3
Владимир Иванович купил в Оренбурге дом ("избу") "со всеми угодьями и ухожами", завел мастерскую-кабинет ("просторный покой"), поставил там верстак и станок токарный и работает каждый день часа два ("до пота"), "чтобы быть веселее и здоровее". Первенец, сын Лев (Даль звал его по-башкирски - "Арслан", многие знакомые полагали, что имя мальчика "Еруслан") забегает в "покои", ломает все, что в руки попадет; большой разбойник; полон рот зубов; жена, маленькая хорошенькая немочка ("колибри"), играет на фортепьянах, поет тонким приятным голоском русские песни…
Владимир Иванович посылал знакомым шутливую картинку: лист бумаги рассекал прямой чертой пополам, сверху надписывал: "Небо", снизу: "Земля", - "вот вам вид нашей природы…".
Простор!.. "Пространство по трем размерам своим", - толкует Даль слово "простор". И еще "досуг, свободное, праздное время"; но праздного времени Даль не знал, досуг его был дело; он хорошо пишет про скуку - "тягостное чувство, от косного, праздного, недеятельного состояния души; томление бездействия". И наконец, самое важное для нас (для Даля!) толкование все того же слова "простор" - "свобода, воля, раздолье"; и "довесок" (как Даль любил выражаться), тоже немаловажный, - "противоположное - гнет, стесненье"!
В оренбургские годы Казак Луганский более чем когда-либо вольный казак.
Здесь он лица заметное, значительное: "Состоящему при мне чиновнику особых поручений коллежскому советнику Далю… предписываю гг. исправникам, городничим, кантонным, дистаночным, султанам и прочим частным начальникам, горнозаводским, гражданским и земским полициям и сельским начальствам оказывать всякое содействие, по требованию его доставлять без замедления все необходимые сведения, давать потребное число… лошадей и в случае нужды из башкирских и казачьих селений рабочие и конвойные команды. Генерал-адъютант Перовский"…
Но между "начальником края" и "состоящим при нем" не только "особые поручения", но и "особые отношения"; по-толстовски говоря, "субординация неписаная" (существенная подробность: петербургские друзья Перовского просят именно Даля подготовить Василия Алексеевича к тяжелому известию о смерти старшего брата, писателя).
А после службы - литературные занятия, и успешные (успех, успешка - и "спорина в деле", и "удача"): Даль в Оренбурге пишет много, "споро", и "удача" ему способствует - его читают охотно и хвалят и в Питере, и в Москве. А сверх литературных занятий - изучение края и народов, его населяющих, увлечение естественной историей, устройство музеума… И конечно, как всегда и повсюду, бесконечное (и громадное!) пополнение для словаря, собирание сказок, пословиц, песен… И долгие тысячеверстные прогулки по степи, и садоводство, и охота - "как Даль Иваныч на охоте по колени в болоте; медведей и зайцев стреляет, дробью дичь обсыпает, отдыху не знает…". И разного рода "престранные фантазии" и "причуды", как называет иные Далевы занятия близкий его оренбургский знакомый.
И еще остается время быть в курсе (то есть знать "направление хода") "века нынешнего". И пушкинская новинка - "В Академии наук заседает князь Дундук", и "Гоголь написал Арабески, т. е. сбор всякой всячины - том истинно достоин прочтения", и вышли "сочинения Лермонтова, о которых много говорили; роман его "Герой нашего времени" хорошо рассказан по содержанию", хотя заметно "подражание французской школе и в особенности Сулье" (кто теперь помнит о Мельхиоре Фредерике Сулье!), но "стихи действительно хороши", и "Глинка кончает новую оперу свою Руслана", - это все из писем к Далю.
4
"Ум простор любит", - ум Даля пытлив и многосторонен, в Оренбурге широте ума, широте интересов соответствует широта занятий. В письме к Одоевскому, жалуясь, что "казенная работа упырем сидит на шее", что "только украдкою от самого себя мог сделать это", Даль перечисляет это, сделанное "украдкою": приготовил статью для "Отечественных записок", перевел с украинского повесть для "Современника", для Виельгорского записал мелодии башкирских песен и проч., и проч.
"К чему охота, к тому и смысл", - Даль был до многого охоч, он был легковоспламеним, внешне такой спокойный и рассудительный Даль, а воспламенившись и ощутив охоту, делал все со смыслом. Приятель Даля, художник Сапожников просит прислать ему для коллекции несколько видов бабочек из тех, что водятся в Оренбургском крае. Даль воспламеняется, "охота охотиться" за бабочками одолевает его, он тотчас вносит в дело смысл - и вот уже Сапожников восторженно благодарит Даля: он включил в свою коллекцию более ста двадцати штук; в письмах приятели обсуждают наилучшую конструкцию ящиков для пересылки собраний насекомых ("причуды"!).
Широкий ум любит пробовать, исполнять: творчество - потребность его; в занятиях, в попытках творить, осуществлять мысль Даль никогда не знал такого раздолья, как в Оренбурге. Широта ума и широта занятий в Дале неразрывны, слиты (думать и делать), потребность осуществлять мысль непрерывна и неистощима. Это в самой личности. Пережив большое горе (смерть жены), Владимир Иванович удвоил-утроил свои занятия; сестра Павла ("твоя всегда верная сестра"), страстно разделяя скорбь его, в этом новом рывке к делам узнает брата: мы - Дали!
5
"Всему на свете своя пора, своя череда, потому что без череды, без ряду и уряду, не было бы ни толку, ни порядку и не стоял бы свет", - писал Даль. Первую половину своей оренбургской поры-череды он называл "пять лет очень счастливой жизни". Здравый смысл подсказывал Далю, что, если человек даже "лет десяток в одной шкуре ходит", то "и это, по общим законам природы, только видимая, то есть обманчивая стоянка". Но когда оренбургский дом был "слажен", "вылощен" да "выглажен", Даль не удержался, написал сестре: "Я боюсь одного только - перемены".
Чудак!.. Будто не ведает, что дней много, а все впереди: "Сколько клеток поставил, знаю, а сколько куниц поймаю, не знаю".
Не знает, что век жены короток, дни уже сочтены; не знает, что согласится (чиновник особых поручений!) ампутировать руку отставному майору Льву Васильевичу Соколову - дочь майора, Катерина Львовна, станет его, Даля, второю женою; не знает, что вторая жена родит ему трех дочерей; не знает, что предстоит ему пережить смерть меньшого сына (не Льва - другого), которого в письмах ласково звал "казачком", и смерть дочери, тоже малолетней, нареченной Светланой, - ничего-то он не знает, умница Даль, широкий ум, который, кажется, все знает.
"Пять лет очень счастливой жизни" пролетят (и воскреснут лишь в стариковских "мечтательных" воспоминаниях) - Оренбург исчерпает себя: служба (нарушится "субординация неписаная"), литературные и научные занятия, домашняя благодать. Еще три года спустя Даль вообще уедет из Оренбурга. Уедет без сожаления - и не потому без сожаления, что счастливые годы кончатся (он-то знал, что счастье на крылах, а несчастье на костылях и что надобно жить, как набежит), но именно потому, что придет пора, череда: "Не наше счастье, чтоб найти, а наше, чтоб потерять". Даль увидит новые горизонты (он предпочитал: "кругозор", "небозем"; предлагал также прекрасные архангельские "озор", "овидь" или орловское "оглядь"). "Нового счастья ищи, а старого не теряй!" - пословица, на первый взгляд осторожная, опасливая, а ведь, как вдуматься, и вовсе нет, надо только поменять местами обе части ее: старого счастья не теряй, а нового ищи, ищи… А он-то, Даль, вдруг стал строить дом на века, вдруг перемен убоялся. Да как же можно без перемен, без поисков нового счастья! "Рыбам вода, птицам воздух, а человеку вся земля".
6
Даль рассказывает:
"Подружившись со мною в степи, один киргиз хотел мне услужить и просил взять у него верблюда.
- На что он мне? - сказал я.
- Да ведь у тебя дом (кибитка, юрта) есть?
- Есть.
- Так он будет таскать его.
- Дом мой не складной, а стоит, вкопанный, на одном месте.
- И век так будет стоять?
- Покуда не развалится, будет стоять.
- О, скучно ж в твоем доме, - сказал киргиз, покачав сострадательно головой. - Послушай, возьми верблюда да попробуй перенести дом свой на новое место - будет веселей".
ОСОБЫЕ ПОРУЧЕНИЯ
1
"Лето собирает, а зима поедает". Оренбург удобно расположен для собирания слов: европейская Россия и Сибирь, Урал и казахские степи - все будто сошлось, сомкнулось, стянулось узлом в этом краю. Русские с разных концов России - переселенцы (в одном уезде - выходцы из двадцати губерний), а отъедешь три версты - казачья станица с нетронутой, самородной уральской речью. Самородной!.. (Смотрим, конечно, в Далев словарь: "самородный" - природный). В исследованиях "о первоначальном основании Оренбургского казачьего войска" говорится, что в состав его переводимы были казаки из Самары, Уфы, Челябы, что среди самарских казаков были московские стрельцы и смоленские мелкопоместные дворяне, среди уфимских - из разных мест охотники, что переводили сюда также служить охотников "из крайних сибирских слобод" и "разного рода пришельцев"; при казачьих войсках служили к тому же "новокрещены" - татары, мордва, черемисы, калмыки. Вот сколько в самородность эту переплавилось! А тут еще башкиры, тептяри, мещеряки (имелось даже отдельное "башкиро-мещерякское войско"), и у всех свой быт, свои обычаи и обряды, свои жилища, одежда, орудия труда и оружие, у всех свои слова; их перенимают, произносят по-своему, придают им новые оттенки и новый смысл.
Казачьи станицы-крепости вытянулись лентой ("линией") верст на восемьсот по течению Урала; вокруг раскинулись бескрайние "полуденные" степи.
Чиновник особых поручений Владимир Иванович Даль часто бывал в крепостях Оренбургской линии.
Он и оглядеться-то в Оренбурге не успел, как уже - "чрез Уральск до Гурьева и обратно до крепости Калмыковой, от оной на орду Букеевскую, обратно по Узеням на Александров Гай, на речки Чижи, Деркул в Уральск и, наконец, степною дорогою чрез Илецкий городок в Оренбург"; всего он отмахал две с половиной тысячи верст. Спустя три месяца Даль снова отбыл "на линию", пять месяцев спустя - снова.
Для Даля здесь заповедный уголок. Картины быта, новые и незнакомые, западали в память, всякая мелочь казалась примечательной. Казаки, должно быть, пожимали плечами - с чего это губернаторский посланец не сидит с местной властью в канцелярии, а все норовит поглядеть объезд коней, сборы, рыбный промысел, ходит по домам, смотрит, как родительницы шьют сарафаны, ткут пояса; ходит, смотрит и пишет что-то в тетрадке, хотя все это дела обыкновенные и никакого интереса в них нет.
Наблюдать неведомый быт, узнавать поразительные нравы и обычаи, записывать слова, доселе неслыханные, - ради этого стоит, право, "катиться льготно" сотни и тысячи верст.
Но: "Скоро два месяца, как я нахожусь в Уральске. Причина моего пребывания здесь, может быть, вам известна: это опять-таки волнения казаков Урала - и сначала дело было очень серьезное… Злонамеренным людям удалось взбунтовать народ и восстановить против местных властей…" Это из письма Василия Алексеевича Перовского. Чиновнику особых поручений Далю, едва тот объявился в Оренбурге, военный губернатор доверил поручение особое - разобраться в "неудовольствии" и "волнениях" казаков.
2
В письмах радостно: "Лето провел в степи, сделал верхом я 1500 верст"; "Живу опять на кочевье, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы…" Простор!..
Но степь не земля и небо, разделенные линией горизонта: под бескрайним небом на просторной земле живут люди - кочуют аулы, кони скачут, несут на себе неутомимых наездников и смуглых женщин, которые в седле не отстают от мужчин; высоко над степью поет невидимая птица, и девушка звонким и нежным голосом птицы поет за войлочной стеною юрты. Люди здесь долго смотрят на звезды, угадывая, сулит ли удачу завтрашний день; здесь выросшее на могиле дерево означает, что в землю положен святой; здесь товарищи подают друг другу сразу обе руки. Здесь говорят: "Джигит - брат джигиту". И еще: "Если нечем угощать гостя, угости его хорошей беседой". Здесь говорят также: "Гость сидит мало, да замечает много".
Далю, даже голодному, хорошая беседа нужнее самых жирных кусков в котле: Даль и в степи не расстается с тетрадками, слушает и замечает - это главное в его жизни. "Мать дороги - копыта, мать разговоров - уши", - говорят казахи, они ценят пословицу не меньше, чем костромской или рязанский мужик-балагур: "В пословице - красота речи, в бороде - красота лица".
Степь называют сухим океаном; Даль, которого укачивало в море, любит безбрежную степь. В степи, как в океане, нет дорог; но степной человек, казах, по приметам, ему одному известным, гонит коня все прямо, прямо, день гонит, два, неделю, и, как по струне, точно выезжает в нужное место. А может, и примет никаких нету: просто плывет казах в степи, как птица перелетная в небе, как рыба в океане. "Лошадь - крылья человека", - говорят здесь: малым ребенком приученный к верховой езде, казах слит с конем, в седле он куда уверенней, чем на своих двоих; на скачках, припав к жесткой, взбитой ветром гриве, он легко проходит версту за полторы минуты; в далеких поездках покрывает за сутки сто и полтораста верст. Даль любит неторопливую езду. Попутчик-казах, лениво помахивая нагайкой, тянет долгую песню. Зорким взглядом схватывает беркута, неподвижно повисшего в небе, и темную цепочку верблюдов далеко, у самого горизонта, и черный скрюченный куст - и все, что видит, тотчас переливает в песню; Даль смотрит и слушает, как рождается песня.
Здесь говорят также: счастье приносит белая рогатая змейка - шамран; нужно только не испугаться и расстелить у нее на пути новый платок; шамран переползет через платок и скинет свой рог; его надо подобрать и спрятать - тогда будет много верблюдов, коней и овец, будут кожи и сафьяны, шерсть, мясо, пузатые турсуки с кумысом. Но белая змейка редко попадает бедняку. Даль знал Инсенгильди Янмурзина, у которого было двенадцать тысяч коней, многие тысячи верблюдов, бессчетно овец, но Даль видел семейства, которые владели одной козой - питались ее молоком, а двигаясь по степи, вьючили на козу свой жалкий скарб. В голодные зимы, когда выпадал глубокий снег или ледяной коркой затягивались пастбища, худые, оборванные казахи приходили "на линию" - продавали детей в работники: мальчик стоил двадцать рублей, за четырех мальчиков платили со скидкой - семьдесят пять. У байгушей, нищих, не было ни козы, чтобы подоить, ни детей, чтобы продать. Даль написал про такого бедняка, байгуша, - Даль вроде бы и посмеивается, но портрет получается страшный: он "лето и зиму ходил… в стеганом полосатом халате, покрытом до последней нитки заплатками всех цветов и родов - шелковыми, бязевыми, ситцевыми, суконными, наконец кожаными и меховыми. Лучшее место на халате был лоскут алого сукна, с ладонь, положенный на спине, между лопаток; тут была зашита спасительная молитва, которая, однако же, не спасала его от частых побоев толстою плетью по этому же самому месту".
Здесь говорят: "Заколовший верблюда просит мяса у заколовшего козу". Инсенгильди Янмурзин со своими верблюдами "старался держаться кочевьем поблизости линии": он рассчитывал, что царские солдаты и казаки с пушками и ружьями, царские чиновники с законами и судами защитят его от тех, кто заколол последнюю козу.
Здесь говорят: "Там, где не знают тебя, уважают твою шубу". Хорошую шубу, возможно, уважают, пока не узнают ее владельца, но чиновничья шинель для первого знакомства не подходит. Рассказывали, как чиновник из Орска явился с отрядом в казахское кочевье разбирать какое-то дело: мужчины развлекали его беседой, готовили бешбармак, женщины и дети выбегали из юрт поглядеть на него; вокруг колыхались отары и ржали табуны. А наутро чиновник и его отряд проснулись одни-одинешеньки посреди белой степи: не было круглых юрт, чадных огней, закопченных котлов; не было спокойных мужчин, любопытных детей, таинственных женщин, - никого и ничего не было. Ночью кочевье бесшумно снялось с места и растворилось в сером просторе - только помет остался на вытоптанной земле да черные круги от вчерашних костров. Человека в чиновничьей шинели боялись, чиновника особых поручений Даля уважали, в какой бы шубе он ни приезжал: Даль, по утверждению советского исследователя, был "известен казахам своей правдивостью и объективным пониманием обостренного положения в степи". От Даля не убегали, его охотно ждали даже в тех местах, куда он приезжал впервые (по степи, без почты и фельдъегеря, вести мчатся быстрее, чем срочная депеша по тракту), но Даль, разбирая дела, не знал, как избавить "азиатца" от "ужасов двух крайностей: безначалия и самовластия", не умел "вразумить его, что дела могли и должны бы идти иначе и лучше".
"Султаны-правители состоят под непосредственным ведением пограничной комиссии, подчиненной военному губернатору, - писал Даль, - уголовные дела решаются по нашим, русским постановлениям; но суд и ряд удаленных от линии родов киргизских находится в руках сильного; а сильный - это богатый или прославившийся разбоями наездник". Для бедняка, заколовшего последнюю козу, близко ли он от линии, далеко ли, как ни кинь, а все клин (здесь говорят: "Кто берет - один раз виноват, у кого взяли - тысячу раз виноват"). "Кочевые народы сверх этого дорожат своею дикою, бестолковою независимостью" и подчас предпочитают "домашнюю расправу" чиновничьим "обрядам судопроизводства" - "лишь бы обвиненному и прикосновенному не тягаться месяцы и годы, не сидеть, ожидая медленной, томительной переписки, в каком-нибудь гнилом остроге": "Кому мало простора между Яиком и Сыр-Дарьею, тому тесно и душно заживо в подземном склепе…"