5
…Уже все решено, а Даль и не знает ничего; хорошо, что 28-го во втором часу пополудни надумал заглянуть к писателю Башуцкому. "Слышали вы?" - "Нет". - "Пушкин смертельно ранен".
Затем в воспоминаниях Даля следует сразу: "У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале", - это замечательно (хотя у Даля, когда писал, опять-таки вряд ли задняя мысль была), замечательно, что Даль не пишет о поисках решения: "Я подумал…", "Я счел возможным…", даже "Я отправился"… Узнал - и он уже у Пушкина.
Мы имеем право лишь додумать… Даль выслушал Башуцкого - и ни о чем не стал расспрашивать. Через несколько минут он уже сворачивал с Невского проспекта на набережную Мойки, Здесь в доме № 12 - квартира Пушкина; последняя. Сюда перебрался он с Гагаринской набережной: управляющий домом на Гагаринской оказался негодяем. На Мойке, судя по договору, Пушкин намеревался прожить не менее двух лет; не прожил и четырех месяцев: в жизнь Пушкина грубо вторгались не только управляющие домами. Даль идет по набережной Мойки; внизу между гранитными берегами ветер гонит снег. Снег струится мутный, невеселый - похож на дым. Доживи Пушкин до лета, смотрел бы из окна, как плывут по темной, густой воде зеленые лодки с округлыми, крутыми бортами.
Тяжелые створы ворот, украшенные пилястрами, приоткрыты. На лестнице стоят молчаливые люди - толпа еще не густа, но подниматься уже трудно. Дверь в прихожую заперта, сквозь узкую боковую дверцу Даль продирается в буфетную; здесь тоже люди, тихие и неподвижные, в длинных темных шинелях и шубах, - желтые стены буфетной неприятно ярки. Из окон видна пустая мутная набережная. Даль шагает по сумрачным комнатам: кто-то пробегает мимо с полотенцем, кто-то шепчется в углу у серого пустого окна, кто-то сидит в кресле, прижимая к губам платок. Даль не задерживается, никому не задает вопросов, - он спешит к Пушкину: никогда не был он так уверен, что поступает правильно.
6
Он видит Пушкина на диване возле книжных полок; у Пушкина спокойное лицо, глаза закрыты. Даль не подходит, вглядывается издали (Пушкин открывает глаза, произносит что-то - глаза его блестят). В Дале пока живет надежда, он приближается к дивану; Пушкин протягивает ему руку, грустно улыбается:
- Плохо, брат…
Рука у Пушкина чуть теплая, но пожатие крепко; Даль привычно ловит пальцами пульс - удары пульса явственны, не слишком часты. На лице у Даля Пушкин читает надежду - Арендт и Спасский пожимали плечами, на вопрос раненого отвечали прямо, что конец неизбежен и скор. Известно мужество Пушкина, выслушавшего смертный приговор, но вот доктор Малис, изучая ранение и смерть поэта, говорил, что Даль оказался более мудрым врачом-психологом, чем столичные знаменитости: "У постели Пушкина оказался врач, который понимал, что больного прежде всего надо утешить, подбодрить, внушить ему трогательный принцип: spiro, spero".(Как хорошо у Даля: "психолог" - "душеслов"…) "Пушкин заметил, что я стал добрее, взял меня за руку и сказал: "Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?" - "Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!" - Он пожал мне руку и сказал: "Ну, спасибо". Даль садится возле дивана - теперь он не уйдет отсюда до конца.
Он сам пришел и оказался вдруг очень нужен. Пушкин сразу говорит Далю "ты", и Даль отвечает ему таким же "ты" - легко и просто, словно не было прежде никакого "вы".
"В первый раз сказал он мне "ты", - я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира". - "Плохо, брат!"… Брат Даль… Словно повернулось что-то, словно свет какой-то от этого "ты", от этого братания. Вчера Далю сообщить забыли, не послали за ним, а тут вдруг как прорвалось!.. Александр Иванович Тургенев, очень близкий Пушкину человек (он повезет прах поэта в Святые горы), тут же, из соседней комнаты, пишет: "Друг его и доктор Даль облегчал последние минуты его"; Николай Станкевич рассказывает о смерти поэта, ссылаясь на "журнал, веденный доктором Далем, другом Пушкина (это - Казак Луганский)"; Софья Карамзина называет Даля "ангелом-хранителем"; Жуковский набрасывает список ближайших, кому можно доверить описание смерти Пушкина: Данзас, Плетнев, Вяземская, Вяземский, Мещерский, Карамзина, Даль, Виельгорский, Спасский, Одоевский…
Друг Даль…
Врачи появляются, исчезают. Арендт, придворный медик, приказывает ставить пиявки, прописывает снадобья; опять торопится во дворец. Даль остается - припускает пиявок, поит Пушкина лекарствами. Спасский, семейный врач Пушкиных, спокойно покидает раненого на попечение доктора Даля.
7
Друзья входят в кабинет, тихо приближаются к дивану, неслышно выходят; Даль сидит у изголовья. Ночью Жуковский, Виельгорский и Вяземский отдыхают в соседней комнате; Даль остается с Пушкиным: последнюю ночь Пушкин проводит вдвоем с Далем. Держит Даля за руку; Даль поит его из ложечки холодной водой, подает ему миску со льдом - Пушкин жадно хватает кусочки льда, быстро трет себе виски, приговаривает: "Вот и хорошо! Вот и прекрасно!" Снова ловит мокрыми пальцами Далеву руку, сжимает ее несильно. У него жар, пульс напряженный - сто двадцать ударов в минуту.
Пушкин долго смотрит на Даля.
- Какая тоска, - произносит тихо. - Сердце изнывает!
Даль меняет ему припарки; он уже ни на что не надеется, в Адрианопольском госпитале он видел ежедневно десять тысяч раненых. Он поправляет подушки, поворачивает Пушкина, укладывает поудобнее - Пушкин очень легок.
- Ну вот и хорошо, и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо, - бормочет Пушкин.
Даль сидит у изголовья, Пушкин держит его за руку"
Свеча оплывает. Мерцают на полках книжные корешки. В камине редкие угольки краснеют под серым мягким пеплом.
Январь - светает поздно.
Последнее утро началось тихим гулом толпы; сотни незнакомых друзей заполняют подъезд, сени; черная набережная шевелится, несмолкаемо и ровно гудит.
Пушкин часто спрашивает, кто там пришел к нему.
- Много добрых людей принимают в тебе участие, - отвечает Даль, - зала и передняя полны с утра и до ночи.
Часы на камине бьют два. Впереди у Пушкина - три четверти часа.
Пульс почти исчез.
Пушкин вдруг просит моченой морошки.
- Позовите жену, пусть она покормит.
Наталья Николаевна, стоя на коленях у изголовья, подносит ему в ложечке ягоды - одну, другую.
Пушкин гладит ее ласково по голове:
- Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо.
Наталья Николаевна выбегает из кабинета:
- Он будет жив! Вот увидите, он будет жив!
Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно:
- Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше!
Приоткрывает глаза. Веки его тяжелы.
- Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко - и голова закружилась.
Всматривается Далю в лицо:
- Кто это? Ты?
- Я, друг мой.
- Что это, я не мог тебя узнать?
И снова сжимает руку Далю:
- Пойдем!
Какое счастье, страшное, горькое, - и все-таки счастье - быть с Пушкиным в последних его грезах.
- Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!
Руки у Пушкина холодны и белы, как снег.
Просит:
- Подними меня.
Даль берет его под мышки, приподнимает повыше.
Пушкин, будто проснувшись, широко раскрывает глава, произносит ясно, четко:
- Кончена жизнь.
От неожиданности Даль переспрашивает:
- Что кончено?
- Жизнь кончена…
8
…Лежит на распахнутой ладони тяжелый и теплый пушкинский перстень-талисман. Можно подхватить перстень кончиками пальцев, поднести к глазам, заглянуть в чуть продолговатый зеленый камень: камень бездонно глубок, до черноты, и лучист. Так смотрят в глаза.
В "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" появилось в черной рамке знаменитое горестное объявление: "Солнце нашей поэзии закатилось!.." Власти разгневались, редактору Краевскому досталось и за "солнце" ("Что за выражения!.. Помилуйте, за что такая честь!.."), и за рамку ("Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?"). "Сегодня был у министра, - заносил в дневник Никитенко. - Он очень занят укрощением громких воплей но случаю смерти Пушкина". Даль составлял записку о последних часах поэта: "Тяжело дышать, давит", - были последние слова его". Шли люди прощаться с Пушкиным; "это были действительно народные похороны", - свидетельствовал очевидец. Директор канцелярии Третьего отделения Мордвинов (все тот же Мордвинов!) готовил письмо к псковскому губернатору Пещурову: "…Имею честь сообщить вашему превосходительству волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина". ("Тяжело дышать, давит!") А гроб обкладывали соломой, увязывали в рогожу, чтобы ночью, тайно, - в Святогорский монастырь: "Но ближе к милому пределу мне все б хотелось почивать". Морозы стояли лютые, палящие. Метель дороги переметала. Хурта-вьюга подымалась над холмами михайловскими и тригорскими…
На память о Пушкине достались Далю перстень, который поэт называл талисманом, и простреленный черный сюртук с небольшой дырочкой против правого паха. Тот самый - выползина.
9
В "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" через два месяца после крамольного "солнца" в крамольной черной рамке появилось странное сочинение Даля - "Письмо казака из-под Шумлы". Даль вроде бы от турецкой войны отошел, иные темы волновали его воображение, иные образы под пером его рождались, и вдруг Шумла. События в "Письме казака" изложены достоверные: в тексте много подлинных имен, многие участники "дела" еще живы. Что-то побудило Даля припомнить неудачную схватку с турками под стенами крепости, обнародовать письмо-рассказ о гибели славного казака есаула Котельникова. Сражался Котельников с недругом в честном бою, сколол его пикою, тот грянулся снопом, "Сдаюсь!" - кричит, "а сам волчью думу гадает". "Котельников, сердечный, поверил ему, не стал докалывать, а он, выхватив пистоль… пустил заряд по нем". Пуля вошла в правый пах, перебила кишки (какая знакомая рана! - уложен на самое дно баула заветный черный сюртук с дырочкой против правого паха…). Сидит над есаулом лекарь - грустный лекарь Даль, что-то старается, делает, хотя и знает уже, что чудес не бывает, что Котельников зари не увидит. Приходят казаки - прощаются со своим есаулом: "Плакали, брат, и казаки" ("Он благодарил за заботы Даля и Данзаса, которые плакали и целовали ему руки", - писала Вера Вяземская); "Плакали, брат, и казаки, не одна хозяйка с ребятишками поплачет" ("Она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем - с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа", - писала Софья Карамзина). "Затем прощай. Слышно, пойдем за Балканы" ("Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше…"); "С кем господь велит, свидимся: либо с тобой, сватушко…либо с есаулом, вечная ему память; и он, чай, сотню свою поджидает…" ("Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе…").
10
Даль возвращается к себе в Оренбург. В степях еще снег, кругом бело - земля, небо, - в глазах кружатся, мелькают сверкающие мотыльки. Но уже тянет весной: ветер влажный, кое-где на пригорках буреют проталины, черный ручей, объедая прозрачную ледяную кромку, выбился вдруг наружу. Стает снег - и закачаются над черной землей широкие сине-лиловые колокольцы сон-травы. А после, тая в блекло-синей выси и вдруг снова являясь взору, на широко распластанных крыльях повиснет над степью могучий орел. Но пока еще метет понизу - заметь. Едет Даль по степному простору, по степовому раздолью, проезжает казачьи крепости - Нижне-Озерную, Татищеву, Чернореченскую; люди здесь помнят Пугачева, теперь будут помнить Пугачева и Пушкина. Здесь Пушкин записал песню про добра молодца, над которым вдруг несчастьице случилось: "Вся хурта подымалась с гор… Собивала-то она добра молодца со дороженьки". Здесь Даль потом записал песню про сиротство:
Как у дуба, у сыра дуба
Много ветвей и паветей…
. . . .
Только нет у сыра дуба
Золотыя вершиночки…
ПРОСТОР
Чем дальше от столиц наших на юг и на восток, тем простор становится шире, и еще много, много видится тут умственно впереди…
В. Даль
Ум простор любит.
Пословица
"КАК ДАЛЬ ИВАНЫЧ СЕБЕ ДОМ ЛАДИЛ…"
1
От Чернореченской, которую зовут здесь просто Черноречьем, до Оренбурга по тракту двадцать девять верст, но трактом ездят только в половодье, в другое же время - долой с дороги и "лугами" (хотя "луга" - и не луга вовсе, а поляны, пересекаемые лесом) - этак выходит всего восемнадцать. "Не устлана дорога золотом, не полита потом, чтоб железо ела - как говорится о щебенке, а так создана, какова есть…и катишься раздольно, льготно, оглядываешься на частые дубравы, на пологие зеленые скаты, на крутые берега, на дальние темные боры, на седой придорожный ковыль…" Так вспоминает Даль поездки по Оренбургской губернии - счастливо и весело!
Даль вспоминает Оренбург, когда дни его (век) подбираются к концу, когда новая жизнь клокочет вокруг; рассказывая о привольной езде на тройке, он походя сердится на "рыскающего парового зверя", который "мчит тебя вихрем, так, что света божьего не видать", "глушит пронзительным свистом", "кружит голову от мелькающих столбов, решеток, значков и будок", - зачем старику Далю паровоз ("паровая повозка")!
Оренбургская жизнь видится старику Далю льготным раздольем, он вспоминает о ней "мечтательно" - "задумывается приятно". Здравый смысл подсказывал Далю, что "понятия веков не сходятся" и что "век нынешний" неизбежен и необходим, но разве помешаешь тому, у кого "волос поблек, как осенний лист", о "веке минувшем" хотя на миг "задуматься приятно"; "Как Даль Иваныч друзей собирал, фруктами угощал да с ними повирал. Всяки диковинки тут же являлись, и все друг другу удивлялись" - до чего ж благодушно, до чего ж хорошо-то все… Рай!..
2
За полверсты от города, справа вдоль дороги, выстроились в два ряда здания предместья - сразу бросается в глаза двухэтажный военный госпиталь; по левую руку одиноко стоит возведенный при Перовском и отмеченный (подчас воспетый) всеми путешествующими Караван-сарай: "грандиозное здание редкой и чудной постройки, фасад украшен по углам двумя башенками", "мечеть и минарет, выложенные изразцами". Через сухой ров, окружающий город, переброшен маленький каменный мост; кибитку встряхивает на мосту, и вот она въезжает уже в Сакмарские ворота, тут несколько задерживает ее караул - записывают паспорта проезжающих. И - по главной улице, широкой, прямой и пыльной ("мелькают красивые деревянные и каменные дома, окрашенные в белую, серую или желтую краску"), по главной улице во второй переулок направо: здесь лучшая в городе гостиница - на вывеске пузатый дымящийся самовар, в номерах грязные окна, дурная меблировка и продырявленный кожаный диван, густо населенный клопами.
Есть, впрочем, и деловое описание города, составленное офицером-статистиком генерального штаба: подробно перечислены все присутственные места, церкви, лавки, казармы, гауптвахта, гостиный двор, тюремный замок; точно высчитано количество каменных и деревянных обывательских строений и число "душ" самих обывателей.
Среди 1385 домов найдем один, нам нужный и одному из тринадцати с половиной тысяч оренбургских жителей принадлежащий, - один дом одного человека: чиновника особых поручений при военном губернаторе, с 1833 года - коллежского асессора, с 1834-го - надворного советника, с 1838-го - коллежского советника, что соответствовало военно-сухопутному чину полковника или морскому - капитана первого ранга (эк ведь куда махнул за пять лет отставной флота лейтенант!) Владимира Ивановича Даля.
"Как Даль Иваныч себе дом с неделю ладил, все лощил да гладил, ничего не изгадил, сам стружил и пилил, топором рубил, клей варил, колесом точил, штуки прилаживал, за работой ухаживал. Люди любуются, Иванычу дивуются". Есть у Даля и такая байка.