3
"Истории" из времен "корпусного детства" Даль вспомнил много лет спустя, размышляя о воспитании вообще. Главное положение, которое он утверждал: "Воспитатель сам должен быть тем, чем он хочет сделать воспитанника".
Даль писал: "Если остричь шипы на дичке, чтобы он с виду походил на садовую яблоню, то от этого не даст он лучшего плода; все тот же горько-слад, та же кислица. Надобно, чтобы прививка принялась и пустила корень до самой сердцевины дерева, как оно пускает свой корень в землю". И дальше: "С чего вы взяли, будто из ребенка можно сделать все, что вам угодно, наставлениями, поучениями, приказаниями и наказаниями? Внешними усилиями можно переделать одну только наружность. Топором можно оболванить как угодно полешко, можно даже выстрогать его, подкрасить и покрыть лаком - но древесина от этого не изменится; полено в сущности осталось поленом".
Верная общая мысль, но сопрягается опять-таки с раздумьями старого Даля о корпусе, где он, по его признанию, "замертво убил время". Свидетель, кажется, надежный, а все же не верится! Не верится, что корпус дал ему одно "воспитание внешнее", одну форму (черный мундир, белые брюки), лишь "наружность" переделал, так уж и оставив "кислицей", "дичком" или, говоря его же грубым словом, отлакированным "полешком".
Невозможно поверить, что одни негодяи, неучи, придурки воспитали целую плеяду замечательных флотоводцев, артиллеристов, кораблестроителей. Военный историк отмечает справедливо, что в "обороне Севастополя все главные флотские начальники" были выпускниками корпуса и что на нашей планете "многие из открытых вновь островов, а также выдающиеся мысы и возвышенности названы именами офицеров, воспитанников корпуса".
От умного научишься, от глупого разучишься. Неужели Даль ничему не научился в корпусе? Неужели только разучивался? "Но что сказать о науке в корпусе? Почти то же, что о нравственном воспитании: оно было из рук вон плохо, хотя для виду учили всему". "Для виду!.."
Снова припомним человека необыкновенного - Николая Гавриловича Курганова. Если не дома, то в корпусе узнал Владимир Даль, "кто таков" Курганов, узнал, что славен он не одним "Письмовником". За несколько десятилетий до того, как Владимир Даль стал кадетом, Курганов преподавал в корпусе математику, астрономию и навигацию. Он участвовал в экспедициях, составлял карты морей. Он написал книги по арифметике, геометрии, геодезии, по кораблевождению и тактике флота, по фортификации и береговой обороне. В числе учеников Курганова - адмиралы Ушаков и Сенявин. Могло ли случиться, чтобы среди преподавателей корпуса у Курганова не осталось последователей? Он воспитывал не только флотоводцев, но и воспитателей - своих преемников.
И в самом деле, незадолго до поступления Даля в корпус (совсем накануне) там трудился другой замечательный ученый - Платон Яковлевич Гамалея. Особенно известны его труды по морскому делу: "Вышняя теория морского искусства" и "Теория и практика кораблевождения". Он очень заботился также о том, чтобы преподавателями корпуса были дельные и знающие люди. В числе учителей Даля были и воспитанники Гамалеи.
Неучи и тупицы щедро раздавали побои и несли околесицу. Но кто-то учил кадетов высшей математике, картографии, морскому и инженерному искусству. Многие выпускники корпуса - люди образованные, умелые. В конечном счете оставим даже в стороне методу преподавания. При выпуске нужно было сдать экзамены по арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, высшей математике, химии, геодезии, астрономии, физике, навигации, механике, теории морского искусства, грамматике истории, географии, иностранным языкам, артиллерии, фортификации, корабельной архитектуре - не шутка!
Экзамены принимал не Марк Филиппович с табакеркой, не лейтенант Калугин (он порол всякого кадета, который при нем смеялся). Экзамены принимала специальная комиссия, в ее составе были видные ученые, "морские" дисциплины кадеты сдавали опытным адмиралам и командирам кораблей.
В конечном счете пусть даже учили "для виду" - все же (хоть бы и вопреки плохой методе) заставляли учиться. Лучшие ученики корпуса подолгу просиживали над книгами (самым прилежным дозволялось даже заниматься "сверх программы" с девяти вечера до одиннадцати ночи в дежурной комнате), проводили часы возле инструментов и приборов, ходили с преподавателями в Горный музей, Кунсткамеру, Медико-хирургическую академию - смотреть опыты.
Даль учился хорошо. Вместе с ним окончили корпус восемьдесят три человека: по успеваемости Даль был двенадцатым. Корпус дал ему заряд знаний на всю жизнь. Двадцать шесть разнообразнейших предметов гардемаринского курса (а до того столько же кадетского) ложились, как семена в удобренную почву, в склонный к универсальности ("всеобщности") и развитый домашним воспитанием ум Даля, удобренный его способностью быстро и основательно "цеплять" науки и ремесла.
Но почему же Даль, человек, склонный к здравым и справедливым суждениям, не нашел на старости лет доброго слова для корпуса? Тут напрашивается сравнение с многажды упомянутым уже товарищем Даля - хирургом Пироговым. Отрок Пирогов (он поступил в университет четырнадцати лет) учился у тогдашних корифеев медицины, а в старости в известных записках вдоволь посмеялся над своими наставниками. Полвека пропастью отделили студенческую жизнь Пирогова от его же воспоминаний о ней. Подводя итоги, он глядел вниз с горных высот, на которые привел его путь трудов и открытий. Зная, что стоил университет пироговского времени, мы охотно повторяем вслед за Герценом: "Московский университет свое дело сделал; профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского, И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей".
Для развития Даля морской корпус "свое дело сделал", но, взирая через четыре и через пять десятилетий на отрочество свое, Даль, как и Пирогов, не захотел вывешивать на весах достоинства и недостатки заведения, его взрастившего, - сказал как отрезал то едкое, сердитое, что всю жизнь томило.
Академик Бурденко объяснял пироговские жестокие оценки "сожалением старика о даром и непроизводительно. потерянном времени в молодости". Но Пирогов-то "даром и непроизводительно" терял время на медицинском факультете и сделался потом великим хирургом, Даль же (напомним похожие его слова) "замертво убил время" в морском учебном заведении, а стал медиком и писателем, этнографом и собирателем слов - менее всего моряком. Любопытно смотреть иллюстрированную историю Морского кадетского корпуса: всё портреты адмиралов при эполетах, бесчисленных орденах, регалиях - и вдруг старик в простецком халате: "Владимир Иванович Даль".
"ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ". ОТВЛЕЧЕНИЕ ПЕРВОЕ
Читаем у Даля в словаре: "ОТВЛЕКАТЬ, отвлечь…брать какое понятие по себе, отдельно, отрешать его от предмета".
Рассказ о жизни Даля - неизбежно рассказ о том, как создавался "Толковый словарь". Жизнь дарила Далю слова: многие слова, помещенные в словаре, не только выражают некоторое понятие, но открывают для нас целые куски жизни Даля, его "быт, деяния, поступки, похождения и пр.". Толкования слов - это личность Даля, его характер, убеждения, взгляды. Рассказ о Дале - непременно рассказ о словаре.
И все же хочется иной раз отвлечь ("что от чего" - вопрос из Далева словаря) - "отрешить" словарь от общего повествования, взять его "по себе", увидеть то многое, что скрыто подчас за словами - в словах, вернее. Хочется иной раз идти не от Даля к словарю, а от словаря к Далю - тут сумеем мы о нашем герое немало узнать, кое-что в нем, глядишь, и разгадать, тут рядом с двумя-тремя страницами повествования, на которых умещаются годы Далевой жизни, встает в подробностях день, час, минута одна, для главного дела Даля особенно важные, те самые день, час, минута, которые годов дороже, потому что не время дорого - пора.
Вот одна такая минута, миг один (а сколько еще впереди - "Близко видать, да далече мигать"), минута не столько важная, сколько дорогая, потому что первая, начальная, а почин всего дороже, мал, да дорог.
По серому насту сани идут легко, словно под парусом. Снег лежит в поле длинными грядами. Поле бескрайнее, как море. Ветер гудит, метет снег низом. Ямщик, укутанный в тяжелый тулуп, понукает лошадей, через плечо поглядывает на седока. Тот жмется от холода, поднял воротник, сунул руки в рукава. Новая, с иголочки мичманская форма греет плохо. Седок совсем молодой. Мичман - первый на флоте офицерский чин.
Ямщик тычет кнутовищем в небо, щурит серый холодный глаз под заледеневшей бровью, басит, утешая:
- Замолаживает…
- То есть как "замолаживает"?
Мичман глядит недоуменно.
- Пасмурнеет, - объясняет ямщик. - К теплу.
Мичман суетится, вытаскивает из глубокого кармана записную книжку, карандашик, долго дует на закоченевшие пальцы, выводит старательно:
"ЗАМОЛАЖИВАТЬ - иначе пасмурнеть - в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью".
Летят сани по снежному полю, метет низовка, а мичману уже не холодно. И не потому, что замолаживает, заволакивает тучами небо - когда еще отпустит мороз! - а потому, что задумался мичман о своем, залетел смелой мыслью далеко за край бескрайнего поля. И про холод позабыл.
Морозный мартовский день 1819 года оказался самым главным в жизни мичмана. На пути из Петербурга в Москву, где-то у Зимогорского Яма, затерянного в новгородских снегах, мичман принял решение, которое повернуло его жизнь. Застывшими пальцами исписал в книжке первую страницу…
"ИМЕЕТЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАЗНАЧЕННЫЙ ПУТЬ"
1
До морозного мартовского дня - всего полтора года, до Зимогорского Яма - каких-нибудь полтораста верст. Но пора не приспела - пока у нас с Далем другой путь, пока рассматриваем "Дневный журнал, веденный на бриге "Феникс", идучи из Санкт-Петербурга в различные порты Балтийского моря. Гардемарина Владимира Даля".
Гардемаринами именовали юношей в старших классах корпуса. Гардемарин уже не кадет, но еще и не полный офицер. В переводе слово означает "морской гвардеец".
Шестнадцатилетний "морской гвардеец" Владимир Даль в "дневном журнале" учебного плавания, пожалуй, слишком много пишет о том, что увидел на суше. В журнале подробно описаны города Швеции и Дании. Особенно охотно сообщает Даль о "музеумах", кунсткамерах, мастерских. Перечисляет изрядное количество предметов, привлекших внимание любознательного гардемарина. В стокгольмском музее, например, видели модели рудных насосов, машины для забивки свай, пильной мельницы, телеграфа, а также "стул на колесах, на коем сидящий человек с довольною скоростью сам себя подвигает". Побывали в шведской деревне. Осматривали датскую королевскую библиотеку. Датские кадеты подарили Далю не какую-нибудь картинку с изображением морского боя - стихи. Нельзя ли углядеть во всем этом хоть тоненькую ниточку, которая тянется от юноши в морском мундире к всезнающему старику в халате.
Рассказывая о плавании на бриге "Феникс", можно описать, к примеру, захватывающую сценку. Гардемарин Павел Нахимов, будущий адмирал, взбирается на марс (так называется площадка на самом верху мачты) и спускается оттуда на палубу по веревке вниз головой.
Или нарисовать трогательную картину. В загородном дворце принимает гардемаринов шведская королева. Дама в голубом шелковом платье и шляпе с большими перьями приказывает подать гостям лимонаду, разрешает гулять по саду, разрешает даже ягоды рвать.
Или изобразить, как в Эльсиноре, на том месте, где Гамлету явилась тень отца, гардемарины разыграли сцену из Шекспировой трагедии. (Потом их пригласил настоящий принц датский - Христиан. Он не жил в сером замке, похожем на скалу, - жил в летней резиденции, зеленой и солнечной. Немолодой благополучный мужчина Христиан, у мужчины жена, принцесса Луиза, десятилетний сын Фердинанд. При летнем дворце принца - хорошо налаженное хозяйство: искусно вскопанные огороды, гладкий, чистый скот, сытая домашняя птица.)
Можно сложить милую, полную завлекательных подробностей новеллу о плавании гардемаринов на бриге "Феникс", Но полезнее, наверно, попытаться понять, что принесло это плавание "морскому гвардейцу" Владимиру Далю, о чем принудило задуматься, какие следы оставило в его характере, в жизни его.
Плавание практически завершало, подытоживало пройденный в корпусе курс морских наук. Гардемарины выполняли на судне поочередно матросские и офицерские обязанности. Далю повезло: обычно гардемарины плавали по "Маркизовой луже" - так "в честь" морского министра маркиза де Траверсе окрестили флотские Финский залив. А тут вдруг настоящий поход к дальним берегам - в Швецию и Данию.
В плавание из всего корпуса назначили двенадцать лучших. Наставник у практикантов оказался тоже отменный - лейтенант флота, поэт, академик князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов. И судно для похода избрано было великолепное - бриг "Феникс". Красивейший корабль на флоте; к тому же и быстроходный - делал двенадцать с половиной узлов.
Пополудни 28 мая 1817 года вступили под паруса, отплыли. Но не случайно во времена парусного флота приказ отплывать заканчивался словами: "При первом благополучном ветре имеете отправиться в назначенный путь". Ночью ветер резко переменился, пришлось возвращаться в Кронштадт. Лишь через двое суток ветер позволил сняться с якоря.
2
С первых же дней плавания выяснилось, что Даль - никудышный моряк. Он знал наизусть все команды, точно определял местонахождение судна, прокладывал курс, но, едва крепчал ветер и волны одна за другой подкатывались под корабль, юный "морской гвардеец", цепляясь за снасти, уползал в каюту. У Даля получалось по матросской поговорке: "На воде ноги жидки".
Но море приносит ощущение простора, чувство свободы. В море тоже служба, тоже колокол, и все же ощущение простора переполняет человека, чувство свободы не покидает его.
После мрачноватых коридоров-галерей - ширь и высь неоглядные. После тесного и жесткого мундира - просторная парусиновая куртка. Ветер ласкает обнаженную шею, вышибает слезу, едко щекочет ноздри, врывается в легкие. Ладони потемнели, от них пахнет смолой; и первые мозоли застыли на непривычных к матросской работе ладонях янтарными смоляными каплями…
В памяти Европы свежи были недавние сражения: мальчиков принимали с почетом не только как юных российских моряков, но как представителей народа, поборовшего непобедимую прежде Наполеонову армию. Гордость за свой народ укрепилась в гардемаринах.
Принцу Христиану доложили, что отец Даля - датчанин, тридцать лет назад уехавший в Россию. Принц обратился к Далю по-датски; Даль отвечал по-французски, что датского языка не знает. Князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов решил во что бы то ни стало найти Далеву родню. Но родственников не находилось. Князь огорчался, а Владимир радовался. Они были чужими, датские Дали, - однофамильцы, не родственники. Даля никогда не тянуло на чужбину. Единственный раз после плавания на бриге попал он за границу, и опять не по своей воле: с частями русской армии перешел Балканы в турецкую войну. Знакомым, отбывающим в чужие края, писал, что у него дома дела много, в своем отечестве.
Плыла по морю частица Руси. На бриге "Феникс" плыли семь офицеров, один доктор, двенадцать гардемаринов, сто пятьдесят матросов. В плавании Даль - раньше ему не случалось - провел три с половиною месяца среди простого народа, среди матросов. Кают-компания сама по себе, но на ограниченной площади брига от матросов и при желании не убежишь. Приходилось, кроме того, вместе с ними нести службу. Матросы, вчерашние мужики, сыпали неслыханными прежде словечками, прибаутками, поговорками, и Даль, думается, эти словечки и поговорки запоминал.
В юности Даль был охотник подразнить товарища: очень точно изображал других - голос, манеры, жесты. А нет ли мосточка между этой чертой Даля и делом его жизни? Уметь мгновенно схватывать суть того, с чем встретился, - разве не нужно это, чтобы тотчас почувствовать самобытную красоту и точность нового слова?
Рассказывая о работе над словарем, Даль писал: узнать русский язык, что "ходит устно из конца в конец по всей нашей родине", помогла ему "разнородность занятий", в частности и служба морская. На бриге "Феникс" Даль впервые прожил долго с людьми, говорившими на том "живом великорусском" языке, ради сбережения сокровищ которого и был затеян "Толковый словарь".
3
Однажды, много лет спустя, 10 ноября, в день своего рождения, Владимир Иванович Даль написал - видимо, для своих домашних - шуточную автобиографию. Написал раешным стихом, изукрашенным прибаутками, и озаглавил: "Дивные похождения, чудные приключения и разные ума явления… Даля Иваныча". Про корпус в "Дивных похождениях" рассказывается: "Как Даля Иваныча в мундир нарядили, к тесаку прицепили, барабаном будили, толокном кормили, книг накупили, тетрадей нашили, ничему не учили, да по субботам били. Вышел молодец на свой образец. Вот-де говорит: в молодые лета дали эполеты. Поглядел кругом упрямо, да и пошел прямо. Иду я пойду, куда-нибудь да дойду".
Чтобы стать морским офицером, Даль пересек Россию с юга на север. Окончив корпус, он отправился с севера на юг - из Петербурга обратно в Николаев, на Черноморский флот. Ехал один: младший брат Карл еще на год остался в корпусе. Это хорошо: Карл мог помешать Владимиру записать услышанное от ямщика слово. Из Карла получится хороший морской офицер, Даль 2-й, но служить ему недолго - он умрет молодым.
…Вот мы снова в широком заснеженном поле, в не помеченной на карте точке у Зимогорского Яма. Здесь, по утверждению Даля, начался "Толковый словарь".
Хорошо, что не пропал для нас день, который в памяти Даля остался, наверно, самым прекрасным в жизни.
Сани идут легко, словно под парусом. Мичман Владимир Даль постукивает окоченевшими ногами, дует на руки. Ямщик, утешая, тычет кнутовищем в небо: "Замолаживает…" Даль выхватывает книжечку, записывает слово, принимает решение на всю жизнь.
Молодец вышел на свой образец, но он не пошел прямо и дошел не туда, куда пошел.