"Печь стояла посреди комнаты у проходившей тут из нижнего жилья трубы. Кровать моя была в углу, насупротив двух небольших окон, а у печки стоял полный остов человеческий - так, что даже и в темную ночь я мог видеть с постели очерк этого остова, особенно против окна, на котором не было ни ставен, ни занавески". И вот однажды (право, забавный случай стоит того, чтобы о нем рассказать) "во время жестокой осенней бури" Даль, проснувшись ночью, услышал, что в комнате стучит что-то мерно и ровно, будто маятник. А "дождь и ветер хлещут в окна, и вся кровля трещит", и ветер "завывает по-волчьи", и "темь такая, что окна едва только отличаются от глухой стены"; но вот стучит, и Даль встал с постели и пошел на стук, и остановился в недоумении "носом к носу с костяком". И точно - "маятник явным образом ходит в скелете". Даль "ближе, ближе (а ведь многие бы на его-то месте - дальше, дальше, но Даль любопытен, нет - любознателен, он - ближе), "чтобы рассмотреть впотьмах такое диво" (!), - и тут "остов мой, с кем я давно уже жил в такой тесной дружбе, внезапно плюнул мне в лицо". Удивленный Даль принялся шарить в темноте, оглаживать скелет руками - он хотел понять явление; и вот "погладил череп по лысине" - "вздохнул и улыбнулся, все объяснилось. В кровле и потолке, подле трубы или печи, сделалась небольшая течь, капля по капле, на лысую, костяную, пустую и звонкую голову моего немого товарища!" В смешных положениях полнее порой раскрывается натура человека: Даль и в смешном положении весел, а не смешон; умен, а не глуп!
2
Но дом Даля в Дерпте не только "вышка" чердачная, и не матушкина квартира в недалеком Верро, и даже не "Дом" - Домберг с университетскими клиниками. Спустимся по шатким ступеням из утлой чердачной каморки, спустимся с зеленого Домберга в город, придем в дом профессора Мойера, просто в дом - в жилище, в квартиру - в семью.
Были преподаватели - длинный список имен, сохранившихся на титульных листах старинных книг, а большей частью в табелях, донесениях и ведомостях, но был наставник - по-Далеву, "учитель", "воспитатель", "руководитель", - имя его живет в жизнеописаниях замечательных его учеников, воспитанников; был наставник - профессор хирургии Иван Филиппович Мойер.
Семья - трое: сам Иван Филиппович Мойер, его теща - Екатерина Афанасьевна Протасова, его дочь - тоже Екатерина, Катенька, как ее все называли. Жены Мойера, Марии Андреевны Протасовой, уже не было в живых - она умерла в 1823 году. И все-таки семья благополучная: добротный эстляндец-профессор, теща из хорошего русского дворянского рода Буниных и прелестное дитя - Катенька, "милой ангел", "эдельвейс". Достаток, всегда доброжелательность (у Мойера его ученики - "воспитанники" слово более подходящее - обедали, и ужинали тоже, и многие пользовались от него полученной бесплатной комнатой), всегда отменное общество (самый интересный дом в городе, все замечательные люди из числа студентов, профессоров, просто гости Дерпта - все у Мойера в гостиной; проезжая Дерпт, заглянуть к Мойеру - обычай и потребность).
3
Приезжал Жуковский Василий Андреевич, знаменитый поэт, а Мойерам еще и родственник - брат Екатерины Афанасьевны по отцу. Покойная Мария Андреевна, Маша, была не просто племянница - любовь поэта, запретная, безнадежная. Екатерина Афанасьевна взяла с брата обещание "не обнаруживать своего чувства"; и "не обнаруживал" - люди чести. В доме Мойеров Жуковский - дорогой гость, в семье Мойеров - самоотверженный друг, заботливый советчик, желанный собеседник.
Несмотря на разницу лет, Жуковский подружился с Далем, обнаружив в нем литературный дар и возвышенную мечтательность.
Жуковский. Языков - он тоже в доме Мойеров свой, известны его стихи, посвященные Катеньке: всеобщая любимица росла сиротою и, поощряемая родней и гостями, очаровательно разыгрывала роль хозяйки дома.
Даль быстро сошелся с Языковым. Он приехал в Дерпт изучать медицину, но и "другую дорогу" не оставил: не знаем, писал ли комедии - в каких-то играл (своих ли?), но стихи сочинял, и, пожалуй, дерптские стихи у Даля самые удачные.
Сказки Даля тоже "берут начало" в Дерпте. Даль знакомил Языкова с первыми литературными опытами своими - с теми, что увидели свет много позже, и с теми, наверное, что вообще не увидели света; и это недаром: Языков (хотя на два года моложе) - поэт признанный, всеми признанный и еще одним признанный, но этот один - Пушкин:
Языков, кто тебе внушил
Твое посланье удалое?…
Даль пять лет после Дерпта спустя посвятил Языкову одну из первых сказок своих; но и Языков пять лет после Дерпта спустя в списке друзей, которым намерен подарить авторские экземпляры книги своих стихов, пометил: Крылову, Пушкину, Вяземскому, Гоголю, Далю…
Жуковский. Языков. Воейков Александр Федорович - поэт, прозаик, переводчик, издатель и тоже родственник: он женат был на младшей сестре Марии Андреевны Протасовой-Мойер - Александре Андреевне. Одно время Воейков занимал в Дерптском университете кафедру русской словесности. Вскоре после приезда Даля в Дерпт (но, понятно, вне всякой связи с сим событием) Воейков принялся за очередное свое предприятие - издание "военно-литературного" журнала "Славянин". Зато Даль оказался в связи с сим событием: в "Славянине" и были впервые напечатаны его стихотворные опыты.
Жуковский, Языков, Воейков - кто еще? Круг друзей и гостей мойеровского дома очерчиваем не интереса ради - это круг Даля, люди, с которыми, возле которых он три года жизни провел, - кто ж еще?..
Сыновья историка и писателя Карамзина - Даль, кажется, был еще в Дерпте, когда они учиться туда приехали (один из них, Александр, совсем мальчиком написал сказку, Жуковский напечатал ее в виде маленькой брошюры со своим предисловием, в котором придал сказочке шуточную важность). И еще сыновья фельдмаршала графа Витгенштейна.
Из медиков всех ближе к семье Мойера талантливый терапевт Карл Карлович Зейдлиц: окончив Дерптский университет, он поселился в столице, но тесная связь с Дерптом, с Мойером ни на день не прерывалась. Катенька, нет, уже Екатерина Ивановна, и не Мойер уже - Елагина, на старости лет сказала о Зейдлице коротко и выразительно: "всегда друг". У Даля с Зейдлицем много лет доброго товарищества впереди - русско-турецкая война, Петербург. Доктор Зейдлиц был не чужд литературе: он выпустил в свет обширные исследования о жизни и творчестве Жуковского, ближайшего друга своего.
Ну вот, круг замкнулся - с Жуковского начали и опять встретились с Жуковским, - можно, конечно, еще называть посетителей мойеровской гостиной - стоит ли? Круг замкнулся, и круг определился: это не Далев николаевский кружок, где Ефим Зайцевский - высший парнасский судия, а Карл Кнорре - высший авторитет научный.
4
И что заметно: в Мойеровом круге Даль быстро свой. И не потому свой, что студента способного пригрели, а семейно свой. Вот Екатерина Афанасьевна и через двадцать лет пишет ему в столицу, важному чиновнику, на "ты": "Мой доброй Далюшка", "милый друг", и поручения просит его исполнить самые семейные - "зайти в училище правоведения, приласкать сыновей их соседа и друга", и подписывается: "А я твой навсегда. Е. Протасова". Вот младшая Екатерина (Катенька), тоже годы спустя, пишет ему - и опять же "милый друг", и дружеское "ты", и благодарность тому, кто сделал веселым детство сироты: помнит, как катал ее по городу в кресле на колесиках и сказки сказывал.
Даль семейно свой: его матушку Мойеры скоро пригласят давать Катеньке уроки немецкого языка и пения - по Катенькиным того времени письмам видно, что и матушка не репетитор, а свой, семейный человек; с ней в доме Мойера появляется и меньшой "братик" Даля - Павел; и Лев (у Мойеров его зовут Леон) заезжает из своего полка. Отгадка этого быстрого "вхождения" Даля в мойеровский дом, должно быть, в том, что ехал он в Дерпт не просто так, а с рекомендациями: за него могла замолвить слово Анна Петровна Зонтаг, родная племянница Екатерине Афанасьевне (дочь сестры ее), и знаменитый военачальник фельдмаршал Витгенштейн - он был знаком с семьей Даля (матушка, кажется, обращалась к нему за помощью, когда мичману Далю грозило разжалование в матросы), и скорее всего сама его матушка, которая в Дерпт прежде него перебралась (и, наверно, с рекомендациями той же Зонтаг, Витгенштейна того же).
Как бы там ни было, Даль в доме Мойера свой: и это не потому важно, что придает некоторое благополучие дерптскому житью Даля, но потому, что после корпусных наставников, им не любимых, после николаевских знакомых, им, быть может, и любимых, но не слишком высоко почитаемых, Даль нашел в доме Мойера людей, до которых тянуться хотелось, которых он беспрекословно почитал судьями: поэтов, ученых, друзей.
И даже знакомство со всеми этими детьми - сыновьями Карамзина или Витгенштейна - тоже не так смешно и не так бесполезно, как на первый взгляд кажется. Не потому, что "дети Карамзина", а потому, что дети Карамзина (и племянники Петра Андреевича Вяземского, между прочим), - от них ниточки, тропки в такой мир тянутся, о котором бывший "мичман-сочинитель", а ныне "отставной лейтенант-студент" и мечтать не смел.
5
Вообще круг Мойера, кроме того что сам по себе, вот этими нитями, тропками, связями дорог.
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой…
Это Пушкин - своему приятелю "Его благородию милостивому государю Алексею Николаевичу Вульфу. В город Дерпт". А вот - прямо Языкову:
…Клянусь овидиевой речью:
Языков, близок я тебе,
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой.
Но есть еще и письмо "Его превосходительству милостивому государю… г-ну Моеру. В Дерпт", письмо, запечатанное перстнем-талисманом. Пушкин рассчитывал выбраться из михайловской ссылки, просил отпустить его в Дерпт к Мойеру для операции "аневризма"; Пушкину отказали, Мойер сам готов был прибыть в Псков, но поэт не об "аневризме" заботился - о свободе: он просит Мойера, "человека знаменитого и друга Жуковского", не хлопотать и не отвлекаться "от занятий и местопребывания".
От Пушкина - через Жуковского, Языкова, Мойера - тянулась в Дерпт торная тропа, Пушкин давно шел по дерптской дороге, шел и приносил к благосклонному порогу если не тяжелый посох, то стихи свои; о Пушкине у Мойеров, конечно же, говорили и творения его читали; сохранилось свидетельство Пирогова: "Я живо помню, как однажды Жуковский привез манускрипт Пушкина "Борис Годунов" и читал его Екатерине Афанасьевне".
В сказке, посвященной Катеньке Мойер, Даль, не называя имен, пишет о "баянах-соловьях", наиболее почитаемых (и читаемых) в доме Мойера: того, кто "беседует с веками прошлыми, завещает нам двенадцать толстых книг летописных, полных правды русской"; того, кто "песни чудные слагает о Светлане, о Вадиме и поет во стане русских воинов"; того, наконец, кто "Руслана и Людмилу воспевает и царя Бориса житие слагает"…
Таких дорог, тропок таких немало сходилось в Дерпт, в дом Мойера; мы одну только наметили - ту, о которой не сказать невозможно, - пушкинскую дорогу.
Дом Мойера, гостиная Мойера - тоже "Дерптский университет" Даля. Здесь приобрел он то просвещенное общество, которого ему не хватало, он неизменно искал такое общество и стремился к нему. Он приобрел это общество, но и оно приобрело Даля - в Дерпте способности ученого и литератора, хотя и не приспела пора им раскрыться полностью, однако уже совершенно явственно обнаружились.
6
Даль вспоминает о Дерпте общо: он как бы пронес через всю жизнь единое и цельное ощущение дерптских лет, "золотого века"; лишь свидетельства современников да случайно оброненные Далем слова помогают нам называть имена, восстанавливать частности.
"Всем товарищам нашим профессорского института", - читаем посвящение одной из Далевых сказок.
В российских университетах отобрали двадцать достойнейших выпускников - решено было подготовить из них молодых профессоров. Будущие профессора должны были некоторое время усовершенствоваться в Дерпте, после чего их ожидала поездка за границу. Так появился в Дерпте Николай Пирогов.
Кружок профессорских кандидатов ("профессорский институт") тотчас оброс не очень многочисленными здесь русскими студентами.
Пирогов вспоминает: "Однажды, вскоре после нашего приезда в Дерпт, мы слышим у нашего окна с улицы какие-то странные, но незнакомые звуки: русская песнь на каком-то инструменте. Смотрим - стоит студент в вицмундире; всунул он голову чрез открытое окно в комнату, держит что-то во рту и играет: "Здравствуй, милая, хорошая моя", не обращая на нас, пришедших в комнату из любопытства, никакого внимания. Инструмент оказался органчик (губной), а виртуоз - В. И. Даль; он действительно играл отлично на органчике".
Рассказ довольно известный; мы не для того его привели, чтобы лишний раз напомнить о знакомстве Даля и Пирогова: подробности и в них существенное - вот что привлекает. Общительность Даля - узнал, что русские приехали, без церемоний голову в окошко; веселость - сама шутка, и органчик губной, и песенка бесшабашная; и навсегда запомнившийся Пирогову артистизм - вот это "не обращая на нас никакого внимания", на самом-то деле - будто не обращая, на самом-то деле и шутку затеял, и голову в окно, потому что обратил внимание и чтобы на него обратили, но вот так все изящно, артистически тонко, что проницательному умнице и скептику Пирогову показалось, будто не обращая.
В записках Пирогова про Даля немного, в бумагах Даля про Пирогова - почти ничего, но ощущение прочности их отношений удивительное. Оно подкрепляется несколькими сохранившимися письмами (шестидесятых годов) Пирогова к Далю, письмами, поражающими предельно откровенным изложением очень глубоких и серьезных мыслей, - такое возможно лишь в послании к близкому человеку, когда пишешь к нему, чтобы прояснить себе. Даль и Пирогов встречались после Дерпта, в 40-е годы, в Петербурге, - нередкие встречи продолжались в течение восьми лет. Видимо, духовная близость сложилась именно в Петербурге. Но истоки отношений Даля и Пирогова, конечно, в Дерпте; правда, рассказ о дерптской поре их отношений почти неизменно сопровождается каким-то обманчивым ощущением времени, "временным миражем", если можно так выразиться (Даль вместо "мираж" советовал говорить "марево" или "морока"). Все кажется, что в Дерпте Даль и Пирогов очень долго прожили бок о бок; между тем они были там одновременно всего семь месяцев: Пирогов приехал туда в конце августа 1828 года, Даль покинул город в последних числах марта 1829-го. Тем лучше - ощущение прочного совместного долгожития ("морока временная") говорит о емкости отношений.
"Товарищи наши профессорского института" приехали в Дерпт на два года позже Даля; известны имена немецких и лифляндских студентов, с которыми Даль дружил (и сохранил дружбу), сам он вспоминает "незлонамеренные" шалости в компании веселых буршей, и все же не слишком долгое житье с "товарищами профессорского института" как бы заслонило предыдущие два года. Пирогов не единственный друг Даля среди профессорских кандидатов: со многими из них Даль подружился быстро и навсегда.
"Профессорский институт" не просто приятели по учению или по шалостям. В "Толковом словаре" слово "друг" объясняется - "ближний" и еще (удивительно хорошо!) - "другой я, другой ты"; "товарищ" - "сотрудник", "соучастник", "собрат". Приехала в Дерпт ровня, каждый (сам по себе личность) мог стать "другой я, другой ты". "Профессорский институт" (скинем со счета отдельные распри и частные отношения) - один труд, одна участь: братство.
ДЕРПТСКАЯ ВЫУЧКА
1
Красавец Мойер - высокий, дородный, с крупными чертами лица и умными голубыми глазами за стеклышками больших очков в серебряной оправе, но дело даже не в чертах лица, а в какой-то гармонии, которая всем, видимо, бросалась в глаза. У Пирогова с Мойером свои счеты, и, кажется, не до гармонии ему, Пирогову, когда в стариковских воспоминаниях рассказывает он о Мойере, но пишет: "Мойер мог служить типом мужчины… Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна. Лекции отмечались простотою, ясностью и пластичною наглядностью изложения…" И вот для Пирогова признание едва ли не важнейшее: "Как оператор, Мойер владел истинно хирургической ловкостью, несуетливой, неспешной и негрубой. Он делал операции, можно сказать, с чувством, с толком, с расстановкой".
Хирург Мойер был учеником знаменитого Антонио Скарпы, позже он усовершенствовался у не менее знаменитого Руста.
Строгий к наставникам Пирогов говорит про Мойера: "личность замечательная и высокоталантливая". Но в другом месте: "талантливый ленивец". И объясняет: "В наше время Мойер… к своей науке уже был довольно холоден; читал мало; операций, особливо трудных и рискованных, не делал…" Дальше следует, однако, нечто очень своеобразное и интересное и, если вдуматься, гармонию Мойеровой натуры подтверждающее: "По-видимому, появление на сцену нескольких молодых людей, ревностно занимавшихся хирургией и анатомией, к числу которых принадлежали, кроме меня, Иноземцев, Даль, Липгардт, несколько оживили научный интерес Мойера. Он, к удивлению знавших его прежде, дошел в своем интересе до того, что занимался вместе с нами по целым часам препарированием над трупами в анатомическом театре". И затем: "Мойер своим практическим умом и основательным образованием, приобретенным в одной из самых знаменитых школ, доставлял истинную пользу своим ученикам".
Да ведь прекрасно это: воспрянул, загорелся, обрел самоотверженность, когда почувствовал, что пришла пора отдавать себя. Понял высший тип отношений между побеждаемым учителем и побеждающими учениками. В тридцатые годы, когда Пирогов останется без места и снова окажется в Дерпте, Мойер поймет, что не нужен. Он не станет отделываться советами уехать на кафедру куда-нибудь в Харьков или Казань - просто уступит свое место. Вот Мойер каков - учитель!
Мойер рассказывал ученикам:
- Послушайте, что случилось однажды с Рустом. Я приехал к нему в Вену из Италии, от Скарпы, и увидел, что великий хирург окружил себя прилипалами и подпевалами. Руст показал мне в госпитале одного больного с опухолью под коленом. "Что бы тут сделал старик Скарпа?" - спросил он. Я ответил, что Скарпа предложил бы ампутацию. "А я вырежу опухоль", - сказал Руст. Прилипалы и подпевалы уговаривали его показать прыть перед учеником Скарпы, то есть передо мною, и Руст тут же приступил к операции. Опухоль оказалась сросшейся с костью, кровь брызгала струей, больной истекал кровью; ассистенты со страху разбежались. Я помогал оторопевшему оператору перевязывать артерию. И тогда Руст сказал мне: "Этих подлецов я не должен был слушать, а вот вы не советовали мне начинать операцию - и все-таки не покинули меня, я этого никогда не забуду".