2
У Даля есть рассказ: из-за пустяка поссорились "власти", судебный лекарь обиделся на исправника и "всучил ему щетинку" - подменил медицинское заключение, - а ни в чем не повинного мужика из-за этого отправили на каторгу. Рассказ внешне спокоен, бесстрастен - Даль словно "дагерротипирует" происшествие: ничего не случилось, все очень обыкновенно, лекаря шутливо называли "хитрецом", "плутом", сам лекарь был очень доволен своей находчивостью, про мужика никаких "жестоких подробностей" (засудили - и ладно). Даль проговаривается лишь в заголовке: заголовок-пословица открывает сокровенный, страшный смысл рассказа - "Ваша воля, наша доля".
Тургенев в статье о Дале замечал: "Он… смотрит невиннейшим человеком и добродушнейшим сочинителем в мире; вдруг вы чувствуете, что вас поймали за хохол, когти в вас запустили преострые…"
В сочинениях Даля находим и другой рассказ, точнее - переложение народною украинского предания: бедняк, у которого в хате даже огня не было, пошел в степь к чумакам, чтобы от их костра зажечь пасхальную свечку; под видом чумаков ходили по земле господь с апостолами - они наградили несчастного бедняка кучей золотых червонцев.
Даль собрал много таких преданий - Иисус Христос, апостолы и святые спустились на землю, чтобы помогать бедным и наказывать богатых. Эти записи Даль передал вместе со сказками Афанасьеву, тот издал их под названием "Народные русские легенды". Книга навлекла на себя гонения духовных и светских властей (Даль волновался, что и его потянут к ответу, просил историка Погодина: "Если вы слышали, или полагаете, что дело коснется меня, то, пожалуйста, уведомьте вернее"). Книга вышла и за границей (так благонамеренный Даль косвенно оказался корреспондентом Вольной русской печати!).
В пересказе трогательной пасхальной истории очень знаменательно написанное "от автора" начало. "Богатому везде хорошо, а бедняку везде худо; только в сказках убогому бывает лучше, чем богатому", - пишет Даль. И - с усмешкой: "Что ж? Коли самому бедняку помощи не дадут, так спасибо хоть за то добрым людям, что хорошие побасенки о нем слагают".
Далев словарь очень точно - для Даля точно - определяет "иронию": "насмешливая похвала, одобрение, выражающее порицание". Герцен писал о "лукавстве" рассказов Даля. Нельзя не замечать усмешку Даля, его иронию, видеть в нем лишь слагателя "хороших побасенок".
В повести про Вакха Чайкина Даль пишет о некоем помещике: "Послушать его, так он преобразовал весь околоток, из крестьян своих сделал умных, рассудительных, добрых и послушных людей, а поглядишь на деле - бестолочь такая же, как и всюду: та же бессмертная овца, те же тальки, самосидные яйца, утиральники и пени с новоженцев"; тут Даль делает сноску, разъясняет: "Бессмертный баран или овца дается молодому крестьянину, когда его женят… крестьянин обязан прокормить эту даровую овцу и подносить барину каждогодно по ягненку; жива ли, нет ли овца, никто не спрашивает; она числится бессмертною. Тальками называются уроки, задаваемые бабам на зимние ночи, когда их заставляют прясть лен… Самосидные яйца раздаются по паре во все крестьянские дворы, и бабы обязаны высидеть и представить за них весною цыплят. Шитые утиральники и по десяти рублей собираются со всех новоженцев в пользу господ". И словно нарочно, для тех, кому эти "обязаны", "заставляют", "никто не спрашивает" непонятны, Даль заключает сноску усмешливым: "Все очень полезные и крайне хозяйственные заведения". Даже Семевский, который Даля без улыбки читал, увидел здесь иронию автора.
3
Очерк "Русский мужик" состоит из нескольких частей, "снимков" с натуры - по-Далеву, "живых картин", на первый взгляд между собой никак не связанных ("гора с горой", опять же по-Далеву говоря).
Вот одна такая "картинка" - она и вызвала суровый отзыв Семевского. Крестьяне "вздумали" проситься на оброк, помещик послал их за "решением" дела в город к исправнику; тот перепорол "человек десяток на выбор тут же на месте", мужики "повинились", что "затеяли вздор", и пошли "беспрекословно в барщину"; отныне жили они с помещиком "в ладах и в дружбе".
То, что Даль рассказывает "случай", не гневаясь, не размахивая кулаками, нас не должно ни смущать, ни обманывать - мы цену "бесстрастности" Далевых "живых картин" знаем; вот до конца слова Тургенева (начало их выше приведено): "…Вас поймали за хохол, когти в вас запустили преострые; вы оглядываетесь, - автор стоит перед вами как ни в чем не бывало… "Я, - говорит, - тут сторона, а вы как поживаете?" Тургенев, по нашему разумению, прием Даля угадывает точно.
Да вот беда: в повести Даля "Вакх Чайкин" некто Негуров, "идеальный управляющий" большим имением, рассказывает о своих крестьянах ту же историю, и рассказывает насмешливо: "Мужики мои прошлись только взад и вперед верст тридцать пять за доброй наукой, расписались в получении бани". Повесть "Вакх Чайкин" написана раньше очерка "Русский мужик"; Семевский делает вывод: "Можно было бы подумать, что пошлый тон этих слов зависит от личности управляющего, которому они приписаны; но автор, как увидим, совершенно симпатизирует подобным воззрениям, так как он повторяет их в другом произведении… уже от своего собственного лица". Так устанавливается тождество Даля и его литературного героя.
Но все было как раз наоборот: Даль сначала рассказал историю про крестьян, барина и исправника "от своего имени", а потом повторил в повести. Семевский был прав, когда предположил, что "пошлый тон этих слов зависит от личности управляющего". В первоначальном - журнальном - тексте "Вакха Чайкина" (который за три года до очерка) этой истории нет, Даль ее после вписал. "Пошлый тон" - насмешка Негурова, у Даля ее не было. Можно, конечно, выудить из очерка несколько словечек, вроде того, что барин доказал крестьянам "бестолковость" их просьбы или что после порки мужики жили с барином "в ладах и в дружбе", можно выудить "словечки" и увидеть в них насмешку над мужиком. Но почему бы не увидеть за ними лукавую Далеву усмешку "Я, - говорит, - тут сторона, а вы как поживаете?"
4
В рассказах Даля "мудрых исправников" нет. Далю в жизни "везло" на негодяев исправников ("безнравственных исполнителей") - они попадали затем в его рассказы. Даль всерьез полагал, что исправники станут помехой при уничтожении крепостного права.
История с поркой (очень важно!) в рассказе Негурова - лишь малая частица речи "идеального управляющего": "У нас это большое горе, что не умеют говорить с чернью; говорят с нею или свысока, так что она не может ничего понять, или как с животными, со скотом… Можно убедить и вразумить мужика, но у нас редко достанет на это терпения, смышлености и находчивости; мы мало сроднились с духом нашего народа". Почему бы здесь, в этих словах литературного героя, не поискать "собственных воззрений" Даля?
"Впрочем, есть случаи, - говорит дальше Негуров, - где и самый благомыслящий человек потеряет терпенье и где, по-видимому, нет никакого средства вразумить сумасбродов, кроме силы и страха"; и тут управляющий поминает "дубину", которая исправляет упрямого. "Идеальному управляющему" Даль отвечал не в повести, а в деловой бумаге, в донесении министру, и не писатель Даль, а тоже управляющий - Нижегородской удельной конторой. Даль предлагал заменить телесные наказания крестьян денежной пеней. Телесные наказания не просто узаконены - обязательны: выпороть мужика ничего не стоит, но, чтобы отменить порку, надо каждый раз испрашивать разрешение Петербурга. "Я нахожу себя связанным до такой степени, что прихожу в недоумение, - возмущался Даль. - …Такое положение, очевидно, вредно и для управления и для крестьян".
"Потеря терпенья" - это бессилие Негурова, бессилие придуманного Далем "идеального управляющего", его неспособность "убедить и вразумить" мужика, "сродниться с духом нашего народа" - "у него логика своя": своя логика, порой идущая от предрассудков, суеверий, темноты, порой от того внутреннего мира, "духа нашего народа", который остается закрыт и непонятен даже для самого "идеального" управляющего.
В очерке "Русский мужик" помещик и крестьяне говорят "на разных языках" (по разной логике), идет ли речь о барщине и оброке или о пользе сберегать обрезки овощей для приправы ("известное дело", "виноваты, батюшка"), о том, что нехорошо держать скотину в избе ("так, батюшка, истинно справедливо", "глупость наша") или о "невозможности" пахать на святую неделю ("кто ж пойдет о такую пору - чай, не на то дал господь святую неделю"). И когда барин, потеряв терпенье, берет старосту за чуб, староста, высокий и догадливый (своя логика!) мужик, "становится на колени, чтобы барину сподручней было управляться". Даль мог не понимать свою логику мужика (такое непонимание в его проектах уничтожения крепостного состояния), Даль мог не одобрять свою логику мужика, идущую от необразованности и суеверия, но он всегда признавал за мужиком свою логику и видел в ней отражение народного духа.
5
"Идеальный управляющий" из повести Даля рассуждает не только о неразумии крестьян и упадке их хозяйства, но также о неразумии помещиков и упадке русского хозяйства вообще; о том, что мало в России помещиков, "у которых были бы крестьяне обеспечены надлежащим образом запасами на случай голодного года" - "мы искони перебиваемся с весны на весну". "Глупость" крестьян (за которую доставалось Далю), "глупость", которая мешала мужику пахать вовремя, содержать хорошо скот и выращивать овощи, - лишь отражение "глупости" помещичьей, а то и другое вместе - отражение всего отсталого, "глупого" хозяйственного уклада страны. В замечаниях Тургенева о русском хозяйстве осторожно высказана та же мысль: "У многих помещиков крестьяне благоденствуют, но это благоденствие есть плод личных качеств господина, а не законного неизменного порядка"; в сороковые годы мысль эта обсуждалась вокруг Даля и Далем.
6
В рассказах и очерках Даля мы не вычитываем мужицкой "глупости" - мы читаем о мужицком уме и о мужицкой смекалке.
"Простой работник", крестьянин, "сняв шапку и почесываясь в затылке", смотрит, как бьются исполненные премудростью господа над сложной задачей, и вдруг предлагает свое решение, неожиданно простое и по мысли и по средствам, истинно мудрое этой своей простотой. Господа оказываются бессильными, а крестьянин легко догадывается, как убрать с дороги громадный камень или перевезти огромный колокол за несколько сот верст, поднять на постаменты ("стояла") тяжелые мраморные изваяния или устроить подвижной помост для росписи собора.
Десяток "живых картин", объединенных мыслью о "смышлености и догадливости нашего сметливого народа", составляет любопытный очерк Даля "Русак".
Очерк открывается рассказом о простом работнике Телушкине, который "Удивил весь белый свет", - один произвел починку Адмиралтейского шпиля в Петербурге.
"Смышленостью и находчивостью неоспоримо может похвалиться народ наш, - замечает Даль, - но надобно сознаться, что, кроме нескольких простых и превосходных древних изобретений, с которыми уже свыкся русский крестьянин, он не только мало склонен к новым, самобытным изобретениям, но вообще, по косности своей, даже не любит собственно для себя улучшений и нововведений подражательных; и это особенно относится до домашнего его быта и хозяйства".
За косностью домашнего быта и хозяйства "простого работника" угадывается косность всего хозяйственного уклада. Сами смышленость и находчивость русского мужика не только от природы, но и оттого, что "нужда хитрее мудреца и что неволя учит и ума дает".
Белинский не углядел мужицкой "глупости" ни в очерке "Русский мужик", ни в других повестях и рассказах Даля: "Читая его ловкие, резкие, теплые типические очерки русского простонародья, многому от души смеешься, о многом от души жалеешь, но всегда любишь в них простой наш народ, потому что всегда получаешь о нем самое выгодное для него понятие. И публика после этого поверит какому-нибудь г. М… 3… К…, в продолжении двух почти лет прогарцевавшему в литературе двумя статейками, что такой писатель, как г. Даль, меньше его знает и любит русский народ или что он выставляет его в карикатуре?.. Не думаем".
"ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ". ОТВЛЕЧЕНИЕ ВОСЬМОЕ
В голове Даля прорисовывалась, закрашивалась в разные цвета своя карта Земли Русской, закрашивалась, понятно, не по рельефу местности и не по административному делению - по различиям в языке. Одно слово в разных местах имеет разный смысл, и одно понятие в разных местах обозначается разным словом; но и того мало - слова произносятся неодинаково (у Даля и на этот случай пословица припасена: "Свой язык, своя и говоря").
Даль изучал эти самые "говори" (точнее - говоры) русского языка, но изучать мало, надо особый чуткий слух иметь на русскую речь, чтобы улавливать, выбирать в потоке слов подчас едва приметные различия в произношении. Запасы, сокровища Даля были для него самого как бы удвоены: держа в руке листок с записанным словом, он слово это не только видел, но и слышал.
"В Череповце говорят: менные дзеньги; що вместо что; купеч; свит концаетца; букву в после гласной изменяют в у: пиуо, пиуцо (пиво, пивцо); галки налятят, надо сясть, хочу исть (и вместо е). Уезд этот разделяется Шексной пополам: по нагорной стороне жители бойчее, виднее, и наречие их почище; на лесной и болотной стороне жители вялы, невидны и более искажают язык". "В Волочке говорят: мы знаема, делаема - а вместо ъ; принесай, унесай, вместо: принеси, унеси; мужские имена оканчивают на гласную, а женские на ъ и ь: Авдотъ, Ульян(ъ), Степух(ъ), Ашох(ъ)". "Вот говор в Нижнедевицке. Здарова, дядя Алдоха! Що, ай пашеницу вазил у город? - А то що ж? - Ну а пачаму атдавал? - Па дисяти с двухгривяным…" "По Ветлуге лесники говорят особым напевом, протягивая и расставляя иные слоги, с повышением голоса: зада-ай корму лошадьми-и…"
Даль написал труд "О наречиях русского языка" (теперь считается, что наречие в отличие от говора распространено на обширной площади; по Далю же, говор - и "местное устное наречие", и вообще "произношение, выговор, помолвка"). В основу разделения наречий Даль положил "высокую" и "низкую" речь, или попросту "аканье" и "оканье". В Москве говорят высокою речью, то есть любят звук а и заменяют им о, если на о нет ударения; произносят: харашо, гаваритъ, талкавать; окончания ого, его, превращаются в ова, ева - большова, синева. От Москвы на восток начинают окать; возле Владимира слышится уже стокан, торокан; влезают в слова и лишние о - Володимир. От Москвы на запад усиливается аканье: пабягу, пятух. От Москвы к северу складывается говор новгородский; он ближе к восточному, но имеет и свои особенности. От Москвы на юг разливается наречие рязанское; в нем, как и в западных, - аканье; даже взамен е - а да я: табе, яму. Попутно Даль сообщает, где "цокают" (цай, целовек), а где "чвакают" (курича, молодеч); где "дзенькают", а где взамен "еще" произносят "ишшо", или, того более, "яшто"; где - "Хведор", "хвуражка", а где, наоборот, - "куфня", "форостина"; где "купи боты-та", а где - "возьми луку-ти"; где добавляют звуки - "пашеница", а где сглатывают - "первези".
Даль сообщает неисчислимые особенности говоров, передает интонацию, указывает местные словечки - эти живые наблюдения в статье всего интереснее.
Способность Даля распознавать по говору уроженца той или иной местности подтверждают современники. Сам Даль в рассказе "Говор" описал два случая, с ним происшедших; он, правда, маскируется слегка, объединяет оба случая незамысловатым сюжетцем, но для нас это безразлично: есть свидетельства, что случаи такие действительно произошли и действительно с Далем.
Однажды рабочий, строивший беседку, шел мимо с доской, поскользнулся и чуть было не упал. "Что ты?" - бросился к нему Даль. "Ничего", - отвечал тот, отряхиваясь и бормоча что-то. "Новгородский", - глядя ему вслед, уверенно определил Даль. Приятели отказывались поверить - ведь рабочий произнес всего два слова: "Ничего, скользко!" "Это новгородец, - утверждал Даль. - Держу какой хотите заклад, и притом из северной части Новгородской губернии. А почему? Да потому что он сказал не скользко, а склезко". Второй случай стал почти хрестоматийным: два монаха пришли собирать на церковное строение - "Я их посадил, начал расспрашивать и удивился с первого слова, когда молодой сказал, что он вологжании. Я еще раз спросил: "Да вы давно в том краю?" - "Давно, я все там". - "Да откуда же вы родом?" - "Я тамодий", - пробормотал он едва внятно, кланяясь. Только что успел он произнести слово это - тамодий вместо тамошний, как я поглядел на него с улыбкой и сказал: "А не ярославские вы, батюшка?" Он побагровел, потом побледнел, взглянулся, забывшись, с товарищем и отвечал, растерявшись: "Не, родимый!" - "О, да еще и ростовский!" - сказал я, захохотав, узнав в этом "не, родимый" необлыжного ростовца. Не успел я произнести этих слов, как вологжанин мне бух в ноги: "Не погуби!.." Под монашескими рясами скрывались двое бродяг с фальшивыми видами…" Добавим историю, рассказанную Мельниковым-Печерским. В Нижнем Новгороде Даль просил чиновников, которые ездили в командировки по губернии, записывать новые слова и отмечать особенности произношения. Однажды он просматривал записи, привезенные из нескольких селений Лукояновского уезда: "Да ведь это белорусы"; удивленным чиновникам посоветовал: "Поройтесь в архивах". Порылись - и нашли: при царе Алексее Михайловиче в эти места и впрямь поселили белорусов.