3
Крымская война, Севастополь - для большинства русских одновременно общее и личное. Крымская война, Севастополь для Даля, конечно, не "щипание корпии" и не только личное - сын-доброволец… Судьбы родины решались.
Из Крыма, с театра военных действий, посылал письма к жене великий хирург Пирогов - впрочем, адрес ("насылка") жены значился лишь на конверте, подлинным адресатом была не Александра Антоновна Пирогова ("милый ангел", "ненаглядная Саша"), но вся образованная Россия, которой Пирогов жаждал рассказать "истинную правду" о войне ("письмо о Меншикове можешь дать прочесть теперь всем"). Горячие, стремительные строки пироговских писем переполнены тем чувством, которое жило в сердце каждого русского; в них рассказ о героизме народа и бездушной подлости властей ("сердце замирает, когда видишь перед глазами, в каких руках судьба войны"). Всякому, кто идет по пути бескорыстного служения отчизне, непременно подставляют ногу, требуют от него "вида", а не "дела", а Пирогов "не привык делать что бы то ни было только для вида": "Не хочу видеть моими глазами бесславия моей родины… Я люблю Россию, люблю честь родины, а не чины: это врожденное, его из сердца не вырвешь и не переделаешь".
Даль писал в Севастополь к Пирогову: хирург в одном из писем оценил справедливость Далева суждения, высказанного пословицей: "Наши кишки и тонкие, да долгие, хоть жилимся, да тянемся". Писем Даля "вся Россия" не читала: он отправлял их из Нижнего по точным адресам, не рассчитывал (и не хотел), чтобы их "пускали по рукам". Но в письмах своих он так же искренне и горячо, как Пирогов, раскрывал душу, так же страстно судил, рядил и пророчил. Даль, ссылаясь, между прочим, на Отечественную войну ("бывший за нашу память пример"), трезво размышляет о разном отношении народа к войне навязанной, оборонительной, и войне захватнической: цель войны определяет дух (и единодушие!) народа. "Если бы мы вели войну заграничную, то суждения могли бы еще быть различны, но доколе мы сами только отбиваемся от наступника… ни в одной русской голове не может угнездиться иной помысел, как вставать поголовно…" Даль высказывает в письмах и соображения чисто военные, "стратегические"; высказанные в трудную, "лихую" для отчизны годину, они привлекают опять-таки трезвостью, здравомышлением и оптимизмом, о котором Даль пишет в словаре: "убежденье, что все на свете идет к лучшему". Враг "может занять стотысячною армиею любую береговую местность, сделать внезапную вылазку, но он может держаться на ней только доколе будет стоять в таких силах и не углубится в материк, - пророчит старый вояка Даль. - …Устойчивость наша должна взять верх. Чем более неприятель захватит, тем труднее ему оградить и удержать занятое, тем легче будет нам обходить его и поражать по частям".
4
Думая о том, что происходит сегодня на Крымском полуострове, Даль не может оградить себя от мыслей о завтра, об итогах войны, и, несмотря на лихую пору, убежденье, что все идет к лучшему, опять берет в нем верх: "Рано ли, поздно ли золото всплывет из этой грязи и возьмет свое", "отчизна наша должна выйти из борьбы со славою и честию; наука, в том значении, как понимает слово это народ, великое дело, а она, конечно, послужит нам не к худу, а к добру".
Думы Даля о будущем отечества неизбежно приводят его к мысли, что никакая наука, вынесенная русским народом и обществом из затяжной и в конечном счете проигранной войны, невозможна без высказанной вслух правды: "Не в силе бог, а в правде", - пишет любитель пословиц Даль.
Чтобы извлечь уроки из поражения, надо осознать его причины; чтобы осознать причины, надо знать и осмыслить истинное положение вещей. С пятидесятых годов тема правды становится одной из ведущих в письмах Даля: "Пошли нам, Господи, святую правду свою, вот мы чем оскудели. Разреши, Господи, уста наши на такие речи, чтобы слушать их и царю, и народу". Великому князю Константину Николаевичу он смело пишет о том, что лишь открытое и справедливое освещение "положения дел наших" (вместо "немногих и весьма неясных слов") может поддерживать "всеобщее, единодушное и живое участие всех сословии в настоящих событиях" (то есть Крымской войне). И суть дела тут не в личных свойствах "правдивого" Даля - в жизни общества наступает пора, когда потребность знать правду о положении дел становится острой, как боль, общественной необходимостью.
Рядом с Далевым "не слыть, а быть" становится девиз Пирогова "быть, а не казаться". Люди узнавали правду из "Севастопольских писем" Пирогова и "Севастопольских рассказов" Льва Толстого: "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души… и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда".
"ВЕРНЫЕ ПОНЯТИЯ" И "ОПАСНЫЕ ЗАБЛУЖДЕНИЯ"
1
После Крымской войны общество оживилось, люди бурно обсуждали "злобы дня" - у всех нашлось что сказать. Мудрено ли, что Даль, который ехал в Нижний "жить тихо" и похвастывался "одиночеством", откладывал по временам словарь, чтобы и свое слово сказать о том, что волновало всех.
Среди прочих "злоб дня" обернулись неотложными и важными задачи образования и воспитания. "Вопрос о воспитании, - отмечал Писарев, - сделался современным, жизненным вопросом, обратившим на себя внимание лучших людей нашего общества".
Первым заговорил вслух о воспитании журнал "Морской сборник"; поводом послужили предстоящие перемены в военно-морских учебных заведениях, но о них речь шла меньше всего. "Морской сборник" многое мог себе позволить: журнал находился под опекой великого князя Константина Николаевича. Разговор о воспитании открылся статьей Бэма, которого Морской ученый комитет представлял как опытнейшего педагога. Обстоятельная статья оказалась хорошей "затравкой"; Бэм громко высказал мысль, давно у многих вызревшую: "Дурное направление и недостатки воспитания юношества всегда неразлучно связаны с общим дурным направлением общественной жизни"…
На "вызов" Бэма быстро отозвались двое: профессор Московского университета Давыдов и Владимир Иванович Даль. Тема воспитания и тема "общественной правды" в статье Даля сливаются воедино: "Что вы хотите сделать из ребенка? Правдивого, честного, дельного человека, который думал бы не столько об удобствах и выгодах личности своей, сколько о пользе общей, не так ли? - Будьте же сами такими; другого наставления вам не нужно"… "Кто полагает, что можно воспитывать ребенка обманом…кто дело воспитания считает задачею ловкого надувательства, тот жестоко ошибается и берет на себя страшный ответ".
2
Мысли Даля о воспитании были бы, несомненно, более замечены и общественно более признаны, если бы среди статей, напечатанных в "Морском сборнике", не появился двумя месяцами позже труд Пирогова "Вопросы жизни", труд, несомненно, более широкий по взгляду и глубокий по провидению, чем Далев, хотя во многом ему близкий и с ним совпадающий. Появление статьи Пирогова вообще обесценило журнальный спор: по всей России откликались уже не на то, что продолжало еще появляться в "Морском сборнике", а на "Вопросы жизни". "О сущности дела, о коренных вопросах образованному человеку невозможно думать не так, как думает г. Пирогов", - писал Чернышевский. "Все, читавшие статью г. Пирогова, были от нее в восторге, - вторит Добролюбов. - …Статья г. Пирогова… не старается подделаться под существующий порядок вещей, а, напротив, бросает прямо в лицо всему обществу горькую правду".
Иногда (чтобы Даля "приподнять"?) называют "Вопросы жизни" "откликом" на статью Даля, но если и была преемственность, то обратная: труд Пирогова написан много раньше, еще в конце сороковых годов. Напечатать его, понятно, нельзя было, но списки по рукам ходили. Пущин из ссылки, из Ялуторовска, сообщал брату: "Вопросы" читаю с истинным удовольствием… Будь спокоен и успокой Пирогова - рукопись его не будет в чужих руках". Если рукопись до Ялуторовска дошла, трудно предположить, что Даль ее не читал.
Оценивая общественное воздействие выступлений Пирогова, нельзя не учитывать и личности автора: Пирогов - великий хирург, герой войны, чье имя, как писал "Современник", "по всем концам России" "произносят с благоговением", великий лекарь, который объявил во всеуслышание, что желает лечить не больных людей, а "больное общество" и оттого переходит на поприще педагогическое.
Однако и Даль в обществе человек известный и уважаемый, и статья его о воспитании замечена, прочитана и одобрена - самим Пироговым, в частности. Едва ознакомившись со статьей Даля, Тургенев спешно сообщал Некрасову: "Это вещь необыкновенная". Да и Чернышевский до появления "Вопросов жизни" из всего, что сказано было в "Морском сборнике" о воспитании, отметил статью Даля: ему принадлежит "заслуга напомнить" об истине, "которая имеет существеннейшую важность", "выставить на вид" эту истину, "совершенно новую точку зрения на предмет". Громадную выписку из "размышления" Даля ("или, скорее, рассказа") Чернышевский напутствует высокой похвалой: мысли Даля "заслуживают величайшего внимания как по своей справедливости, так и по редкой откровенности, с какою сообщил он нам результаты своей известной наблюдательности".
3
Даль все "проговаривался", а тут пришла пора - заговорил.
В том же 1856 году в третьем номере "Русской беседы" появляется его "Письмо к издателю А. И. Кошелеву". Начинается оно с привычных оговорок - отстал-де, отжил, занят другим, обработкой словаря ("до окончания коего, конечно, не доживу"). Но "Письмо" написано задорно и даже задиристо - сразу видно, Далю понравилось высказывать людям истину: "Одна только гласность может исцелить нас от гнусных пороков лжи, обмана и взяточничества и от обычая зажимать обиженному рот и доносить, что все благополучно".
"Письмо" Даля к издателю "Русской беседы" составлено очень свободно, раскованно, в нем выплеснулось многое, что волновало и занимало Далев ум: мысли о нравственности простонародных обычаев, о русской грамматике, о сельских промыслах и фабричном производстве, о неразумных способах ведения земледелия и скотоводства. Видимо, разнообразие поднятых Далем вопросов задержало общественный отклик на письмо: третий номер "Русской беседы" появился в ноябре 1856 года, а ответ на "Письмо к издателю" - лишь через год, в октябрьском номере "Современника". Незамеченное вроде бы поначалу "Письмо" Даля вдруг стало предметом ожесточенного обсуждения, и не обсуждения даже - резких нападок на автора; и не все "Письмо", а лишь несколько страниц, едва составляющих пятую часть его.
4
Сразу скажем: несколько "злополучных" страниц не были, с точки зрения самого Даля, ни ошибкой, ни обмолвкой. Через год, отвечая на укоры, Даль в короткой и ясной заметке, помещенной в "Санкт-Петербургских ведомостях", вновь повторил сказанное, но сетовал, что его неправильно поняли.
Речь на нескольких страницах "Письма" и в заметке из "Санкт-Петербургских ведомостей" шла о просвещении и о грамотности. В те годы широко заговорили о распространении грамотности среди простого народа, о народном просвещении; разговоры взволновали Даля - он решил гласно высказать по этому поводу свою истину.
Грамотность не есть просвещение, а только средство к достижению его; просвещение же есть прежде всего образование нравственное, писал Даль, и тут вряд ли кто стал бы с ним спорить, не поверни он к выводам поистине "удивительным": коли так, то нечего особенно и стараться о распространении в народе грамотности. "Грамота, сама по себе, ничему не вразумит крестьянина; она скорее собьет его с толку, а не просветит. Перо легче сохи; вкусивший без толку грамоты норовит в указчики, а не в рабочие, норовит в ходоки, коштаны, мироеды, а не в пахари; он склоняется не к труду, а к тунеядству". Что писать крестьянину непросвещенному, но обученному грамоте, "разве ябеднические просьбы и подложные виды"?..
Даль начал "за здравие" (грамотность есть средство к достижению просвещения), а кончил "за упокой" ("можно просветить человека в значительной степени без грамоты"). Еще-де неизвестно, чего больше в грамотности - добра или зла. "Нож и топор - вещи необходимые; а между тем сколько было зла от ножа и топора". Народ привык жить по совести, но "грамота вытесняет совесть"… Салтыков-Щедрин, высмеивая "некоторых любителей просвещения", писал, что по-Далеву получается, будто "слесарь-грамотей" неизбежно "видит в ключе и замке лишь средство отмыкать казнохранилища, принадлежащие его ближнему".
В газетной заметке, отвечая на резкие обвинения несогласных с ним, Даль объясняет, что не восстает собственно против грамотности, а только "против злоупотреблений ее, тесно связанных с нынешним бытом народа и с обстановкою его", что, "сделав человека грамотеем, вы возбудили в нем потребности, коих не удовлетворяете ничем, а покидаете его на распутии", и повторяет тут же: "Грамота без всякого умственного и нравственного образования и при самых негодных примерах почти всегда доводит до худа…" Даль не отвечает и, понятно, не может ответить на вопрос, как внедрить "умственное и нравственное образование" без грамоты. Он не знает и, понятно, не может знать, какой "меркой" надо распространять грамотность, чтобы не оделить ею народ "с излишком", не вызвать "злоупотреблений", не "возбудить потребностей", которых "при нынешнем быте народа" и при всем существующем порядке вещей удовлетворить не только нечем, но попросту невозможно…
5
Мнение Даля Салтыков-Щедрин высмеял в "Губернских очерках": "Итак, прежде нежели распространять грамотность, необходимо распространить "истинное" просвещение. Вам, может, странно покажется, что тут дело будто с конца начинается, но иногда это, так сказать, обратное шествие необходимо и вполне подтверждается русской пословицей: "Не хвались, идучи на рать…" К мыслям Даля насчет народной грамотности Щедрин возвращался всякий раз, когда выпадал случай. И через пять лет - "известно, что как только простолюдин начинает понимать буки аз - ба, то он в то же время незаметно и постепенно наполняется ядом". И через пятнадцать - "г. Даль в оное время отстаивал право русского мужика на безграмотность".
Достоевский, не называя Даля, и через семнадцать лет вернется к его высказываниям: "Известен факт, что грамотное простонародие наполняет остроги. Тотчас же из этого выводят заключение: не надо грамотности"; но "грамотность и действует привилегиальными своими неудобствами, что у нас она и есть привилегия", - надо "уничтожить исключительность", "сделать ее достоянием всех"…
Как видим, мысли Даля о народной грамотности долго обсуждались и осуждались; они определили отношение к Далю известного круга людей.
Чернышевский - полгода не прошло, как хвалил Даля за статью о воспитании, - вынужден порицать "мнения, впасть в которые имел несчастье г. Даль": "Грустно думать, что человек, умеющий говорить на наречии чуть ли не каждого уезда Русской империи, как истый туземец, собравший от народа чуть ли не 40 ООО пословиц, так мало знает нужды нашего народа". С этого времени, с разговора о грамотности, в отношении Чернышевского к Далю перелом: и сочинения его никому не нужны, и "все его знание" "ровно никакой пользы" не приносит, и слухи, будто бы Даль "по выговору каждого встречного простолюдина отгадывает… откуда этот человек", вызывают у Чернышевского насмешливое сомнение. Добролюбов писал, что вопрос о грамотности "поднят был не напрасно: г. Даль обнаружил в себе упорного врага крестьянской грамотности". И Чернышевский и Добролюбов отмечают "единодушие, с которым десятки голосов раздались против его опасного заблуждения".
6
Не станем приводить всего сказанного против Даля: первым откликнулся на размышления его о грамотности и разобрал их подробно в "Современнике" педагог и публицист Евгений Карнович; Чернышевский и Добролюбов неизменно отсылают читателей к статье Карновича.
Вот - коротко - ответ Карновича (по объему ответ впятеро превышает размышления Даля).
Грамотность - "главная и единственная основа всеобщего просвещения". Без грамоты народ не просветишь: "одна толково и честно написанная книга несомненно может, сама по себе, бросить множество добрых семян в течение длинного ряда поколений". Грамотность предшествует просвещению, "как заря предшествует солнцу", - кроме нее, нет "никаких способов к распространению в народе добрых начал и верных понятий о чем бы то ни было".
"Что перо легче сохи, это правда", но "вкусивший без толку грамоту норовит в указчики, а не в пахари… не вследствие грамоты, а вследствие своего понятия о том, что указчиком быть лучше, чем пахарем". Даль утверждает, будто крестьянину, обученному грамоте, кроме "ябеднических просьб", и писать-то нечего. "А что писать нашим боярыням и боярышням? - спрашивает в ответ Карнович. - А если исключить служебную переписку, то что же писать нашим барам? Разве подписывать заемные письма и счеты из разных магазинов?" Да и "ябеды" кто-нибудь должен сочинять: безграмотность помогает произволу: легче "держать темный народ в черном теле, легче зажать обиженному рот и донести, что все благополучно".
Сам разговор, затеянный Далем, - надо ли распространять в народе грамотность, - как бы отрицает всеобщее право на грамотность, которое дано любому человеку от рождения: "Надобно слишком не уважать нравственные силы русского народа и надобно слишком не доверять ему, чтоб бояться его, если он сделается грамотным, и считать грамоту каким-то запрещенным плодом, который он не может вкусить в сыром виде, но который должны для него приготовить избранные мудрецы". А как же гласность, наконец, - гласность, за которую ратует Даль? Для кого произносить вслух истину? Для "избранных мудрецов"?