4
Что ж, пора "приготовить кузовок" и положить туда стихотворное послание Даля к Пушкину, и не только послание: в архиве Пушкина сохранилась (спустя сорок три года после гибели поэта напечатанная) статья Даля "Во всеуслышание"; она прислана была, очевидно, для "Современника". Статья - тоже послание: не одному Пушкину - "Братьям и сподвижникам"; послание датированное - "Оренбург, 1836 г. 16-го Августа" и без обиняков подписанное - "А чтобы… тот человек, который носит столько же имен, званий и прозваний, сколько дней в году, знал, кто слово это молвил, то я, Казак Луганский, и подписуюсь: Владимир Иванов Даль, чиновник особых поручений Оренбургского военного губернатора".
Владимир Иванов Даль вступал в литературную борьбу на стороне Пушкина: "Отечественной словесности нашей угрожает бедствие, а позорное пятно ее уже поразило и запятнало… Библиотека, которая, как самое дешевое, исправное и полновесное повременное издание…преимущественно распространено по всей России…проникнута и упитана… недобрым, враждебным и губительным духом". Но Даль не против одной лишь, не против именно "Библиотеки" - он против губительного духа торгашества в литературе, против писания "на потребу", против писания "в угоду", когда взамен вина и воды подают - продают - "поганый настой". "…Науки и искусства не должны быть поруганы и обесчещены… это сокровищница ума и сердца, а не бумажник. Я возьму деньги за статью, которую написал, но я никогда не напишу статью за деньги…" (Пушкин незадолго перед тем писал к Бенкендорфу: "В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег".)
Примерно в ту же пору Даль шутил в письме к оренбургской знакомой:
Не забыл я послать вам Языкова и Жуковского,
Послал бы даже Булгарина да Осипа Сенковского,
Да совестно класть их в один кузовок:
Нет в них души, хоть рот и широк,
И пахнет от них как-то медным пятаком.
А тронешь, не отмоешь во веки веков.
Даль вступал в борьбу рядом с Пушкиным: "Чувство, питаемое всеми нами к издателю "Современника", должно воспламенить каждого из нас к благородному соревнованию на поприще полезного и изящного". Пушкин статью не напечатал - по разным, наверно, причинам: и потому, что в "Современнике" появилась (без подписи) уже статья Гоголя "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году" - в ней про Сенковского и журнал его сполна было сказано; и потому, что Пушкин уже ответил на статью Гоголя мистифицированным "Письмом к издателю", в котором точки над "i" по-своему расставил и к которому - уже от издателя - примечание сделал, заявляя, что статья Гоголя не есть программа "Современника". Пушкин полагал, видимо, что, публикуя статью Гоголя и "Письмо к издателю", с "Библиотекой" разговор заканчивает; Даль (без умысла, конечно) замахнулся кулаком после драки.
В периодических изданиях 30-х годов сочинения Даля порядком затеряны, почти не обнаружены; листаешь газеты, журналы - вдруг натыкаешься на "В. Даля", на "Казака Луганского", на "В. Д." или какое-нибудь одинокое "Д.", которое так и просит, чтобы в нем заподозрили опять-таки Владимира Даля. Но нам сейчас важно, что Даль был не просто в литературе, а в литературной борьбе, что рядом с Пушкиным был, что не надо эти несколько лет до следующей и последней их встречи "перешагивать".
5
В широких степях оренбургских и бесконечных заоренбургских живет Владимир Иванович Даль, дышит легким воздухом, пропитанным запахом трав; но за полторы тысячи верст от Оренбурга - в Москве и за две тысячи - в Петербурге живет на газетных и журнальных полосах писатель "Казак Луганский", "В. Даль", "В. Д.", просто "Д." - живет. Сколько слышали, читали, сами твердили - "осторожный Даль"; а вот ведь и предупреждают его: "Вы и сотой доли мерзостей не знаете, которые делаются в кругу бродяг, называющихся литераторами", - не может устоять, лезет "в гущу": появляются его задорные "Письма к свату", за притчами, байками, за Далевым хитрым балагурством без труда угадываются прототипы; иносказания не прячут, а выявляют истину. Портреты остры и несомненны: "…А есть еще и такие, сват, что бегают сыщиками, легавыми, из угла в угол, из кута в кут: дай ему только дорыться, докопаться до слова, которое можно выворотить наизнанку… - так его пряником не корми". Дальше идет рассказец о мужике-пряничнике, на которого поступил донос, будто ассигнации печатает; пришли к нему с обыском, а нашли доску с надписью: "Сия коврыжка Вяземская" (намек незамысловатый - Вяземский деятельно сотрудничает в пушкинском "Современнике"; "любовь" Булгарина к князю Петру Андреевичу хорошо известна, как и разящие Булгарина эпиграммы Вяземского). "А доносчик что ж?.. Да что, пошел лазить по другим углам, не найдет ли еще где чего закаять, захаять…"
И снова про орла да ворона.
"19 октября 1836 года" - помечены заключительные строки "Капитанской дочки". 19 октября, лицейская годовщина, - в 1836 году торжественная двадцатипятилетняя - четверть века! Рассказывали: "По обыкновению, и к 1836 г. Пушкин приготовил лирическую песнь, но не успел ее докончить. В день праздника он извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине:
Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался…
как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван…" У него впереди 3 месяца и 10 дней - годов уже не осталось. До анонимного пасквиля, до оскорбительной "мерзости" - 15 дней…
Накануне лицейской годовщины Пушкин получил письмо из Одессы - речь шла о "Современнике" о "Библиотеке для чтения", о литературной борьбе: "Прекрасна в № 11 Московского Наблюдателя притча об орле и вороне". Пушкин удивился, должно быть (если летом, когда вышел журнал, не успел его перелистать). "Капитанская дочка" лежала у него на столе, калмыцкую сказку, которую Пугачев рассказывал Гриневу, еще никто не читал. Хочется поверить, что Пушкин вовремя в "Московский наблюдатель" не заглянул, что именно в трудные осенние дни притча согрела ему сердце (впрочем, и двумя месяцами раньше нужна была Пушкину толика сердечного тепла). "Орел… гуляет под облаками, в высотах поднебесных; и зорок он, зорок… Он реет на кругах, и видит все, и созерцает все, что на лице земли, и малое, и большое. Вот расходился и заклектал, на распашных, широких крылах плывучи: утесы круче стены кладеной, пади, провалы страшные, сосны, лиственницы вековые, горные потоки в лучах, светила зубчатыми молниями мелькают… А карга, попросту ворона, на дряблом пне сидючи, покивала головой, повертела ею, поприцелилась вороньим глазом своим в бок, в другой… Пень стоит на луже, в нем червоточина, да дятел выбирает из него козявок, да гнилью от него несет - только и есть всего на все, вот и все!" Хочется верить, верим, - потеплело на сердце от немудреной притчи, и дружеским приветом дохнула знакомая подпись "Казак Луганский", и захотелось орлу из гнилого, мертвячьего, вороньего царства снова на простор, в бескрайние степи, где воздух, настоянный на диких травах, ключевою водою ломит зубы, где вольные напевы сами начинают звучать в ушах, где ветер залетный манит дымом далеких кочевий…
"И ПОБРАТАЛСЯ С НИМ…"
1
Орел не улетел в просторные степи, туда, где лишь ветер да он гуляют - воля… Незадолго до гибели набросал Пушкин короткие четыре строчки про "невольного чижика", который, "забыв и рощу и свободу", "зерно клюет и брызжет воду, и песнью тешится живой". Но тогда же поэт написал "Я памятник себе воздвиг…": смерть над ним не властна.
На Урале записал Пушкин грустную песню - "зашатался-загулялся добрый молодец":
Поднималася с гор погорушка, все хурта-вьюга,
Все хурта подымалась с гор, погорушка полуденная,
Сбивала-то она добра молодца со дороженьки…
Хурта-вьюга "прибивала молодца ко городу" - на простор ему не вырваться.
2
…Какой сильный ветер хлестал землю в этот проклятый день - 27 января 1837 года!..
"Все хурта подымалась с гор…"
Данзасу было холодно, он определил: градусов пятнадцать мороза. В дворцовом журнале утром отметили: морозу два градуса. Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро? Зачем так быстро - куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, - такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокойный - роняет обыкновенные слова, даже шутит; "Не в крепость ли ты везешь меня?" - спрашивает у Данзаса, когда выехали к Неве.
Проезжают места гулянья: "свет" катается с гор.
Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. "Все хурта подымалась с гор…" Ветер… Пушкину прямо, мимо "света": к Черной речке. То и дело попадаются знакомые, едут навстречу - Пушкин раскланивается. Никто не спрашивает "куда?", не пробует остановить стремительные сани, никто не бьет тревогу. Мчатся куда-то поэт и камер-юнкер Пушкин, полковник Данзас, лежит в санях большой ящик с пистолетами Лепажа; знакомые кивают, делают ручкой, касаются пальцами шляпы, на ходу выкрикивают приветствия.
Граф Борх с женою - в карете четверней (каменное лицо). Именем графа Борха подписан анонимный пасквиль, присланный Пушкину, - "диплом ордена рогоносцев". ("Вот две образцовых семьи, - говорит Пушкин, усмехнувшись недобро. - Жена живет с кучером, а муж - с форейтором".) Офицеры конного полка, князь Голицын и Головин - в санях. "Что вы так поздно, - кричит Голицын, - все уже разъезжаются!" Юная графиня Воронцова-Дашкова: ее охватывает тяжелое предчувствие. Но что она может? Она делает то, что может: едет домой, дома со слезами на глазах она будет ждать дурных вестей.
Румяный извозчик весело покрикивает на лошадей, крутит над головою вожжами. Данзасу холодно, но он щеголяет выправкой - прямой, невозмутимый, подставляет грудь встречному ветру; раненая рука на груди, подвязанная черной треугольной косынкой. Пушкин поднял воротник, прячет в медвежьем меху обветренное лицо…
Слева осталась Комендантская дача, справа тянутся заснеженные огороды арендатора Мякишева. Извозчик сдерживает лошадей. Нужно торопиться: близкие сумерки слегка тронули снег.
Дантес и секунданты утаптывают снег; Пушкин, запахнув широкую шубу, уселся прямо в сугроб. Торопит Данзаса: "Ну что там?" Секунданты отмеряют шаги, шинелями отмечают барьеры; разводят противников по местам. Данзас машет шляпой-треуголкой. Шинели чернеют на померкшем снегу. Впереди у Пушкина - пять шагов до барьера, до выстрела, и еще сорок шесть часов.
Бело и пусто вокруг. До мелькания в глазах бело и пусто. Шинели чернеют проталинами. Выстрел услышит Данзас и дворник Комендантской дачи Матвей Фомин… Жуковский, Александр Тургенев, Вяземский - все они придут позже, после выстрела, - слишком поздно. "Невозможно было действовать", - оправдывала мужа, себя, всех оправдывала княгиня Вера Вяземская. Хурта…
3
Пушкина уже привезли домой, раздели, положили на диван в кабинете; уже съехались друзья; уже один за другим осмотрели Пушкина и произнесли свой окончательный приговор врачи: Шольц, Задлер, Саломон, Арендт, Спасский; уже страшная весть: "Пушкин ранен. Пушкин умирает!" - расползлась по столице…
"28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: "Слышали вы?" и на ответ мой: нет, - рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен", - начинает Даль статью "Смерть А. С. Пушкина", воспоминание о последней их, третьей встрече.
И не то для нас важно в спокойном и обстоятельном зачине этом (Даль его, конечно, безо всякой задней мысли писал), что узнал Даль о событии на другой день во втором часу пополудни (вон Никитенко только на другой день вечером услышал про поединок), для нас важно, что именно Даль только через сутки о смертельной ране Пушкина узнал. У постели Пушкина, вернее у дивана (у одра!), собрались Жуковский, Плетнев, Одоевский, все приятели Даля, - а за ним не послали, сообщить к нему не послали. Даль не считался близким Пушкину человеком - просто добрый знакомый: Даль с Пушкиным на "вы".
Вот генерал Василий Алексеевич Перовский, Далев начальник, - он с Пушкиным на "ты" - накануне дуэли сидел у княгини Вяземской и проведал о предстоящем поединке ("княгиня и ее собеседники не знали, как им быть"), но тоже не послал никого сообщить своему доверенному помощнику Далю о случившемся: тоже, наверно, считал, что сам он куда ближе к Пушкину, чем Даль.
…Оренбургский военный губернатор и его чиновник особых поручений прибыли в Петербург по служебным делам в первой половине декабря 1836 года. Даль ходил по департаментам - писал бумаги, ждал резолюций; кроме того, лежали в Далевом портфеле прошения многих оренбургских знакомых. Переводчик из Оренбурга Мартемьян Иванов пишет в столицу к Далю, просит содействия: "Я знаю, что Василию Алексеевичу самому никак не придется знать подобного роду обстоятельств, в которых может находиться наш брат бессловесный, безъязычный". Василий Алексеевич навещал в столице не только Вяземских, Жуковского или Виельгорского: по словам Петра Андреевича Вяземского, генерал Перовский, личный друг императрицы, главенствовал и в доме Трубецких, куда слетались приятели Дантеса. Перовский скорбел о Пушкине, но к Далю сообщить страшную весть не послал: у Даля свои дела в столице, а выстрел на Черной речке - это их дело.
А Даль пропал куда-то: может быть, выбрал время, возится со своими записями, отбирает какие поинтереснее - Пушкину показать.
4
Даль с Пушкиным встречались в столице - трудно предположить, что после пяти оренбургских дней Пушкин не нашел времени с Далем встретиться: про одну встречу, за несколько дней до поединка, нам доподлинно известно. "За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: "Эту выползину я теперь не скоро сброшу". Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет. Он действительно не снял этого сюртука, а его спороли с него 27 января 1837 года, чтобы облегчить смертельную муку от раны". Это писал историк при жизни Даля. Но само слово "выползина" раздвигает рамки этой встречи или предполагает предыдущую: "Незадолго до смерти Пушкин услыхал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи, называется по-русски выползина, - сообщает другой современник. - Ему очень понравилось это слово, и наш великий поэт среди шуток с грустью сказал Далю: "Да, вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!.." На другой день Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. "Какова выползина! - сказал он, смеясь своим веселым, звонким, искренним смехом. - Ну, из этой выползины я не скоро выползу. В этой выползине я такое напишу…"
Встречались, конечно, встречались, и не раз, должно быть, и не два, да и почему бы не встречаться - ради того, чтобы Пушкину про "выползину" рассказать, стоило встретиться. В эти месяцы, недели, дни тяжкие обстоятельства не подавили Пушкина, не легли меж им и людьми бездонным провалом. За неделю до поединка Пушкин был у Плетнева, много и весело говорил; за два дня явился с Жуковским в мастерскую к Брюллову, веселился, стал перед художником на колени - выпрашивал какую-то акварель; за день или за два посетил Крылова, был особенно весел, говорил крестнице Крылова любезности, играл с ее малолеткой дочерью, вечером накануне дуэли он танцевал, шутил и смеялся на балу у Разумовской; утром 27 января написал знаменитое письмо Ишимовой - последнее его письмо, - удивительно доброе и спокойное. В один из этих дней Пушкин зашел к Далю (великолепная подробность, причем у обоих наших историков одна и та же: Пушкин сам к Далю зашел!), сбросил в передней шубу, повернулся перед зеркалом, показывал Далю новый сюртук:
- Какова выползина!
Даль радуется: накануне с обозом из Уральска прислали ему громадного осетра и бочку икры - есть чем угостить Александра Сергеевича: пусть-ка вспомянет оренбургское путешествие. Пушкину не терпится: "Давайте-ка ваши запасы", роется в Далевых тетрадках, восторгается бурно и громко. Беседуют, должно быть, о "Современнике", о "Капитанской дочке", только что напечатанной, об уральских казачьих станицах-крепостях, о песнях уральских.
Не белинька березанька к земле клонится,
Не камыш-трава во чистом поле расшаталася,
Зашатался-загулялся добрый молодец
В одной тоненькой кармазиновой черкешучке…
Пушкин смеется: "Э, все хурта-вьюга!.." Встает с кресла; на добром молодце не алая черкесочка - черный сюртук. В передней Пушкин повернулся перед зеркалом:
- Ну из этой выползины я теперь не скоро выползу.
А уже все решено - январь на исходе.
- В этой выползине я такое напишу!..
У Даля отозвалось в памяти: "О, вы увидите: я еще много сделаю!.."