Мама действительно была уже дома и начала сейчас же что-то говорить мне. Не слушая, я швырнула куда-то мою шляпу, бросилась на кровать, и в эту же минуту в передней послышались тревожные звонки - один, другой, третий, четвертый… Я как сумасшедшая побежала в переднюю, но дверь уже открыл Алексеев, и все жильцы выскочили из своих комнат. На пороге стоял мужчина. Я сразу узнала его. Это был жилец из квартиры Владимира.
- Здесь живет Екатерина Александровна Мещерская? - задыхаясь, тяжело переводя дух, спрашивал он, вопросительно оглядывая всех. - Вот, Владимир Николаевич Юдин только что застрелился, просил ей передать письмо и немедленно прийти, он велел идти прямо за вами, а потом на Знаменку, за его матерью…
После этих слов все потемнело в моих глазах, ледяной холод пополз по ногам вверх, подступая к сердцу, и я потеряла сознание…
Я пришла в себя на своей постели. В комнате стоял едкий запах эфира, на левой моей руке желтело пятно от йода, по которому я поняла, что мне делали инъекцию камфары. Я поднялась и быстро села, мама тотчас подбежала ко мне. В комнате были еще старушка Грязнова и Валюшка, они тоже подошли к моей постели.
- Что с ним? Он еще жив? Я иду к нему, - сказала я решительно.
- Ты никуда не пойдешь! Никуда! - так же решительно ответила мама, властно откинув меня рукой обратно на подушки. - Его увезли в Пироговскую клинику, может быть, спасут, будут вынимать пулю. Тебе идти некуда!.. Ляг. Доктор запретил тебе вставать. Неужели из-за какого-то сумасшедшего ты допустишь, чтобы тебя перекосил какой-нибудь нервный паралич? Если так, то тебе лучше было выходить за него замуж!..
Я легла. При каждом движении боль в сердце усиливалась и тошнота подступала к горлу. Через час из Пироговской больницы приехала сестра с запиской от Елизаветы Дмитриевны. Она писала о том, что только что была срочная операция и пулю вынули, но ее сын безнадежен. Он в полном сознании, просит меня прийти к нему проститься. Она присоединяется к его просьбе.
Моя мать объявила о том, что не пустит меня. Я сказала ей, что повешусь. Тогда она испугалась и согласилась.
Подъезжая к больнице, я увидела около ее подъезда много народа. Это были его поклонницы, среди них я сразу узнала стройную фигуру Веры Головиной.
Мамины глаза холодно и строго остановились на мне.
- Ты поняла, что он умер? - сказала она. - Там теперь лежит не живой человек, а труп. Его мать в слезах отчаяния - около него, ее сына, убитого - как ей, безусловно, кажется - нами. Как ты войдешь туда? Как? Зачем? На ее суд? Наконец, ты видишь толпу этих истеричек? Тебя еще, чего доброго, какая-нибудь из них обольет кислотой из мести… Да и вообще это будет неприличная сцена! Ты должна пощадить меня, твою мать!..
Она велела нашему извозчику повернуть и везти нас обратно на Поварскую. Еще долго она говорила что-то о покойном князе, который от ужаса и стыда за меня, свою дочь, переворачивается в своем гробу… Его отпевали в церкви Бориса и Глеба на Арбатской площади и похоронили в Донском монастыре.
Я не была на похоронах и не простилась с ним. Конечно, в маминых словах была доля правды. Он был певец. В Москве его знали. Эта история наделала шуму. Мое появление было бы, как мне казалось, неуместным и нетактичным, а его мертвому телу это было не нужно. Я около его гроба стала бы только зрелищем для любопытных глаз и злых языков.
- А вот теперь я на твоем месте обязательно пошла бы в церковь, - объявила Валя. - Я завидую тебе! Это шикарно: такой певец из-за тебя застрелился! Кому это может быть не лестно!
- Ты глупости говоришь, Валя. Я не пошла по многим причинам, и первая из них та, что это уже непоправимо. Я не воскрешу его. Он был так талантлив… Пусть его не осуждают и не смеются над ним за его выбор. Пусть думают, что та, которую он любил, была прелестна…
Вот подлинники его писем и записок, переданные нам в день, когда он застрелился, 14 августа, в воскресенье.
Екатерина Прокофьевна, прощайте. Знаю, Вы рады будете моей смерти. Я любил Вашу дочь больше всего на свете. Вы отняли ее у меня. Жить больше не для чего. Храните ее и не толкайте на мерзости. Клянусь Вам, если Вы обидите ее, я жестоко отомщу Вам с того света. Умираю, благословляя Котика. Не обижайте мою милую, хорошую девочку.
Вл. Юдин.
Далее следует его письмо, начало которого я сожгла, так как в нем Владимир обвинял в воровстве Валю Манкаш (теперь Валентину Константиновну Фадееву-Товстолужскую), и у меня остался только второй лист этого послания:
…таточно было на неделю потерять тебя из виду, чтобы ты окончательно подпала под влияние этих людей, которые заодно с твоей матерью устраивают свои делишки, играя на твоей жизни. Ведь один убеждает тебя в том, что ты летишь в пропасть, другой спасает, третья продает всем, у кого есть деньги…
Думаю, что моя смерть раскроет тебе глаза на все, и ты сумеешь лучше разобраться, кто как к тебе относится…
Твой отказ позволить навестить тебя был последней каплей, переполнившей мои муки… А твое требование не видеть и не писать тебе решило мою участь. Я давно был готов к самому худшему, не ожидал только такого быстрого конца, а в последний раз даже мелькнула надежда на счастье. Лгать больше не могу, было два выбора: ты или смерть… Письма твои я тебе все вернул, не хотелось, чтобы попали в чужие руки… Твой медальон и прядь твоих волос пусть положат со мною. Это мое последнее желание. Твои волосы у меня в зеленом конвертике, в шкафчике на стене… Приди, если сможешь, проститься… Ведь мне думается, что тебя не пустят ко мне. Но умоляю прийти, если сможешь… Всегда буду с тобой. Благословляю тебя.
Володя.
Котик, кто-то звонил ко мне и вызывал мою маму. Я удивился и спросил: "Кто это?" - "По делу". Тогда я дал мой телефон нашей квартиры на Знаменке.
Судя по голосу, это был Эфромс. В последние минуты пришлось лгать. Я пошел к маме и узнал, что кто-то предупреждал ее так: "Я случайно был свидетелем разговора вчера между вашим сыном и одной барышней. Он хотел отравиться. Предупреждаю вас…" - "Кто вы?" - спросила мама. Он не ответил.
Очевидно, это дело рук твоей матери. Кто же иначе мог это сделать и кто мог знать, что мы вчера виделись? Очевидно, ты проговорилась обо всем маме, а та, конечно, сейчас же сообщила обо всем кому-либо из своих советников.
Я сумел убедить маму, что это все ерунда, и все равно умираю. Ведь жить без тебя я не могу.
Володя.
* * *
Прошло пять лет. Я вернулась в Москву после долгого отсутствия и оказалась здесь без службы, без средств и без крова. Мама в то время жила у Беляевых как воспитательница их детей и тоже не имела своего угла. Тогда, в 1921 году, после самоубийства Владимира Валя почему-то не хотела ни одной минуты оставаться с нами на Поварской. Она должна была стать владелицей большой прекрасной комнаты в нашей квартире, которая некогда принадлежала моему брату. Комната была обставлена нашей мебелью. Но никакие мамины и мои уговоры не могли удержать Валю. Она выходит замуж за инженера Е. Ф. Павлова, с которым познакомилась, служа в ЦУС.
Валя уехала, а к нам подселили чужих людей, которые завладели всей обстановкой.
Через некоторое время оказалось, что жить Вале с ее мужем негде, так как Е. Ф. жил с матерью и братом. Еще через некоторое время меня очень удивило то, что один Валин поклонник, глубокий старик (адвокат), купил ей прекрасную большую, в два окна комнату, в которую она въехала со своим мужем.
Кто же был этот старик и мнимый, как оказалось потом, благодетель?.. Небезызвестный по моим воспоминаниям Василий Тимофеевич Костин, тот самый присяжный поверенный, который, ведя мамины дела, попался в мошенничестве, был уличен, против него было возбуждено дело; ему грозили суд и запрет когда-либо заниматься адвокатской деятельностью. Тот самый Костин, которого в свое время пощадила добрая мама, простив его и остановив это уголовное дело (поскольку мама являлась пострадавшей, это было в ее руках).
И вот этот самый Костин, жадный, отвратительный старик, имевший жену с двумя детьми от ее первого брака, старик, переменивший несколько жен и даже не собиравшийся жениться на Вале, скупой настолько, что никогда не подарил ей коробки конфет, вдруг купил ей комнату, чтобы она жила в ней с другим, молодым мужем. Но все эти сомнения не тревожили меня, тогда верившую в необычайные отношения, а прежде всего безгранично любившую Валю…
Итак, в 1926 году я нашла Валю в прекрасной солнечной комнате. Кроме того, она была обладательницей пианино, новой швейной машины фирмы "Зингер" и маленькой пишущей машинки. Простая женщина, некая Марфуша, жившая в этой же квартире, ей прислуживала, так что Валя жила прекрасно.
Я пришла к Вале, уверенная в том, что найду у нее приют и хотя бы временную прописку, не имея которой мне ни минуты нельзя было оставаться в Москве. Я не могла даже предполагать, что она может мне отказать. Все трое Манкаш столько лет жили у нас, мама столько им делала, да и вообще я считала ее моей сестрой. Тем более что я дала ей честное слово сделать все, чтобы как можно меньше жить под ее кровом. Но она, встретив меня очень радушно и ласково, дала мне ключи от своей комнаты, сказав, что я могу пользоваться ею как своей, но… но жить я у нее не могу и прописаться тем более, так как против меня очень настроен ее муж Евгений.
Евгения я знала с 1921 года. Это был добрый, великодушный, гуманный и в высшей степени благородный человек. Мы были с ним очень дружны, мне казалось (что он позднее и доказал), что он все был готов для меня сделать, но… Вале я верила безгранично, и мне только оставалось огорчиться тем, что Евгений так изменился ко мне.
Меня приютила бонна Беляевых, Ольга Николаевна, у которой я и поселилась на шестом этаже в доме в Верхне-Кисловском переулке. Условия жизни моей были неважными. Чтобы попасть к Ольге, в ее маленькую комнатку, надо было пройти большую, проходную, в которой жила молодая пианистка с теткой. Когда их не было дома, они не оставляли ключа, их комната была заперта, и попасть в комнату Ольги было невозможно. Ей это было не важно, потому что она уходила рано утром (к Беляевым), а возвращалась поздно ночью. Лифта в доме не было, и мне, с больным сердцем, было очень тяжело несколько раз в день, а иногда и зря, подниматься на шестой этаж. Особенно бывало тяжело, когда в жестокий мороз зимой я бродила по улицам, так как квартира в Верхне-Кисловском была закрыта, а в Средне-Кисловском, где жила Валя, стояла на окне в виде условного знака лампа. Это означало, что она принимает Костина и к ней тоже нельзя.
Несмотря на такие условия жизни, Евгений быстро устроил меня на службу к себе в "Радиоконструктор". Я была секретарем коммерческого директора, некоего Политти. По-прежнему у меня была в Москве масса друзей, и мы с Валей жили очень весело.
Подошел Новый год, и мы встречали его в складчину большой компанией. Я заблаговременно решила купить то, что выпало на мою долю, и поэтому раньше всех пришла к Вале. Ни ее, ни Евгения еще не было; у меня были ключи, и, войдя в парадную дверь, я прошла в Валину комнату. Приятное тепло охватило меня после вьюжного новогоднего вечера. Камин был истоплен, комната убрана, и все было готово к приходу гостей.
Я подошла к столу, чтобы положить на него покупки, и… отступила, не веря своим глазам. Холодный ужас пополз к моему сердцу. Я смотрела, смотрела, боясь приблизиться и не в силах оторвать своих глаз от стола…
Передо мною на столе лежало наше ожерелье-змея.
Я взяла его в руки и тотчас бросила обратно на стол. Мне почудилось, что оно обрызгано невинной кровью застрелившегося человека. Мне казалось, я сплю или галлюцинирую… Не знаю, были ли это секунды, минуты, часы, которые я провела на грани того, что могла сойти с ума.
Меня отрезвил звук поворачиваемого во входной двери ключа. Я бросилась к пианино, открыла клавиатуру и, сев, начала что-то играть. Пальцы мои дрожали, плохо мне повинуясь.
Там, за моей спиной, на столе, лежала змея, неопровержимая улика и вещественное доказательство… Ах, Валя, Валя…
Дверь комнаты открылась, и Валя с Евгением, весело разговаривая, нагруженные покупками, вошли в комнату, отряхивая друг с друга снег.
- Ты уже здесь! - приветливо сказала Валя.
Я ничего не ответила, сердце мое сильно билось, но я продолжала играть. Я вся горела от невыносимого стыда за нее, которой всю жизнь так беззаветно верила.
Евгений подошел к столу. Почти тотчас я услышала его вопрос:
- Китти, вы, конечно, знаете эту прелестную Валину вещицу? - Он протягивал мне ожерелье, держа его в руке.
- Еще бы! Как же мне его не знать, если это ожерелье мое! - вполоборота повернувшись к нему, ответила я, сама удивившись чужому, точно деревянному звуку своего голоса.
И вот здесь, как я потом вспоминала, была минута, решившая все остальное. Спроси меня Евгений что-нибудь еще об этой змее, не знаю, что я ему ответила бы и как бы развернулись дальнейшие события, но он настолько привык к тому, что "Манкаши" все получали от нас, что решил, что и эта змея - наш подарок, и разговор на этом оборвался… Валя быстро вышла из комнаты. Я, уже овладев собой, продолжала играть.
- Не пора ли накрывать стол? - спросил Евгений, но в это время распахнулась дверь, и Марфуша, заглянув в комнату, закричала нам:
- Идите скорее в кухню! Скорее!.. Валентине Кинстинкинне плохо!
Мне пришлось присутствовать при очередном представлении: Валя валялась на полу в истерике.
- Я дрянь! Я отвратительная! Я гадкая! - между всхлипываниями выкрикивала она.
- Детеныш, детка, малыш! Что с тобой? - взволнованно хлопотал около нее Евгений со стаканом воды в руке.
Тогда я поняла, что есть два выхода. Первый - начать тут же объясняться. Это означало разбить ее жизнь. Евгений, сам благородный, честный человек, так Валю идеализировавший, считавший ее сердечко добрым и чистым, мгновенно отшвырнул бы ее.
Второй выход был: простить и молчать. Владимир пять лет уже лежал в земле. Зло этого преступления было непоправимо. И я выбрала второе.
- Валя, - сказала я, подойдя к ней, - встань! К чему эти слезы? Давай никогда не будем об этом говорить. Так будет лучше для тебя и, пожалуй, для меня… - Я пересилила себя и поцеловала ее в щеку.
Знаю, этот поцелуй был предательством перед памятью того, кого я любила и потеряла. Но ее, живую, такую лживую, которая, как пойманная гадина, барахталась у моих ног и которую мне ничего не стоило морально раздавить, эту ничтожную тварь мне стало жаль, и я пощадила ее… На другой день, в первый день Нового года, я, поздравляя маму с праздником, мельком, будто припоминая, спросила:
- Мама, а не помните ли вы, кому мы продали наше ожерелье-змею?
- Как кому? - Мама даже привскочила, точно ужаленная. - Никому не продали, оно же лежало в коробке ценных вещей, в той шкатулке, которую украл этот мерзавец!
Я спросила маму потому, что у меня теплилась какая-то глупая надежда, что я ошибаюсь, что, может быть, Валя просто украла одну змею.
- Ту шкатулку, - спокойно глядя маме в глаза, сказала я, - украл не Владимир, а Валя. Вчера я держала нашу змею в руках.
И я рассказала маме все.
Боже! Что с ней сделалось! Описать невозможно!.. Она рвалась идти к Вале отнять змею, упрекала меня в том, что я этого не сделала, собиралась подать на нее в суд, опозорить ее на всю Москву и еще Бог знает что…
Я встала на колени перед моей матерью, поцеловала ей руки и попросила у нее за Валю прощения.
Я не защищала Валю, нет! Я постаралась раскрыть перед мамой душу этой вечно снедаемой нуждой и завистью девушки, которая чувствовала себя всегда "на чужих хлебах" и, как все "приживалки", ненавидела нас, своих благодетелей. И как мама ее ни записывала себе в дочери, а я в сестры, она только и ждала минуты и любой возможности выскочить от нас. Владимир, появившийся в нашем доме, его безумное чувство, наше растерянное состояние было для ее преступления самым подходящим моментом. Тут же она купила комнату, другие вещи (про черный день), завела себе хотя и не регистрированного, но все-таки мужа, который, правда, ее все равно впоследствии бросил. Я доказывала маме, как бессмысленно и жестоко было бы разбивать ее только что налаженную жизнь, предав ее преступление огласке. Я говорила и настаивала на том, что наше прощение может ее переродить и морально поднять.
Слушая меня, мама вдруг как-то вся ослабела, взглянула на меня беспомощными глазами, расплакалась, поцеловала меня и согласилась. Верная своему слову, которое она мне тут же дала, она молчала до самой своей смерти (в 1945 году) и никогда не показала Вале виду, что ей что-либо известно.
А Валя?.. Она играла в большую дружбу со мной: дарила мне подарки, и были минуты, когда она помогала мне материально. Со стороны всем казалось, что она любит меня, но я шаг за шагом все более убеждалась в том, что, прикрываясь подарками, которые она мне делала, и всякими материальными услугами, она на самом деле ненавидит меня, ища каждого случая, чтобы всячески меня унизить, не брезгуя даже клеветой. Так это длилось до тех пор, пока я не порвала с ней навеки.
Я описала Валю такой, какой она была, но мне не хотелось бы, чтобы она казалась хуже, чем была на самом деле. В ней было и хорошее. По-своему она была мне предана и своеобразно, тоже по-своему, наверное, любила меня. Когда я болела, она самоотверженно за мной ухаживала, не боясь такой заразы, как дифтерит. В ней был цинизм, но не было испорченности. В ней была смесь наивности, простодушия и порока…
Кольцо, подаренное мне Владимиром, я вскоре после его смерти вернула Николаю Николаевичу Юдину по его требованию.
Это случилось месяца два спустя после смерти его сына, в поздний осенний вечер, когда я шла, задумавшись, по Староконюшенному переулку и передо мной неожиданно выросла фигура отца Владимира. Он с бесконечной ненавистью посмотрел на меня и произнес:
- Отдайте кольцо Володи!
Я стала снимать перчатку с руки и, пока стягивала непослушную лайку, просила его взять от меня два, три моих кольца, любых, на его выбор, дороже, ценнее, говоря, что Владимир просил меня не снимать это кольцо никогда, что бы со мной ни случилось. - Удивительно! - зло сказал он. - Жизнь моего сына не была вам дорога, и он был вам не нужен, а вот его ценное кольцо вам нужно, дорого и необходимо!..
По-своему он был прав, и я послушно положила снятое мною кольцо на его протянутую ладонь. Я лишилась того, что связывало меня с Владимиром, но у меня осталось главное, никем неотъемлемое: его письма, кусочек его дневника.
"Сохрани все на память обо мне. Не уничтожай ничего!" - вот его слова, и я их исполнила.
Его фотография с трогательной надписью была у меня выкрадена одной из его поклонниц и передана его матери.