Мойеру не нужны были прилипалы и подпевалы: он радовался, что появились ученики. Он поручал ученикам сложные операции и смотрел без досады, как они оставляют его позади. Мойер "доставлял истинную пользу ученикам", принося им познания в хирургии, но он доставлял им пользу не меньшую и, возможно, более истинную, когда давал им уроки благородства в науке.
2
И преуспел. Во второй половине тридцатых годов Пирогов издал собрание историй болезни - "Анналы хирургического отделения клиники императорского университета в Дерпте". Сейчас для нас самое интересное в этих "Анналах" - честная исповедь хирурга. Для врача не просто признавать свои ошибки; а Пирогов объявляет решительно: "…Я положил себе за правило, при первом моем вступлении на кафедру, ничего не скрывать от моих учеников, и если не сейчас же, то потом, и немедля, открывать перед ними сделанную мною ошибку".
В те же годы Даль занялся вошедшей в моду гомеопатией.
В забытой ныне работе "Об омеопатии" и в газетных статьях Даль признается, что поддался сперва мнению видного петербургского профессора и выступил против новой теории. Своих данных у него не было, и в доказательство он приводил выдержки из чужих статей. Многие врачи-аллопаты боялись модных конкурентов и потому горячо приветствовали выступление Даля. Но он был собой недоволен: настоящий ученый должен сам во всем убеждаться, а не повторять за другими.
Даль начал собственные исследования: пять лет ставил опыты на больных и на себе самом, испытывал действие различных препаратов при различных болезнях. Чтобы определить, когда подействовало лекарство, а когда самовнушение, он применял наряду с настоящими лекарствами "крупинки" из сахарной пудры. (Сто тридцать лет назад Даль проверял подлинную ценность лекарств способом, который получил широкое распространение в современной клинической фармакологии под названием "слепой методики", или "слепой техники".) В итоге Даль "убедился в действительности омеопатической медицины" и в продолжение многих лет пользовал больных "крупинками".
Многих ли вылечил?.. Да нам интереснее, пожалуй, что кое-кого и не вылечил и что известно нам это не от кого-нибудь - от самого Даля: результаты испытаний он оглашал в печати. Он публично "повинился" перед всеми в поспешности своих первоначальных суждений (нет, не следом за Пироговым пошел, оба вместе шли, в одно время), он взывал к врачам разных школ, чтобы не бесчестили друг друга, чтобы больных людей ради подали "один другому руку братской помощи".
Белинский писал, что в статье "Об омеопатии" Даль "со всею искренностию и со всем самоотвержением благородного человека и ученого, предпочитающего святую истину личному самолюбию, признается в своей прежней несправедливости…" - "советуем всем читать эту прекрасную статью: предмет ее близок душе всякого".
3
Любопытно: еще в Кронштадте, размышляя, как стать "полезным человеком", Даль написал басню "Заяц и Черепаха". Однажды Заяц сел с размаху на Черепаху…" - впрочем, басня предлинная, и не литературные ее достоинства нас привлекают, а суть, смысл. "…Вдруг наткнувшись на зверя страшного с тарелкой на плечах, с кохтями на ногах", заяц в ужасе сбежал, но вскоре стал по всему свету рассказывать про зверя странного, "подобного горе, но с гривой, как у льва, - и вот уже осел-профессор издал три фолианта,
В которых от ушей и до копыт с размаху
Описывает он с горбом, как дромадер,
Но с гривой - черепаху!..
А в словаре своем Даль выводит определение науки "в высшем значении": "разумное и связное знание; полное и порядочное собранье опытных и умозрительных истин какой-либо части знаний".
Далю повезло с университетом. Несколькими годами раньше в Казани закрыли анатомический кабинет - препараты положили в гробы и, отслужив панихиду, похоронили на кладбище. В Москве студенты изучали анатомию по картинкам, за четыре года университетского курса должны были написать одну историю болезни.
Потом кое-кто из таких студентов выбивался в профессора и описывал "с горбом, как дромадер, но с гривой - черепаху".
Как тут добром не помянуть Дерпт, Мойера, как Дерпт Мойера добром не помянуть!
Дерптская научная выучка - стремление к "разумному и связному знанию" - во всей жизни Даля ощутима: здесь не только медик, не только хирург Даль, здесь вообще Даль-ученый окончательно сложился. Здесь получил он "полное и порядочное собранье опытных и умозрительных истин" - и, что еще важнее, привык полагаться на таковое собранье истин, привык делать выводы, лишь на это собранье истин положась.
4
Вернемся, однако, к медицине, к хирургии, потому что именно постижение медицины, хирургии формировало Даля-ученого, частное рождало общее, "ветвь науки" (слово Даля) тянулась от могучего ствола и питалась его соками. Для постижения же медицины, хирургии Дерпт двадцатых годов прошлого столетия был куда как хорош: анатомический театр и вскрытия трупов, опыты над животными, наконец - повседневная практика в клинике, пустовавшие койки которой стали быстро заполняться, едва профессор Мойер воспламенился, увидев, что пришли к нему не просто студенты - ученики.
У нас не слишком много сведений о научных занятиях Даля в Дерпте, - какое там "не слишком много" - просто мало, но зато у нас есть свидетельство Пирогова; скупой на похвалу Пирогов причислил Даля (в одном ряду с Иноземцевым и собою!) к числу людей, "ожививших научный интерес Мойера", и высоко оценил (по его, пироговской, метке куда как высоко оценил!) Далевы хирургические таланты: "Находясь в Дерпте, он пристрастился к хирургии и, владея, между многими другими способностями, необыкновенной ловкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором".
Ловкость Даля-оператора выдержит проверку на полях сражений и в переполненных госпиталях, и не одна ловкость, но также столь необходимая медику точная наблюдательность, внимательный цепкий ум и склонность к обобщению.
Сохранились рукописи статей Даля по хирургии - описание операций, произведенных им во время русско-турецкой войны и польской кампании: хирургического лечения ран, операций пластических и глазных. Для биографа интересно, конечно, узнать, что Даль успел стать в Дерпте хирургом широкого размаха, но всего в этих статьях интересней загляд вперед, догадки и мысли, время опережающие. Даль, например, сопоставляет две ампутации ноги - одну на поле боя, удачную, а другую, неудачную, - больному, долго лежавшему в госпитале, и объясняет неудачу госпитальными "нечистотами", отравляющими организм, - мысль, над которой даже Пирогов задумался лишь несколько лет спустя.
Из скудных же документов дерптской поры узнаем, что на экзаменах, в письменных работах, во время анатомических демонстраций студенту Далю пришлось показать свои знания в лечении дизентерии, воспаления легких и перемежающейся лихорадки, умение делать камнесечение и трепанацию черепа и что справился он с этими испытаниями успешно - "sehr gut", "ziemlich gut", "ausgezeichnet gut" - читаем в табеле.
5
Подробность: Даль держал испытание и по русскому языку. Официальный отчет о деятельности Дерптского университета признавал: русский язык остается в сем учебном заведении "не довольно уваженным предметом". Принимал экзамен профессор русской словесности Перевощиков. Языков говорил, что "по литературной части" Перевощиков "раскольник, старовер, даже скопец". Любопытно и смешно, что Перевощиков (русский профессор) Далю (датчанину, "немцу") после экзамена начертал в табеле: "Он владеет русским языком, как настоящий русский". Высокомерный старовер-словесник Далю комплимент сделал - "как настоящим русским" назвал. Смешнее же всего, что фразу сию в табеле исконно русский старовер-профессор начертал по-французски!..
Впрочем, что нам профессорские "bien" или "exellent"! "Владеет русским языком" о Дале - для нас слова и пословицы, которыми он владел, первые сказки, в Дерпте сочиненные (написанные или только рассказанные), стихи, впервые опубликованные…
Стихи заметно лучше прежних, однако все равно "не свои", не Далевы:
Не стоял, не дремал, я скакал в перевал,
От зари до зари, со скалы на скалы,
И о плиты копыта стучат и звенят.
По полям, по кустам, через терн, через дерн.
Несомненно, баллады Жуковского покоя Далю не давали: и размер стихотворения - тот же анапест, что в "Ивановом вечере" Жуковского, только во второй и четвертой строках добавлена стопа. У Жуковского:
До рассвета, поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь, в Бротерстон
Далевы стихи называются "Отрывок (из длинной повести)". Но "длинная повесть", кажется, так и не состоялась.
Про запасы для будущего словаря вспоминает Пирогов: материал к лексикону "в виде пословиц и поговорок он начал собирать еще, кажется, до Дерпта. В его читанных нам тогда отрывках попадалось уже множество собранных им, очевидно в разных углах России, поговорок, прибауток и пословиц".
"ВОЗВРАТИСЬ, УТЕШЬ ДРУГА"
1
Похоже, Даль решил прочно обосноваться в Дерпте. Занятия шли успешно: Даль превращался в хорошего медика - повторял путь отца. Оставалось кончить курс, заняться практикой, обеспечить наконец себя и семью; ну, а на досуге сочинять стихи и сказки, перебирать слова в тетрадках.
Но до чего смешно сказал Даль: "Каждый располагает собой и временем своим, как ему лучше"! Будто не знал, будто на себе не испытал, что человек лишь предполагает… Предполагает, строит планы, не предвидит многих событий, которые произойдут через несколько лет и за несколько тысяч верст. А они тут как тут, большие события, они происходят своим чередом, и им оказывается дело до каждого человека: они ломают и поворачивают его жизнь.
Даль оперировал, зубрил латынь, проводил вечера у Мойеров, а в полутора тысячах верстах южнее русская армия готовилась перейти Дунай, и еще верст на пятьсот южнее готовились к походу войска Кавказского корпуса. Весной 1828 года началась русско-турецкая война, и тут выяснилось, что планы Даля рушатся, что в Дерпте ему не жить, надо ехать на фронт. Вышел приказ: послать на театр войны студентов-медиков: в армии не хватает врачей.
Даль не доучился положенных лет, но ему повезло: ему разрешили поехать на войну не лекарем-недоучкой, а окончившим курс врачом: Далю разрешили защитить диссертацию на степень доктора медицины. Он заслужил это везение - он был старателен, профессора все три года учения отмечали его как одного из способнейших.
18 марта 1829 года он защищал "Диссертацию на соискание ученой степени, излагающую два наблюдения: 1) успешную трепанацию черепа, 2) скрытое изъязвление почек".
И вот уже товарищи торжественно по студенческому обычаю прощаются с Далем: развели костер на главной площади, выпили пуншу за здоровье отъезжающего; потом, освещая путь факелами, вели его до заставы. Ямщик тряхнул вожжами. Лошади тронули. Факелы, как далекие звезды, растаяли в темноте.
2
Четвертый раз Владимир Даль пересекает Россию. Пока его маршруты пролегают с севера на юг и с юга на север. Во второй половине жизни он будет больше ездить с запада на восток. Далю всего двадцать семь лет, а он уже проехал тысячи верст; в те времена мало кто столько путешествовал.
Ехал быстро. Пушкин той же весной отправился на войну, только на кавказский театр - в Арзрум; от Москвы до Тифлиса он добирался без трех дней месяц (правда, сделал небольшой крюк: навестил в Орле опального генерала Ермолова); Даль приехал на фронт быстрее - всего десять дней был в дороге. Маршрут: Изборск - Нейгаузен - Шклов - Могилев - Бердичев - Скуляны - Яссы - Браилов и, наконец, "Калараш, селение на этом берегу Дуная, верстах в четырех ниже Силистрии". В формуляре Даля записано: "29 марта 1829. По прибытии во 2-ю армию к крепости Силистрии назначен ординатором в подвижной госпиталь главной квартиры".
Он уже под Силистрией, а Дерпт еще держит его, не отпускает; Катенька Мойер выводит детские полупечатные буквы (каждая чуть не с ладонь) на разлинованном листке: "Как грустно, милый друг, знать тебя больным и окруженного больными. Даже и страшно. Я только тогда буду покойна, когда тебя увижу… Возвратись, утешь друга
твою Катерину Мойер".
Дерпт не отпускает, и Далю грустно, наверно: столько лет дожидался дня, пока сдерет с себя опостылевший морской мундир - теперь на него натягивают сухопутный. Мундир студенческий ("фризовый сюртук") оказался сладкой, но - увы! - короткой передышкой.
3
Большие события вломились в жизнь Даля, сорвали его с места, бросили на вечно бегущую, бесконечную путь-дорогу. Даль не знал своего будущего, строил планы - ему помешали. Оттого грустно, обидно, должно быть. Но мы-то знаем - будущее Даля для нас позади, - и мы радуемся, что ему помешали.
Пусть идет по дороге этот глазастый, все подмечающий человек! Любитель передразнить, который схватывает на лету и способен передать каждую черточку в чужом облике, каждое движение. Умелец, который, что называется, с ходу вникает во всякое ремесло и понимает его. Рукодел, который видит вокруг множество предметов, созданных человеком, и разгадывает их суть, навсегда скрытую для тех, кто сам не делает вещей, а лишь бездумно ими пользуется. Тонкий музыкант, для которого лучшая музыка - богатые звуки человеческой речи; он не устает ее слушать и записывать. Ему нельзя сидеть на месте. Пусть идет Даль по дороге! Он еще не знает, что нигде и никогда не пополнит так обильно запасы слов, как в походе. Он не знает, что идет навстречу словам! Не было бы счастья, да несчастье помогло.
ОРДИНАТОР ПОДВИЖНОГО ГОСПИТАЛЯ
1
Изборск - Нейгаузен - Шклов - Могилев - Бердичев - Скуляны - Яссы - Браилов и, наконец, "Калараш, селение на этом берегу Дуная, верстах в четырех ниже Силистрии". Здесь Даль переночевал, "укрывшись от дождя в глухом, обширном подземелье - вновь выстроенной на живую нитку запасной житнице, где чутко отдавались одиночные выстрелы подсилистрийских батарей". В темном подземелье услышал он впервые гулкий, ухающий голос войны: где-то стреляли орудия, и каждый выстрел нес кому-то смерть…
Впрочем, Даль встретился со смертью еще по дороге на войну, на одной из станций, неподалеку от Браилова; смерть носила имя "чума". Благополучно переночевав на станции, Даль вышел из комнаты и узнал, что "через сени лежит при последнем издыхании унтер-офицер, заведовавший тут должностью смотрителя". Даль заглянул к нему на половину - любопытство врачебное потянуло. Позже посты пошли, так называемые "окурные": в камышовом балагане сидит старик сторож возле дымящегося чана; взяв подорожную, он немилосердно колет ее шилом, подхватывает клещами аршина в полтора длиною и бросает в окурный чан, чтобы "выкурить" из нее "заразу". Картинка смешная: сторож берет "заразную" подорожную в руки и руками сует ее в клещи, а потом ворчит презабавно, что уксусу нету, а марганец не курится ("чтоб его разорвало"). В "Толковом словаре" Даль писал о юморе: "веселая, острая, шутливая складка ума, умеющая подмечать и резко, но безобидно выставлять странности нравов или обычаев".
Были и другие сценки на пути: по узкой неосвещенной улице какого-то селения медленно движется запряженный волами воз, доставляющий погибших от страшной моровой язвы к последнему их пристанищу; впереди бредет чокла (так именуют здесь тех, кто обрек себя за плату быть при больных) и кричит, размахивая факелом: "Чума! Чума!" Впрочем, и здесь Даль успел ухватить взглядом забавную черточку: другой чокла сидит на возу и преспокойно курит трубку…
Укрывшись на ночь в подземной житнице, Даль размышлял о безмятежных карантинных сторожах и равнодушных чоклах, о чуме, которая, по врачебным понятиям того времени, "исцелялась природою, а не людьми", и о мудрости тех, кто умеет "покорствовать в молчании перед всемогущими усилиями законов природы". Голос далеких орудий перебивал мысли; возможность умереть равнялась, как тогда говаривали, "числу неприятельских выстрелов"; главное было впереди - война. На другой день Даль был под стенами Силистрии.
"И вот вам главная квартира! Целый город красивых шатров и палаток, рядами, улицами, кварталами, огромный базар, гостиницы, сапожники, портные, даже часовщики… Пушечная пальба день и ночь раздается за горою, а всякий занят своим делом или бездельем, не оглянется, не прислушается, хоть земля расступись. Всюду мирные занятия, гостиные разговоры, как будто майдан военных действий в тысяче верстах; а о войне и ни слова! О, привычка!..
Главная квартира расположена была верстах в трех от крепости; мы прошли гористое пространство это в полчаса, и Силистрия явилась перед нами как на ладони. Черепичные кровельки, высокие тополи; из числа каких-нибудь двух десятков минаретов или каланчей стояли только две; прочие были уже сбиты. Батареи наши заложены были на прибрежных крутостях и на противолежащем острове; редкая пальба шла в круговую и очередную, то с нашей стороны, то с острова, то с канонирских лодок, которые выказывались, стреляли и снова прятались за возвышенный лес, пониже крепости. Каждое ядро, попадавшее в город, обозначалось тучею пыли, которая в жаркую и тихую погоду медленно и лениво проносилась по городу… Мы взобрались на покинутую, старую батарею и глядели во все глаза. Два солдата, стоявшие ниже, во рву, только что успели предостеречь нас, сказав, что на днях полковнику, стоявшему неподалеку нашего места, оторвало ядром руку, как увидел я на обращенном к нам бастионе крепости дым и вместе с тем прямо на нас летящее ядро, или, как после оказалось, гранату, чиненку, которую могу сравнить по оставшемуся во мне впечатлению с черною луною".
Сказано древними про сотворение мира: "Сердце его раскрылось: из сердца вышел разум, из разума - луна". Неразумная черная луна - граната-чиненка - летела в сердце Далю, чтобы убить. Так началась для него настоящая война - боевые действия.