, в битве под Сталинградом вытащила из-под огня около сотни наших бойцов и командиров. Тяжело раненных. Награды эти ей генерал Рокоссовский вручал лично!
- До чего же она красивая! - не удержался я.
- Красавица, да не про твою честь, парень! Ты посмотри на тех боевых офицеров, которые за вами приехали на "Фордах". На груди у них целые иконостасы. Видишь, как они на нее заглядываются!
После парикмахера был ужасно холодный душ с миниатюрными кусочками хозяйственного мыла. Потом все мы, голые, сели на бревна и как завороженные, во все глаза глядели на младшего лейтенанта медицинской службы. Кого-то мне она напоминала - красавицу с такой же пышной прической, очаровательными очами и лицом краше, чем у Моны Лизы Леонардо да Винчи или Венеры Милосской. Я наконец вспомнил! Младший лейтенант медслужбы была копией самой яркой американской кинозвезды 30-х и начала 40-х годов - Дины Дурбин.
Мой старший брат Майк - художник - получал из Америки цветные журналы. В них были ее большие портреты. Появлялись они и на обложках голливудских журналов. Ее портреты были способны заворожить любого - от мала до велика, в полном смысле этого слова. Я помню, какое потрясающее впечатление одна ее большая цветная фотография производила на моего четырехмесячного племянника - Валерика. Если мы с ним в доме оставались одни и Валерик начинал плакать, то я, отложив занятия по русской грамматике, показывал ему большой цветной портрет Дины, - и он умолкал. Но как-то раз он сильно капризничал, и тогда я придумал, что надо сделать для того, чтобы он не мешал мне учить уроки (а делал я это лежа на диване). Я вырезал из журнала портрет Дины Дурбин, наклеил его на картонку, прикрепил его на веревочках над головкой Валерика, привязал к портрету леску, конец которой протянул к дивану и петелькой накинул себе на большой палец ноги; как только Валерик начинал орать, я шевелил большим пальцем, леска покачивала портрет Дины, и Валерик мгновенно засыпал. Голливудская дива оказывала на малыша прямо-таки магическое действие! И не только на него, на четырехмесячного ребенка… Я рисовал ее прекрасное лицо в своих тетрадях и учебниках, на классных досках и на стенах школы. Я влюбил в нее всех своих одноклассников в макеевской средней школе № 6: Шурку Воробьева, Вильку Любарского и многих других.
В сосновом бору южнее Курска, глядя на девушку - младшего лейтенанта медицинской службы, очень похожую на американскую кинозвезду Дину Дурбин, я вспомнил сон, который приснился мне в Макеевке, еще перед войной.
…Перед отъездом из Америки вся наша семья стояла на пристани Нью-Йорка и фотографировалась на фоне огромного четырехтрубного океанского лайнера "Мавритания", похожего на печально известный "Титаник". На мне был дорогой и необыкновенно красивый шерстяной светло-серый костюм-тройка: спортивного покроя пиджак, жилетка и бриджи; и еще: новая белая рубашка, черный галстук-бабочка и черные, похожие на лаковые полуботинки. Все это мне купили впервые в жизни за немалые по тем временам деньги: 10 долларов 99 центов. Для меня подобная одежда была пределом мечтаний, так как всю жизнь в Америке я носил только то, что Пап для меня перешивал после старших братьев Майка и Джона. И вот в то самое время, когда мы фотографировались, откуда-то появилась кинозвезда Дина Дурбин, подошла к нам и, глядя на меня, воскликнула:
- Боже мой, Никки, ты в этом одеянии смотришься на миллион долларов! Уверена, - оживленно продолжала она, - что в стране большевиков, куда вы собираетесь ехать на этой "Мавритании", все девчонки в красных косынках, увидев тебя в этом одеянии, будут у твоих ног!
Наконец из дезкамер мы получили свою униформу, мятую так, будто стадо коров всю ночь ее жевало. Одевшись, выстроились в длинную очередь на регистрацию к столу, за которым сидела она - советская Дина Дурбин.
Я стоял в очереди и мучительно искал способ обратить ее внимание на себя. Да, нелегко это было… Вся форма измята, чуба нет, усов нет, бровей тоже нет, уши торчат, как у барана… Когда передо мной оставалось три человека, в мою бедную башку пришла блестящая идея: прежде чем очаровательная младший лейтенант поднимет на меня свои очи, я протяну ей свою красноармейскую книжку, где на фотографии, сделанной еще в Актюбинске, я выглядел сносно. Пускай сначала посмотрит, каким я был сравнительно недавно, а потом уже на меня оскубленного. Так я и поступил.
Она посмотрела на фотографию, на мое имя и произнесла:
- Никлас? Никлас… какое красивое имя!
Она подняла на меня глаза, и в голове у меня прозвучала строка из украинской песни, которую пел в Америке мой Пап: "Ой, очi, очi! Очi дiвочi, дэ вы навчились зводить людий?" Я, честно говоря, никогда не думал, что имя мое красивое, хотя мне было еще в Америке известно, что последнего царя в России звали Nicholas II и что супруга императора Александра звала его как моя мама меня: Nicky.
Дина Дурбин, улыбаясь, спросила меня:
- Откуда у вас такое красивое имя?
Я расправил плечи, вытянулся по стойке "смирно", отдал честь и, щелкнув каблуками, отрапортовал:
- От мамы и папы, товарищ гвардии младший лейтенант медицинской службы!
Она снова одарила меня своей божественной улыбкой и произнесла - негромко и мягко:
- Вольно. - Затем спросила: - Ваша гражданская специальность, Никлас?
- Художник, товарищ гвардии старший… Простите, товарищ гвардии младший лейтенант медицинской службы! - Потом добавил к сказанному: - Точнее, я был художником-рекламистом Актюбинского областного кинотеатра "Культ-Фронт", товарищ гвардии младший лейтенант медицинской службы! - А еще через секунду добавил: - Рисовал звезд советского кино: Любовь Орлову, Зою Федорову, Валентину Серову на огромных рекламных щитах, сделанных из фанеры.
Чарующе улыбаясь, советская Дина Дурбин спросила:
- А меня вы нарисуете, Никлас? - Она так мило произнесла мое имя, что я подумал: может быть, в Союзе оно действительно звучит чуть ли не царственно красиво?
- С огромным удовольствием, товарищ гвардии младший лейтенант медицинской службы, - ответил я. - Только скажите, где и когда.
В это время у меня мелькнула мысль: все, милая моя Дина! Ты, кажется, попалась!
В очереди товарищи мои занервничали.
- Я вас сама найду, Никлас, - тихо произнесла она. - Не сомневайтесь, Никлас, непременно найду!
17 апреля 1943 года
В лесах
Вчера мы прибыли в расположение танкового корпуса генерала Богданова, и здесь нас впервые накормили горячей перловой кашей с тушенкой. Какой же вкусной показалась нам эта еда! Ребята приговаривали: мол, ничего вкуснее в жизни не ели! Мне же эта тушенка напомнила мое американское детство. Что-то похожее на эту кашу бывало у нас иногда дома в Бетлехеме.
- Откуда такая вкусная тушенка? - спрашивали поваров ребята.
- А! Так это - "улыбка президента Рузвельта", - охотно отвечали повара.
- Вот в чем дело! - обрадовался я. Это, значит, еще одно проявление действительной помощи Красной армии со стороны США и президента страны.
Ночевать нам предстояло в большом - и тоже американского производства - тенте. Ни кроватей, ни матрасов, ни печек в нем не было, лишь голая земля. И все же - лучше так, чем в маленьких палатках. Матрасами, подушками, простынями и одеялами нам стали вещмешки и шинели. Под головой - вещмешок, половина шинели - под тобой, половина - сверху, вот и все! Спать было холодно, как в том памятном курском подвале. Чтобы согреться, мы прижимались друг к другу плотно всей "шеренгой" из тридцати человек, и это помогало. Но если кто-то из крайних поворачивался на другой бок, то же самое приходилось делать и всем остальным. Так и поворачивались туда-сюда всю ночь. Причем не просыпаясь при этом. Интересный феномен!
После построения нам представили капитана Жихарева - командира разведтанковой роты в бригаде 9-го танкового корпуса под командованием генерала Богданова. На груди капитана Жихарева мы увидели гвардейский знак, два ордена Боевого Красного Знамени и два ордена Красной Звезды.
- Прошу внимания! - произнес он зычным командирским голосом. - Кто из вас желает служить в танковой разведке нашего соединения, три шага впе-р-ред!
Все стояли не шелохнувшись.
В чем дело? - поразился я. То ли не поняли, что было сказано четко и ясно, то ли… В теплушке все были такими храбрыми, а здесь, после первого крещения на станции Курская, у всех что - поджилки затряслись?
В тот момент мне подумалось: а если бы здесь, сейчас, перед нашим строем, находилась гвардии младший лейтенант медицинской службы с боевыми наградами на груди: "За отвагу" и "Красной Звездой" - и она смотрела на всех нас, - вышел бы кто-нибудь три шага вперед? Я вспомнил нашего Сашка и подумал: он бы наверняка вышел! Ведь одаренные люди вроде него не показывают страха. Такие, как Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский… и мой американский герой - Джо Хилл - всегда идут впереди…
Но что делать мне, который добровольно пошел в Московскую военную школу Центрального штаба партизанского движения? Ответ для меня был очевиден. Я сделал три шага вперед, повернулся лицом к строю и встал по стойке "смирно". Пристально смотрел в глаза оставшимся в строю. Выйдет еще кто-нибудь или нет?
Вышли еще два парня.
Капитан Жихарев подошел ко мне и спросил:
- Где проходил военную подготовку?
- В одной из московских военных школ, товарищ гвардии капитан! - доложил я по форме. О том, что это совсекретная партизанская школа, я сказать не мог - с меня взяли подписку о неразглашении.
- Рацией, ключом, морзянкой владеете? - Капитан задавал вопросы "в десятку".
- Так точно, товарищ гвардии капитан!
Он посмотрел на меня с уважением.
- Из танковых орудий стрелять приходилось?
- Немного, товарищ гвардии капитан!
- Возьмите в тенте свой вещмешок и садитесь на переднее сиденье моего "Виллиса". Ясно? - Он посмотрел на тех двоих, что сделали три шага вперед из строя после меня, и приказал: - Вы тоже!
Капитан усадил их на заднее сиденье, меня - на переднее, рядом с собой. Включил зажигание, машина тронулась с места, и мы поехали в глубь леса, в расположение его разведроты.
В тот же день Жихарев назначил меня стрелком-радистом на одну из своих Т-34–76. Моими товарищами по экипажу стала забавная троица: коротышка Николай Хромов - наш командир танка, долговязый сержант Федор Филиппов - механик-водитель по кличке Длинный, и Колобок - младший сержант Иван Кирпо, заряжающий.
18 мая 1943 года
Лес к западу от Курска
Где же ты, моя милая "советская Дина Дурбин"? Ты же обещала найти меня… На западе, в 60 километрах от нас - фронт, а в 20 километрах на востоке, у нас в тылу - Курск. Южнее, в 150 километрах - Белгород. Севернее, в 100 километрах - Орел. Странно: со стороны фронта на западе не слышно ни стрельбы, ни разрывов снарядов или бомб. А в тылу, со стороны Курска, почти каждую ночь доносится гул и грохот мощных взрывов. Нетрудно догадаться, что там чуть ли не каждую ночь немцы бомбят ту самую станцию, куда прибывают эшелоны с живой силой и техникой для Центрального фронта. Месяц назад мы прошли через этот ад, эту Гернику.
Моя сестра Энн написала нам из Америки в 1939 году о том, что ее муж Артур - американский доброволец, воевавший против фашистов в бригаде Авраама Линкольна в Испании, - видел прекрасную Гернику до того, как город разбомбили немецкие самолеты. Видел он и то, что от нее осталось после…
У нас - новобранцев, переживших бомбежку на станции Курская, - при воспоминании об увиденном сердце кровью обливалось. Ведь мы там потеряли треть нашего маршевого батальона - около двухсот мальчишек, не успевших даже нюхнуть пороха и сделать хоть один выстрел…
Все эти думы приходили мне в голову только утром и вечером, перед отбоем. Между завтраком и отбоем думать было невозможно. Руки, ноги, голова - от упражнений, занятий, дневных и ночных марш-бросков - все тело до такой степени уставало, что ни о чем, кроме дела, которым мы занимались, подумать было невозможно, никакой щелочки для посторонних мыслей не оставалось.
И в таком напряженном режиме мы жили ежедневно полные 14 часов: усиленная зарядка, сборка и разборка, чистка и смазка спаренных пулеметов и откатного устройства 76-миллиметровой танковой пушки, проверка работы внутренней телефонной связи и обращение с ларингофонами, работа с телефонной радиосвязью на расстоянии 3, 5 и 10 километров, устранение обрыва гусеницы, замена траков, работа с топографическими картами и хождение по азимуту, практические стрельбы из танковых пулеметов и 76-миллиметровых орудий по движущимся целям на полигоне и, наконец, тактика танкового боя.
Мастером тактики был командир нашего взвода - гвардии старлей, одессит Олег Милюшев. Мы ему иногда пели: "Ты одессит, Милюш, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда-а! Ведь ты танкист, Милюш…" Он не обижался, ему нравилось любое воспоминание или простое упоминание о его родной Жемчужине у моря, как мне о Бетлехеме. У него на груди, кроме гвардейского знака, был, как и у нашего капитана Жихарева, орден Боевого Красного Знамени за битву под Москвой и орден Красной Звезды за Сталинград. Во время учебы по тактике боя он нам показывал слабые места немецких танков: гусеницы, катки, участки бортов.
- До прошлого года включительно, - говорил Милюшев, - мы могли из своих 76-миллиметровых орудий бронебойными снарядами прошивать башню любого немецкого танка насквозь. Они нас боялись. Но теперь они грозятся поставить на вооружение новые "Тигры", "Пантеры" и "Фердинанды". С ними сражаться с нашими 76-миллиметровыми орудиями будет наверняка куда сложнее. Нам теперь придется прятаться от их мощных орудий. Правда, они, говорят, не такие поворотливые, как наши Т-34, и не такие быстрые. Вот мы и должны научиться использовать эти преимущества.
Гвардии старлей Олег Милюшев был опытным командиром танкового взвода разведки. С ним всегда было интересно и полезно общаться, у него было чему поучиться. А нам нужно было осваивать технику, изучать тактику ведения танкового боя. Не менее трех раз в неделю нас поднимали глубокой ночью по тревоге, после чего мы шли на расстояние как минимум 3 километров в полной темноте: танковые экипажи впереди, а следом за нами мотопехота и десантники. Назывались эти броски "пеши по-танковому". Но мы их между собой называли "хождениями по мукам".
"Тяжело в учении - легко в бою", - повторял часто суворовское изречение капитан Жихарев. И потом добавлял свое: "Бои нам предстоят тоже неимоверно трудные…"
- Сегодня, сразу после ужина, - объявил нам однажды капитан Жихарев, - политчас проведет помполит комбрига - майор Петровский!
Жихарев дал ему блестящую характеристику.
- Представьте себе, - сказал он, - до начала битвы под Москвой, когда масса известных ученых эвакуировалась из столицы в Среднюю Азию, профессор, доктор исторических наук Петровский идет в народное ополчение рядовым бойцом. Однако очень скоро командование назначает его политруком в строевую часть в звании старшего лейтенанта. В боях под Сталинградом он уже комиссар полка в звании майора; а теперь профессор Петровский - помполит нашей танковой бригады и, по моему мнению, лучший лектор-международник, которого я когда-либо слышал.
Профессор Петровский с первых минут своего выступления захватил всеобщее внимание четкостью, простотой и увлекательностью изложения довольно сложной ситуации.
Говорил он неторопливо и негромко, но так, чтобы его одинаково четко понимали все, кто его слушал: русские, белорусы, украинцы, узбеки, казахи, грузины, латыши и другие представители союзных республик.
- Что мы знаем сегодня о нашем противнике? - задал вопрос Петровский и сам же начал отвечать на него: - В листовках, которые мы находим в карманах военнопленных, сказано, что 15 апреля 1943 года фюрер подписал приказ о наступательной операции под названием "Цитадель". Противник намерен двумя мощными группировками с севера от Орла и с юга от Белгорода окружить советские войска, сосредоточенные вокруг Курска.