- Брысь, кот черный! Мурлычет тоже!
Ночью мы спали не раздеваясь.
Бой завязался только на второй день праздника.
- Меня вновь знобит, - еще перед боем сказал я подпоручику Морозову. - И слабость…
- Перетерпи. В лазаретах хуже. Там сотнями мрут.
Я взял винтовку.
…Солнце светило ярко и радостно. Резкие синие тени длинными полосами тянулись вдоль оврагов. Они подползали под ежи и колючую проволоку, запутанную и ржавую, безо всякой цели брошенную на снег.
- Цепь, стой!
Мы вышли на бугор.
Цепи красных наступали на Чалтырь с трех сторон, стягиваясь к четвертой - к югу, где думали, очевидно, сомкнуться. Южные подступы защищал генерал Манштейн. В цепи была рассыпана, кажется, вся Дроздовская дивизия.
Генерал Витковский, дивизионный, верхом на вороной кобыле, едва успевал за Туркулом.
- Офицерскую роту!.. О-фи-цер-ску-ю сюда! - кричал Туркул, размахивая блестящим на солнце биноклем.
Что-то хрипло и невнятно кричал и генерал Витковский.
- И чего тужится! Сидел бы в хате, старый хрен! - гудел лежащий за мной ротный. - Туркул и без него… Прицел десять!.. И без него Туркул справится… Двенадцать!..
К полдню красные вновь подползли и густою цепью двинулись на Чалтырь.
- Черт бы их, - мухи!.. - сплюнул ротный, доставая папиросы. Закурил Хотите? - Потом привстал. - Хо-ти-те? - размахнулся и опять бросил портсигар уже подпоручику Морозову.
- Барбосы! - Пригнулся. Пуля сорвала его правый погон.
Гудела артиллерия. Наша била по цепям. Красная - по деревне.
- Скажи мэнэ, душа мой, зачэм на армянской зэмлэ дэрутся? - крикнул, засмеявшись, Мартов, когда, прогудев над нашей цепью, над крайней хатой Чалтыря, опять разорвался снаряд.
- Карнаоппулло! Карнаоппулло! - махнул рукой штабс-капитану ротный. Скажи мэнэ, душа мой, зачэм ж… и на солнце зреешь? Сме-ле-е!.. - И вдруг он вновь оборвал смех короткой командой: - Прицел восемь! Часто!..
"Скорей бы!.." - думал я, чувствуя все большую слабость. Уткнулся лицом в снег. "Скорей бы… Встать… Пойти… Все равно… Все равно…"
А пулеметы красных трещали все чаще и чаще.
Пули скользили под сугробы и брызгали осколками звонкого льда.
Пронесли новых раненых…
- Господин поручик, господин поручик!..
Я поднял голову.
Два санитара, ухватив Едокова под мышки, вели его к окопчику, где, разложив на снегу индивидуальные пакеты, сидел ротный фельдшер. Из его окопчика - в тыл - волочили уже перевязанных. Снег возле окопчика был красным.
- Господин поручик!.. Господин поручик, про-ще-вай-те!..
Едоков улыбался. А под ногами у него звенели острые осколки льда…
К вечеру цепь подняли.
- Ура-а-а!..
В лицо бил ветер.
- Ура, танки пошли!..
Я тоже вскочил, пробежал несколько шагов и вдруг повалился.
- Ранен! - крикнул надо мной кто-то.
- Ура-а!..
- ааааа-а! - неслось уже далеко над степью. И все тише и тише:
- аааааа!..
Очнулся я в санях.
Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.
- А!.. Наконец-то!..
В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.
- Очнулись, господин поручик?
- Едоков, и ты?..
- А как же!.. Тело мое ныло.
- Господа, я ранен?.. Тоже?..
- Никуда ты не ранен… Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.
- Подпоручик Морозов, где мы?
- В ротном обозе…
- Нет, что за город?
- Ростов. Сдаем…
Над крышами побежало пламя.
…Потом я вновь проснулся.
- Новочеркасск, говорят, пал… - рассказывал мне подпоручик Морозов. Думаю, оттого так спешно и драпали… А спасибо, брат, Зотову скажешь, - он тебя вынес.
- А многих ранило?
- Да… Порядком!..
- А Нартов?..
- Да лежи уж!
- Нет, я не лягу! Слушай, что с Нартовым?
- Да говорю, лежи ты!..
Подпоручик Морозов отвернулся и на вопросы больше не отвечал.
По темным улицам бежали люди…
Маленькая сестра на санях за нами вдруг приподнялась и замерла, перегнувшись.
- Смотрите, смотрите!..
На фонарях, перед каким-то зданием, кажется, перед театром, болтались длинные и как доски плоские фигуры. За ними, на стене театра, дробясь и ломаясь о подоконники, маячили их красные от рваного огня тени.
Маленькая сестра в санях за нами упала на солому.
- Раз, два, три… - считал Зотов. - Пять… Восемь…
Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.
Мы уже перешли Дон.
К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.
Было холодно.
Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.
Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.
При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.
- Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал… Хватал Алмазова, Свечникова хватал…
- А санитары?..
- А санитары?.. - Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой. - Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя - Зотов, а остальные - сам знаешь!.. Ну, и остался!..
Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма, - очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.
- Трогай!
- А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет…
- Подожди, Едоков. Я приподнялся.
- Плоом, поди-ка сюда! Эй!
Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.
- Где Алмазов?
- Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.
- Тогда Свечникова позови.
- И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился… Так точно, господин поручик, под утро еще… С ним Огурцов был. Тот покрепче, - добрел все же. А Свечников… - много ль в нем силы! Один форс только!..
И Плоом отошел от саней.
Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.
На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.
Ветер крепчал…
- Не за-е-з-жай!.. Дальше!..
В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.
- Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег, непременно! - рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами. - Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег, - темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится… Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..
И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.
Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.
Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.
- И правильно делает! - прощался со мной поручик Ауэ. - В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте…
Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.
ХУТОР РОМАНОВСКИЙ
В вагоне IV класса - на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа - лежали больные
Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.
"Воды бы!.."
В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.
Против меня лежал бородатый ротмистр.
- Рас-рас-расшибу! - кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся. Рас-ш-шибу! - и вдруг грохнулся вниз на пол.
Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой…
Санитарный поезд шел на Армавир.
Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.
- "Кавказская", - сказал кто-то и смолк.
В тишине стало слышно, как стонут тифозные - на полу, во всех углах, на скамейках и полках… Стон сливался, и мне уже казалось - стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.
Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.
- Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! - просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку. - Запеклось… и нутром, братушка, сгораю… Да слышь ли, о, госпо…
На полу барахтался упавший с полки ротмистр.
Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:
- Ты!.. ты!.. ы!..
А стон в вагоне плавал и качался.
…Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.
Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.
"Вот дойду… Сейчас вот!.."
Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.
"Сейчас вот!.."
И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.
Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.
…Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом, - по воде бассейна бежала мелкая рябь.
Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.
Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.
"Надо встать!" - решил я наконец. И поднялся, качаясь.
На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…
Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.
Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.
- Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. - прохрипел кто-то возле.
Я сунул руки под рубаху.
Под рубахой было тепло.
- Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!
- Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..
- Да послушайте!..
- Твою мать! Сказано!..
И санитары прошли мимо.
Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.
- Душегубы!.. - Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. - Узнают ще, душегубы - вот прыйдут красные!.. - Он приподнялся и поднял кулаки. - Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..
- Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. - плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.
"Обожду… только… утра!.." - думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.
И вот под утро вновь появились санитары.
- Санитар! - крикнул кто-то во весь голос.
- Санитары-ары!.. - совсем тихо подхватили другие.
- Са-ни…
Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.
О живых никто не заботился…
А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.
Какой-то эшелон подошел к перрону.
- Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..
В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.
- Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!
- Санитар! - закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. - Санитар!..
- Пусти, черт!..
И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.
Шпоры его звенели.
…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…
Потом идти стало легче.
- Куда ты?
- Не знаю, брат…
- Идем, что ль, вместе!
И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.
На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.
- Подсобить?
- Спасибо…
Мы спускались по ступенькам.
На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.
- Из заблаговременных!.. - глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: - Сволочи!..
- Нет, господа, уж лучше здесь… - говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.
- Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.
- А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?
- Опоздает, по обыкновению… Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!
Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.
- Подожди, - сказал я солдату в лохмотьях и подошел к беженцам.
- Господа!
Беженец в пенсне, Иван Петрович, быстро приподнялся, на шаг отошел от меня и косо взглянул из-под стекол.
- Господа, есть там лазарет?
Я кивнул головою по направлению к хутору.
- В Романовском?.. А как же! Есть, станичники, конечно есть! Идите, голубчики, примут!.. Прямо идите!..
- Спасибо.
- Идем, значит? - угрюмо и коротко спросил меня солдат в лохмотьях.
- Дойти бы!..
Плечи мои дрожали. Ворот рубахи я придерживал рукой. Дуло…
- Безобразие!..
- И что это все наши Совещания думают!.. - вновь заговорили за нашей спиной беженцы.
- Совсем ведь раздет, а холод какой!..
- Да, холод! - Солдат в лохмотьях вдруг круто обернулся. - Да, холод… Так, может, плед, господа, дадите?
- Идем! - Я рванул его за руку. - Да идем же!..
- Или шарф, хотя бы?.. Защитникам, так сказать. А?..
- Все прямо, голубчики, идите!.. Вас немедленно же примут… Все прямо, значит… Большой флаг Красного Креста - это и есть…
- Отстань! - солдат в лохмотьях отстранил мою руку. - Это и есть?.. Так получи… - Он стал дышать часто и отрывисто. Подошел к беженцам. Остановился. - От офицера получи… трижды за вас… сволота… раненного!
И, харкнув, плюнул в лицо Ивану Петровичу.
…К вокзалу подъезжали все новые и новые сани. Все новые чемоданы выстраивались на площади.
- …вашу мать! Перевозчики костей нестреляных!.. - еще раз обернувшись, крикнул на всю площадь офицер в лохмотьях.
- …Поручик, я не могу больше!
- Но, поручик, ведь нельзя же… Идем!.. Еще два шага… Мы медленно шли по пустым улицам, тщетно ища лазарета.
- Будь он проклят… весь этот хутор… с пристройками! - уже устало, точно нехотя, ругался поручик в лохмотьях, тоже, как и я, едва передвигая ногами.
Пройдя еще два квартала, я остановился.
- Идите один… Я лягу…
Поручик в лохмотьях что-то ответил - глухо и невнятно. Потом замолчал…
- Эй!.. - вдруг закричал он надо мною. - Эй, подвези! В лазарет нам…
По улице на широких санях, крытых буркой, проезжал молодой кубанец с серебряным кинжалом за поясом. Обгоняя нас, он обернулся. Свистнул.
- Наших вот Макаренко верните, апосля, единники, говорить будем!
И, причмокнув губами, он стегнул лошадь и скрылся за углом соседнего проулочка.
Братья Макаренко были вожаки левого крыла Кубанской Рады, высланные генералом Деникиным в Константинополь.
- Вставайте!.. Да встаньте же!.. Поручик в лохмотьях тянул меня за рукав.
- Говорю, встаньте!.. Поедем сейчас!.. Около панели стояли низкие, извозчичьи сани. Прищурив слезящиеся от солнца глаза, старик извозчик кивал головой.
- Привстань, сынок! Довезу уж!..
Поручик в лохмотьях взял меня за пояс. Приподнял. Какая-то девочка подбежала к нам и остановилась. Потом подскочил мальчишка.
- Цыц вы!.. - крикнул извозчик. - Спиктакль вам, что ли?..
- Помирает, дяденька?.. Дяденька, помирает?.. - услышал я звонкий голос девочки.
- Цыц, байстрюкы!
…Отвернувшись в другую сторону, мимо нас прошел какой-то полковник…
Женщина-врач, дежурная сестра и санитары забегали по коридорам.
- Некуда их?.. Сестра Вера, в пятой донец, этот, - как его… - не помер?..
- Сестра Вера!
- Дезинфектор!..
Нас раздевали в клетушке около дезинфекционной.
- Осторожней! Осторожней!.. - просил, подняв к голове руки, поручик в лохмотьях, когда санитар взялся за его папаху.
- О-сто-ро-жней!
За папахой поручика, подымая волосы вверх, тянулась какая-то грязная, кровавая тряпка.
- Черт возьми! - сказал санитар. - И ходите?..
Потом нас понесли. Поручика в палату для раненых. Меня - к тифозным.
В этом лазарете, номера его я не помню, я перенес два последних приступа возвратного тифа, там же заразился сыпняком и переборол его.