Рассказ "Говор" Даль начинает: "Разве лихо возьмет литвина, чтоб он не дзекнул? Хохол у саду (в саду) сидит, в себя (у себя) гостит; и по этому произношению, как и по особой певучести буквы о, по надышке на букву г, вы легко узнаете южного руса; курянин ходить и видить; москвич владеет и балагурит, владимирец володает и бологурит; но этого мало: в Ворсме говорят не так, как в селе Павлове, и кто навострит ухо свое на это, тот легко распознает всякого уроженца по местности". Даль навострил - и доказал это друзьям своим; последние слова рассказа: "Они убедились в основательности моих познаний по части отечественного языковедения". Местные речения и говоры для Даля - обязательный и важный раздел отечественного языковедения. "Землеведение и языкознание, по-видимому, две науки почти несродные", - пишет Даль, - но "если изучать землю вместе с обитателями ее", они, науки эти, "подают друг другу братскую руку".
ШАТКИЕ ВРЕМЕНА
1
Седьмого июня 1849 года Владимир Иванович Даль был назначен управляющим Нижегородской удельной конторой.
И сразу же встают вопросы неизбежные, когда в жизни человека происходят перемены, притом весьма решительные и весьма неожиданные, - почему и зачем. А перемена в жизни Даля (с девяноста ступенек над Невским проспектом - министра правая рука! - и, можно сказать, "в глушь, в Саратов", да не каким-нибудь вице-губернатором нижегородским, а всего управляющим конторою) - решительная и неожиданная. Мельников-Печерский (тогда еще просто чиновник нижегородский Мельников) поистине изумленно пишет Далю, узнав о его решении, о перемене этой, о повороте в Далевой судьбе: "Получив от Вас последнее письмо, Владимир Иванович, я и удивился, и порадовался. Удивился как чиновник, - как, подумал я, с того поста, который Вы занимаете, при Вашем чине, орденах и проч. и проч. идти на должность директора ярмарочной конторы? Так будут удивляться, так будут говорить все чиновники, если исполнится Ваше намерение. Но мертвецам хоронить своих мертвецов. Я порадовался и за Вас, и за литературу, и за себя… Если Вы поживете у нас в Нижнем, Ваш труд подвинется вперед быстро, и литература и Русь скорее дождутся Вашего дорогого подарка, который Вы посулили им". Но в конце письма снова изумление: сам губернатор не верит, что такое важное лицо пойдет на эту должность, что Лев Алексеевич Перовский такого человека отпустит. Но "лицо" пошло, и министр отпустил.
2
Почему?
У историка Бартенева, издателя журнала "Русский архив", читаем: "Утомленный службою, в июле 1849 года Даль испросил себе сравнительно более легкую должность управляющего удельною конторою в Нижнем Новгороде". Ошибка в дате (июнь или июль) здесь значения не имеет - важна причина, тем более, что в январе 1849 года сам Даль писал Погодину: "Хорошо вам, заугольникам, и писать письма, и отвечать вовремя, - а как день за день, не зная воскресенья, сидишь с утра до ночи за такими приятностями, что с души воротит, так вечером и пера в руки взять не хочется". Ну сколько можно жить письмоводом Осипом Ивановичем в чине статского советника - взял и уехал!..
Вот и сослуживец Даля вполне объясняет историю отъезда его из Петербурга: "Служба его при Перовском была самая изнурительная: с 8 часов утра до поздней ночи он постоянно был призываем по звонку, нередко с 4-го этажа, где была его квартира, во 2-й, где жил министр, так что, наконец, несмотря на всю необыкновенную выносливость его натуры, он не мог долее продолжать эту поистине каторжную жизнь и просил о назначении его управляющим удельною конторою в Нижний Новгород".
Незадолго перед отъездом из столицы, но когда все уже было решено, Даль по просьбе министра придумал ему девиз для графского герба (Лев Алексеевич стал графом в 1849 году): "Не слыть, а быть". Думается, девиз не просто свидетельство, но также и пожелание; в девизе словно бы "урок" Перовскому и личность Даля.
Когда в трудную для Перовского пору (сам он заболел, доверенных сотрудников рядом не оказалось) Даль предложил, что ненадолго приедет из Нижнего в столицу, чтобы помочь в делах, министр отказал ему вежливо, но достаточно определенно и резко. Об этом стоит вспомнить, принимаясь за Мельникова-Печерского.
3
"В 1848 году граф Перовский, находившийся тогда в сильной борьбе с графами Орловым и Нессельроде, сказал однажды Далю: "До меня дошли слухи, которые могут быть истолкованы в дурную сторону… Что у вас за собрания по четвергам и какие записки вы пишете?" Владимир Иванович с полною откровенностью рассказал все графу Перовскому, которому записки были вполне известны; он все их читал и даже многое сообщал Далю для их дополнений. Министр удовольствовался объяснением, но сказал: "Надобно быть осторожнее". С того дня четверги прекратились, а драгоценные записки погибли в камине. Впоследствии Даль часто жалел об утрате этих драгоценных материалов для нашей истории тридцатых и сороковых годов, но всегда прибавлял: "…Попадись тогда мои записки в недобрые руки, их непременно сделали бы пунктом обвинения Льва Алексеевича". Затем Мельников-Печерский очень трогательно рассказывает, как Перовский "и слышать не хотел об удалении из Петербурга… самого преданного друга" (!); однако здоровье Даля так "сильно пошатнулось", что министр склонился "на самую тяжелую, как он выразился, жертву".
Как видим, Мельников-Печерский, объясняя причины отъезда Даля из столицы, к "утомлению служебными трудами" добавляет "историю" с запрещением "четвергов" и сожжением записок. Мельников-Печерский бесспорно прав в своих обоснованиях, но нельзя не подивиться принятому им ходу доказательств. Желание всячески выказать наипреданнейшую дружбу Даля с Перовским делает рассуждения биографа попросту бессмысленными. "Какие записки вы пишете?" - спрашивает министр, "которому записки были вполне известны; он все их читал" и даже… дополнял, да еще таким образом дополнял, что они, записки, становились "пунктом обвинения" против него же самого - куда дальше!.. Надо полагать, и про Далевы "четверги", на которые, по словам современника, "захаживало" "все повиднее, посолиднее из петербургского и приезжего миров", Перовскому тоже было известно.
Да и есть ли хоть какие-нибудь основания предполагать, что на приемах у Даля по четвергам была та "крамола", было то "непозволительное" и "предосудительное", которое могло вызвать неудовольствие министра и перепуг Даля? У нас нет полного списка посетителей "четвергов", да таких постоянных гостей скорее всего и не было. Лазаревский припоминает, что встречал в доме Даля литераторов Панаева, Краевского, Григоровича и профессора, историка и юриста Кавелина; видимо, заходили Владимир Федорович Одоевский (Даль тоже бывал у него на "пятницах"), Надеждин, Никитенко, Гончаров, Майков; навещал старого приятеля Пирогов (Даль участвовал в собраниях пироговского врачебного кружка - "ферейна"); известно, что Даль часто встречался с членами Географического общества - Левшиным, Литке, Врангелем, с филологом Срезневским, естественниками Бэром и Брандтом. Состав посетителей смешанный и разнородный, взгляды каждого из них, взгляды и сдержанная осторожность хозяина исключали возможность какой-либо "предосудительности" Далевых "четвергов".
Домашний круг Даля - это прежде всего специалисты, знатоки своего дела - этнографы, словесники, литераторы, натуралисты. На "четвергах", безусловно, разгорались беседы и споры на темы общественные, не могли не разгораться - людям необходимо откликаться на то, что творится вокруг, - но основное содержание приемов у Даля, видимо, составляли профессиональные (дельные!) разговоры о событиях научных и литературных. Не случайно же публицист Ю. Самарин писал из Петербурга: "Был я на двух так называемых литературные вечерах у Даля. Нет, это не то! Нет той свободы, той веселости, той теплоты. Съезжаются люди чиновные, не глупые, но убитые службою…" Причина резкого отзыва, наверно, в том, что попал он, Самарин, на "четверги" из раскаленных политическими спорами московских гостиных, со всех этих "вторников", "сред", "пятниц" у Грановского, Чаадаева, Боткиных.
То же и с записками, об утрате которых мы, потомки, можем искренне пожалеть. Даль начал вести их в тридцатые годы.
Мельников-Печерский, никогда записок Даля не видавший, потратил две страницы плотного печатного текста, пересказывая их содержание; если поверить ему, то Даль один написал подробнейшую географическую, этнографическую и политическую историю России в тридцатые и сороковые годы девятнадцатого столетия. В перечислении Мельникова упомянуты вещи, которые действительно способны были доставить неприятности "летописцу": "характеристики почти всех тогдашних государственных деятелей", сведения "о лжеимператорах Константинах", "закулисные интриги" в высших правительственных учреждениях. Не вполне понятно, однако, зачем понадобилось Далю уничтожать (и как могли повредить "благодетелю" Льву Алексеевичу) страницы записок, где речь шла о "киргизской степи", "добывании соли на Илецкой защите", "рыбных ловах в Урале, Эмбе и Каспийском море" или о "хозяйстве латинских монастырей". Но Даль сжег все. Добавим, что "попадись мои записки в недобрые руки" (если Мельников-Печерский верно пересказывает слова Даля) должно означать обыск.
Автор предисловия к сочинениям Даля, вышедшим в 1883 году, Петр Полевой про "четверги" и записки ничего не сообщает, но причину отъезда Владимира Ивановича из столицы видит в "кознях врагов" против Перовского и в усталости Даля, вынужденного день и ночь "опровергать их клеветы". Перовский, понятно, "слышать не хотел", чтобы они расстались, и согласился на это "с сокрушенным сердцем".
4
Но вот совсем иное обоснование решительной перемены в жизни Даля, обоснование, тоже хорошо известное современникам.
15 ноября 1848 года председатель тайного "Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений" - его называли иначе (по дате основания) "Комитетом 2-го апреля" - Бутурлин сообщал министру народного просвещения Уварову: "При рассмотрении помещенной в десятом нумере "Москвитянина" повести Даля под названием "Ворожейка", в которой рассказываются разные плутни и хитрости, употребленные цыганкою проходившего через деревню табора для обмана простодушной крестьянки и покражи ее имущества, комитет 2-го апреля остановился на заключении этого рассказа… Находя, что двусмысленно выраженный в словах: "заявили начальству - тем, разумеется, дело кончилось" - намек на обычное будто бы бездействие начальства ни в каком случае не следовало пропускать в печать, комитет полагал сделать цензору, пропустившему эту неуместную остроту, строгое замечание. Таковое заключение комитета Государь Император изволил утвердить".
Историк М. К. Лемке, приведя этот документ, прибавляет: "Вскоре же Казак Луганский был переведен в Нижний Новгород…" В этом "был переведен", которое звучит здесь как "был сослан", - передержка вполне понятная: Лемке писал историю русской цензуры, передержка от сосредоточенности на своей теме.
Даль не был сослан за "неуместную остроту", за проговорку в одном словечке только ("разумеется" сродни "конечно" в юношеском морском дневнике - императорский вымпел с орлом подняли на мачте конечно вниз головой), но дело о "Ворожейке" не ограничилось замечанием цензору. "Неприятностей, кроме высочайшего выговора, мне не было; но, вероятно, будут со временем, когда захотят доброхоты припомнить, что он-де уже попадался. В чем - это все равно; был замечен, и довольно", - писал Даль к редактору "Москвитянина" историку Погодину. В дневнике осведомленного Никитенко читаем: "Бутурлин представил дело государю в следующем виде: что хотя Даль своим рассказом и вселяет в публику недоверие к начальству, но, по-видимому, делает это без злого умысла, и так как сочинение его вообще не представляет в себе ничего вредного, то он, Бутурлин, полагал бы сделать автору замечание, а цензору выговор. Последовала резолюция: "сделать и автору выговор, тем более что и он служит" (сохранился полный текст царской резолюции, которого, понятно, не мог знать Никитенко: "Справедливо, а г. Далю сделать строгий выговор, ибо ежели подобное не дозволяется никому, то лицу должностному и в таком месте службы еще менее простительно"). Перовский, согласно рассказу Никитенко, призвал Даля к себе, "выговорил ему за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе, и в заключение предложил ему на выбор любое: "писать - так не служить; служить - так не писать".
Выбор был предрешен: каково жить литературным трудом, Даль хорошо знал (по самой истории с "Ворожейкой" - весь рассказишко-то восемь страниц! - он имел случай об этом судить), а "у меня за стол садятся одиннадцать душ", - писал он однажды, прося гонорара, когда туго стало с деньгами. Выбор был предрешен - статскому советнику надо было служить и дослуживать. "Как ни тяжела и скучна жизнь петербургская, но до времени надо терпеть в надежде найти под старость покой", - признался он однажды".
Историю с высочайшим выговором Никитенко предваряет горестным возгласом: "Далю запрещено писать. Как? Далю, этому умному, доброму, благородному Далю! Неужели и он попал в коммунисты и социалисты?"
"Запрещено писать" - сказано несколько преувеличенно, однако выбирать Далю приказано.
"Пожалуйста, удостойте, это необходимо", - просит Даль исключить его имя из списка сотрудников "Москвитянина". Вельтман, старый приятель Даля, подтверждает: "Писать он не намерен". Даль в письме к Погодину: "Времена шатки, береги шапки… Я теперь уже печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства". Через год примерно Даль, успокоясь, пошлет рассказы свои и в "Москвитянин", и в "Отечественные записки", и в "Современник", но пока: "У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки".
5
…Был год 1848-й, год европейских революций, год-веха. "Пока я жив, революция меня не одолеет", - заявил император Николай и призывал "обращать самое бдительное внимание на собственный край".
Был год 1848-й. Год 1848-й, похоже, и оказался главной причиной Далева "бегства" из Петербурга: год-веха стягивает воедино все названные причины его решения круто переменить судьбу, сводит концы. В 1848 году, как никогда прежде, почувствовалась изнурительность бесполезной письмоводной службы. И "закулисные интриги в высших правительственных учреждениях", интриги не столько вокруг Перовского, сколько при его участии, интриги, в которые министр втягивал "преданного друга" и помощника, становились в 1848 году особенно опасными и невыносимыми. И хранение "предосудительных" сочинений (а про Далевы записки, видимо, знали многие его знакомые) могло привести к весьма тяжелым последствиям - не оттого ли решил Даль не оставлять никаких "следов"? И шпионство: были взяты "на прицел" домашние кружки, эти "вторники" и "пятницы", - не отсюда ли резкое и безоговорочное решение Даля "закрыть" свои "четверги"?..
Время шаткое - мало ли кто да что мог сказать (проговориться), пересказать, донести. Даль не знал, видимо, что Бутурлин доложил о нем царю как о человеке "благомыслящем", но он знал про высочайший строгий выговор, он знал, что министр Перовский, который передал ему царское неудовольствие, хотя и "борется" с начальником Третьего отделения Орловым, однако вместе с ним обсуждает для представления государю записку (опять записку!) о мерах к предотвращению дальнейшего распространения в России "пагубных сочинений".
Времена шатки - год-веха словно в фокусе соединил все на первый взгляд несхожие причины Далева решения поворотить жизнь. Даль положительно решил уберечь шапку. Но только ли это - усталость, осторожность, наказание, страх - двигало им, когда он захотел переломить судьбу? Только ли от чего-то убегал он в Нижний или еще и зачем?
6
Зачем?
Даль не "бежал" сломя голову из столицы; от неприятностей с "Ворожейкой" до отъезда - более полугода: мысль о "бегстве" вызревала неспешно. "Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим" - в столице Далю сиделось нехорошо. Перовскому, наверно, и впрямь не очень хотелось отпускать такого работника (хотя и не "сокрушался", не "приносил жертву") - министр потребовал равноценной замены. Даль искал преемника - предложил свою должность Вельтману, тот отказался ("Да ведь это кабала, а ведь я не совсем себе враг"); согласился московский профессор-юрист Редкин, старый товарищ Даля по Дерптскому университету (Перовского замена устроила). Редкин, соглашаясь, спрашивал Даля: "Может ли моя деятельность принести пользу - не мне и не отдельным лицам, а целому сословию?" Не знаем, что ответил Даль, но он уезжал из столицы с тем же вопросом.
Мельникову он писал, что намерен в Нижнем жить "тихо" и "с пользой"; писал также, что собирается основательно заняться словарем. Как раз в конце сороковых годов Далю пришла в голову дерзкая и великолепная мысль - соединить словарь и пословицы, влить пословицы в словарь - мысль, им осуществленная. В Нижнем Даль значительно продвинул главный свой труд: обработал большую часть накопленных запасов, определил способ составления словаря, приступил к подробному толкованию слов. В Нижнем Даль подготовил к печати собрание пословиц. Если б лишь ради этого перебрался Даль в Нижний, если б тихую жизнь с пользой видел он лишь в главном деле своем, если б во имя его избрал незаметную службишку на стороне, для виду, чтобы не служить, а жалованье получать, - он бы и в этом случае был оправдан потомками.
Но Даль отправился в провинциальную контору и вправду служить: служить так, как не удавалось ему в Петербурге, - чтобы приносить пользу "целому сословию"; он еще надеялся, что, служа, можно не бумаги писать, а дело делать. Он не сумел этого "во всероссийском масштабе" - сила солому ломит, - он надеялся, что возьмет свое в глуши, в губернии, где будет вершить дела даже не "в губернском масштабе", а лишь дела находившихся под управлением его конторы удельных крестьян. Он надеялся, что там будет сам себе хозяин и сам себе слуга, без благожелательных Перовских и тонкостей "закулисных козней", - он и крестьяне; там сможет он судить да рядить обо всем по своему разумению (а в столице, как он полагал, его ценят и уважают - считай, что заручился поддержкой). Даль ехал в Нижний дело делать - скромное, тихое, но дельное дело: "Сами в себя должны мы углубиться, проснуться, очнуться, и тогда узнаем, как быть и что делать; но не взрыва нужно нам, который легко вызвать, словно напоказ, и который скоро остывает, нужно блюсти зарок тихо и свято в себе, делать неутомно, ровно и стойко, тянуть налогом лямку свою, не сдавая, хотя бы этого никто не видел, никто не знал…" Нужно иметь право сказать: "Я любил отчизну свою и принес ей должную мною крупицу по силам!"