Даль - Владимир Порудоминский 18 стр.


5

…У старухи казачки фамилия многозначительная - Бунтова. В доме сотника казачьего войска собрали несколько стариков и старух, помнивших Пугачева, но эта сразу Пушкину понравилась живостью речи, образной, точной памятью. Сама Бунтова считала, что ей семьдесят пять, иные уверяли, что больше, - она удивляла проворными движениями, моложавым лицом, крепкими зубами.

Пушкин бросил на лавку измятую поярковую шляпу, скинул суконную, с бархатным воротником шинель и остался в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Он вынул записную книжку и карандаш, подсел к широкому, гладко выструганному столу, принялся рассматривать старуху.

Бунтова говорит охотно, много:

- Знала, батюшка, знала, нечего греха таить, моя вина. Как теперь на него гляжу: мужик был плотный, здоровенный, плечистый, борода русая, окладистая, ростом не больно высок и не мал. Как же! Хорошо знала его и присягала ему. Бывало, он сидит, на колени положит платок, на платок руку. По сторонам сидят его енаралы…

Как многие уральские казачки, Бунтова слегка шепелявит.

"В деревне Берде, где Пугачев простоял 6 месяцев, имел я une bonne fortune - нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобой помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал", - шутливо докладывал Пушкин жене. Даль вместе с Пушкиным слушает рассказы старой казачки о взятии Нижне-Озерной крепости, о присяге Пугачеву, о том, как после поражения проплывали по Яику мимо родных станиц тела восставших. Потом Даль прочтет об этом в "Истории Пугачева" и "Капитанской дочке". Ему посчастливилось заглянуть в мастерскую Пушкина, увидеть начало и конец дела.

Пушкин остается в Берде целое утро. Уезжая, всех стариков дарит деньгами. Бунтовой дает червонец. Старуха степенно кланяется, улыбается, довольная. Только что она пела грустную разбойничью песню, ее маленькие розовые веки и неглубокие редкие морщины лоснятся от слез, но уже улыбается, показывая зубы, белые и широкие, как очищенные лесные орешки.

…На обратном пути Пушкин молчалив. Он кажется Далю утомленным и рассеянным. Дорога дает крюк: приходится объезжать овраги. В пугачевские времена она тоже защищали слободу от внезапного нападения. Пушкин кивает в сторону удаляющейся слободы:

- Вот о них вам надо написать роман…

Даль ездил недавно по делам службы в землю уральских казаков - это называлось "отбыть на линию". Оренбургская укрепленная линия была цепью пограничных опорных пунктов - крепостей, редутов, форпостов. Новые люди, непохожие на других, непривычный быт, странные нравы, непонятные слова, свой говор. Даль, как всегда, быстро впитывал все это, впечатления толклись в его голове, не хотели укладываться - тревожили. И вдруг Пушкин: "Напишите о них роман…"

6

Сами того не сознавая, начинаем понемногу "додумывать" - что поделаешь, коли Даль "круту гору" не вспомнил: про обратную дорогу из Бердской слободы в записках своих не рассказал, а она, обратная дорога, под пером жизнеописателей и ученых ("пушкиноведов", "далеведов") обросла легендой, которую они сами же потом и опровергли.

…Даль и Пушкин возвращаются из слободы в город. Коляска резво катится: семь верст - путь недолгий. Пушкин сидит неподвижно, скрестил руки на груди; прищурясь, смотрит вперед, как бы в одну точку; дорога несется навстречу. Даль хочет отдать долг: он тоже знает много сказок. Поэт рассказал Далю сказку о волке - Даль тоже рассказывает свою; выходит, Пушкин и Даль обменялись сказками. Какую сказку рассказывал Даль по дороге из Бердской слободы, рассказывал ли вообще - теперь не установишь, но легенда красива: Даль напечатает подаренную Пушкиным сказку о Георгии Храбром и о волке, Пушкин меньше чем через месяц - 14 октября 1833 года - напишет в Болдине "Сказку о рыбаке и рыбке", пришлет Далю рукопись: "Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому - сказочник Александр Пушкин".

С этой рукописи, с надписи дарственной этой (а по свидетельству Мельникова-Печерского, и рукопись была, и надпись) - со всего этого легенда и началась: не потому ли Пушкин такую рукопись с такой надписью Далю подарил, что сказку услышал от Даля? Все вроде сходится: вон и в сборнике Афанасьева есть точно такая сказка, Афанасьев же большую часть сказок получил от Даля. Но еще легче (хотя для этого "легче" десятилетия понадобились), но еще легче - опровергается. Доказано, что у Афанасьева не народная сказка напечатана, а народный прозаический пересказ пушкинской сказки; доказано, что у Пушкина в черновом тексте старуха, после того как сделалась царицею, захотела стать "римскою папою", а этого в русской народной сказке быть не могло; доказано, что такая сказка есть в сборнике братьев Гримм - пересказать ее Пушкину мог Жуковский, "превосходно знавший этот сборник и неоднократно переводивший из него стихами и прозой". Со всем согласны - "Дело знай, а правду помни", - от одной лишь мысли отказаться не в силах: почему сказку из гриммовского сборника не мог Пушкину Даль рассказать? Пересказать - будем предельно точны. Почему не Даль, который творчеством разных народов тоже интересовался, свободно владел немецким и даже первую свою статью о русском языке и русском народном творчестве в эти же годы написал по-немецки и напечатал в дерптском ученом журнале? Почему не Даль? Ездили в Бердскую слободу - в Болдине написана "История Пугачева"; говорили о Петре - в Болдине написан "Медный всадник"; но в Болдине написана и "Сказка о рыбаке и рыбке"… Почему не Даль?..

Вечером 19 сентября (наверно, очень длинный в Далевой жизни день) Пушкин сидел в кабинете Даля. Зажгли свечи. Две барышни, узнав, что Пушкин у Даля, забрались в сад и влезли на дерево, откуда можно было заглянуть в окно Далева кабинета. Окно, однако, было затворено, и рамы уже по-зимнему двойные: барышни видели разговор Пушкина с Далем, но не слышали. Мы похожи на любопытных барышень: Даль слишком мало сказал нам о своих беседах с Пушкиным.

И все-таки почему не Даль - иной раз склад дороже песни?..

7

Пушкин покинул Оренбург утром 20 сентября; он выбрал дорогу по правому берегу Урала - через крепости и станицы Чернореченскую, Татищеву, Нижне-Озерную, Рассыпную, Илецкий городок. "Крепости, в том краю выстроенные, были не что иное, как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором", - говорится в "Истории Пугачева". Потом в "Капитанской дочке" Гринев подъезжает к Белогорской крепости: "Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видел, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными". Пушкин держал путь на Уральск, на Яицкий городок, как прежде его называли, - здесь разгорелось пламя бунта; отсюда, будто по гряде тополиного пуха, побежал огонь по линии крепостей. В "Истории Пугачева" путь восставших от Яицкого городка к Оренбургу повторяет (только в противоположном направлении - с запада на восток) дорогу Пушкина из Оренбурга: "Измена Илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной… - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие Татищевой… - Взятие Чернореченской…"

Авторы воспоминаний подчеркивают, что Пушкин очень торопился и потому встречался в поездке лишь с теми, кто был ему нужен: больше всего времени он провел с Далем. Даль сопровождал его до Уральска - показывал, должно быть, места восстания, помогал встретиться с нужными людьми, наладить беседу. Даль для себя тоже, наверно, заметки делал. Через два дня после отъезда Пушкина он пошлет в Петербург статью - подробно расскажет о "заповедном быте" уральского войска, "столь мало известном, заслуживающем внимания и удивления", расскажет об "устройстве" Оренбургского края вообще и о бесконечных драгоценных подробностях: об одежде и промыслах, о пище и особенностях говора.

Даль делал заметки, а рядом те же слова, пословицы, песни наскоро заносил в свою книжечку Пушкин; потом Даль встречал старых друзей в "Истории Пугачева" и "Капитанской дочке". Похоже, что и он для Пушкина кое-что сберегал; в бумагах его уцелел отрывок о Пугачеве с пометкой: "Еще Пугачевщина, которую я не успел сообщить Пушкину вовремя".

В Уральске они расстались.

ПРИТЧА ОБ ОРЛЕ

1

В Уральске они расстались.

Вечером пошел дождь, нежданный, почти позабытый, - лето и осень стояли сухие. Даль наивно порадовался - говорят, дождь к счастливой дороге; не за себя порадовался. А Пушкин злился: дождь через полчаса сделал дорогу непроезжей. Того мало: выпал снег - в эдакую-то рань, конец сентября. Даль, подъезжая к одной из крепостей, увидел заснеженные скирды (Пушкин тоже видел такие скирды, но уже в губернии Симбирской).

Далю предложили перепрячь лошадей в сани (ну не смешно ль - сани в сентябре!), он махнул рукой: "Одна птица кричит: "Мне зимой тяжело!" Другая кричит: "Мне летом тяжело!" Третья кричит: "Мне всегда тяжело!" - есть такая загадка про сани, телегу и лошадь. Пушкин пересел в сани и отмахал в них пятьдесят верст; завернул снова в имение к Языковым, застал всех трех братьев, и Николая, поэта, тоже, отобедал у них, ночевал; может быть, рассказывал Языкову про Даля. В эти же дни Вяземский оказался в Дерпте, вспоминал там Языкова, читал его стихи, писал ему оттуда. Про Даля Вяземский вряд ли подумал, хотя, кто знает, может, и вспомянули у Мойеров: "Пушкин отправился в Оренбург, не завернет ли по дороге к Языкову?.." - "Да говорят, наш Далюшка теперь в Оренбурге?.. Милый друг Даль!.." Странно все сплетается…

Через шесть десятилетий после появления "Капитанской дочки" записали в станице Нижне-Озерной со слов старого казака уральское сказание про Орла-Сокола и Ворона-Ведуна. Орел спрашивал Ворона, отчего тот три по сту лет живет, а он, Орел, три по десять. Ворон стал учить Орла мертвяка клевать. Сказал Сокол-Орел: "Не хочу я три по сту лет жить и дохлятиной питаться. Не бывать Ворону Орлом-Соколом - не сменять Соколу кровь горячую на дохлятину". Ученые предполагают, что сказание - переработанная народом калмыцкая сказка, которую Пугачев рассказывал Гриневу (в черновике Пушкина сперва написано было просто "сказка"); но образ орла не с "Капитанской дочки" в Пушкине зажил. Пушкин любил рисовать птицу орла как бы одним мощным росчерком пера - крылья орла напряженно трепетали. Вскормленный в неволе орел молодой мечтал о свободе еще в далеких, почти юношеских, стихах; и, как пробудившийся орел, встрепенется душа поэта, озаренная вдохновением. Пушкин, расставшись с Далем, торопится в Болдино, душа его встрепенулась: "Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу - и привезу тебе пропасть всякой всячины" (сообщит жене). Едет в другую сторону, "прямо, прямо на восток", в Оренбург, Владимир Иванович Даль. "О, вы увидите: я еще много сделаю!" - звучит в ушах (так навсегда и застряло в памяти - прерывистое от прозрачного, ломящего зубы воздуха), - "Погодите, я еще много сделаю". Впереди у Пушкина 3 года 4 месяца и уже только 6 дней.

2

Через 3 года 4 месяца и 5 дней - третья встреча Даля с Пушкиным: встреча - "монолит", "каменища", памятник их дружбе, всем их встречам памятник. Даль возле умирающего Пушкина - это навсегда в сердцах современников, в памяти потомков. Хотя приехал Даль в Петербург никак не меньше чем за полтора месяца до роковой дуэли, но все эти "встречался раза два или три" нигде, даже скороговоркой, не отмечены, последняя же встреча их отмечена и в сердцах, и в памяти.

23 сентября 1833 года расстались в Уральске и разъехались в противоположные стороны титулярный советник, поэт Пушкин и коллежский асессор, писатель Даль (Казак Луганский). Писем нет - разве что пушкинская записка Перовскому: "Посылаю тебе Историю Пугачева в память прогулки нашей в Берды; и еще три экземпляра Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальдшнепов сравнивает с Валленштейном или Кесарем. Жалею, что в П. Б. удалось нам встретиться только на бале. До свидания в степях или над Уралом. А. П.". Смеем предположить, что последняя строчка не для красного словца, что Пушкину и впрямь хотелось на простор, в уральские степи, где прозрачный воздух будто вода ключевая, где тянет дымом далеких кочевий; "Пора, мой друг, пора" уже написано, скоро поэт примется за "Странника". Наверно, в степях или над Уралом Пушкин не прочь был и с Далем повидаться.

Третья встреча Пушкина с Далем впереди, но что, если Пушкина и Даля на эти несколько лет не разлучать? Что, если призадуматься да поискать - может, и не обрывались нити, не зарастала тропа? "Будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов" (эта пословица есть и у Пушкина в "Капитанской дочке", и у Даля в словаре и в сборнике).

Мы, например, как-то забываем, что "Сказка о Георгии Храбром и о волке" создана со слов Пушкина и после отъезда его из Оренбурга; и забываем, что странную Драму - "старую бывальщину в лицах" - "Ночь на распутии, или Утро вечера мудренее" Даль тоже "по настояниям Пушкина" написал: вещь слабая, а ведь привлекало в ней что-то - недаром она Алексея Кольцова манила ("Матерьял драмы русский превосходный; и мне все думается, что я из нее сделаю русскую оперу", - писал он Белинскому). Кажется, имеем право отнести нашего Даля к тем (немалочисленным) избранникам, кого Пушкин одарил советом и сюжетом…

Но этого мало. Дождик сеял, вылезали грибки - кузовок-то сгодится, пожалуй.

3

Писем нет - опубликованных: стоит ли пренебрегать такой поправкой? В Государственной публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, в фонде В. Ф. Одоевского, хранится писарской рукой перебеленное (у чиновника особых поручений писарь был, конечно), но самим Далем, точнее Казаком Луганским, подписанное стихотворное послание "Александру Сергеевичу Пушкину". Послание предлинное, написанное раешным стихом и удивительно расхлябанное (Даль хорошо говорил в таких случаях: "расклепанное"), - из тех стихотворений, когда поэт на "пятачке" топчется и ни вперед ступить, ни точку поставить. Однако для нас послание это не "изящная словесность", не "поэзия", но послание - тем и интересно. Оно условно датировано 1835 годом - скорее надо бы началом 1836-го: Пушкин получил разрешение издать "четыре тома статей чисто литературных" - это будущий "Современник", - и Даль отзывается радостно:

Дошли, наконец, благодатные слухи
До степей, которые глухи и сухи…

Затем Даль долго (и ему, должно быть, кажется - смешно) описывает некоего "единоторжца", "откупщика", торгаша-мошенника, который объявил пир на весь мир, себя расславил, обещал яства да вина, но не дал и чистой воды, а торгует, "пройдоха", "поганым настоем", да еще

Станет божиться вам, клясться в глаза,
Что вы-де, господа, не смыслите ни аза,
Коли скажете, что пойло мое не вино;
Вот это самое-то и есть оно…

Далю не откажешь в уме и здравом смысле: уж если он отправил Пушкину (и Одоевскому - похоже, и тому и другому) это "отменно длинное, длинное, длинное" послание, значит полагал, имел основания полагать, что оно придется кстати.

Образ "пройдохи", "единоторжца" и правда без труда разгадывается - это Сенковский и его (им присвоенный) журнал "Библиотека для чтения". Здесь обещан был пир на весь мир - и Пушкин, и Крылов, и Гоголь, и Жуковский, и Баратынский, и Денис Давыдов, однако взамен "яств и вина", взамен "кваса и пива", взамен даже "чистой воды" в журнале предлагалась читателю развязная болтовня (по словам Герцена: "ракеты, искры, бенгальский огонь, свистки, шум") самого Сенковского (он же Барон Брамбеус, турок Тютюнджи-оглы и проч.). "С выходом первой книжки публика ясно увидела, что в журнале господствует тон, мнения и мысли одного, что имена писателей, которых блестящая шеренга наполнила полстраницы заглавного листка, взята была только напрокат, для привлечения большего числа подписчиков", - писал Гоголь. Но в том-то и дело, что "публике" - "широкой публике" - журнал нравился, тот же Гоголь признавал сокрушенно: "Сословие, стоящее выше Брамбеусины, негодует на бесстыдство и наглость кабачного гуляки; сословие, любящее приличие, гнушается и читает. Начальники отделений и директора департаментов читают и надрывают бока от смеху. Офицеры читают и говорят: "Сукин сын, как хорошо пишет!" Помещики покупают и подписываются и, верно, будут читать… Смирдина капитал растет… Сенковский уполномочил сам себя властью решить, вязать: марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам". Это письмо 1834 года; дальше больше - чтобы угодить "провинции" (Белинский неизменно говорил про журнал Сенковского - "провинциальный"), чтобы угодить "провинции" провинциальной, а также "провинции" петербургской и московской, офицерам, помещикам, начальникам отделений и департаментов, - чтобы своему читателю угодить, Сенковский пришивал новый конец "Отцу Горио" Бальзака; объявлял, что Пушкин ниже как поэт, чем (ныне позабытый) Алексей Тимофеев; Гоголя отождествлял с бульварным Поль до Коком; а драмы Нестора Кукольника "предпочитал" "Фаусту" Гёте. (Даль писал про один свой рассказ: "искажен в Библиотеке, как вообще все то, что там печаталось, почему и отказался тогда от соучастия".) "Современник" рождался - не мог не рождаться - в борьбе с "Библиотекой" Сенковского.

Назад Дальше