ЕКАТЕРИНОДАР
- Заберите немедленно костыли! С плацкартой, что ли?..
- Не тронь строевых!
В углу вагона поднялся бледный вольноопределяющийся-марковец.
- Думаешь, - строевой, его и под жабры можно? Не тронь! - И, повысив голос до крика: "Не тронь!" - он подскочил и, вырвав из рук моих костыль, замахнулся на полковника.
- А ну, штаб, подходи!.. Я тебя… по-марковски!.. Полковник опешил. В вагоне загудели солдаты:
- Непорядок это, господин полковник!..
- Потесниться, аль здоровых согнать…
- Довольно надругались!.. Хватит!..
- Я доложу!.. Я это так не оставлю!.. - грозил мне полковник. Большевизация!..
Не отвечая, я сидел неподвижно.
* * *
- Фронт его не гноил! Смотри, - песок сыпется, а галифе с кантиками!.. Туда же!..
Сидящий напротив меня поручик оправил на груди солдатский "Георгий".
- Поручик, вам в Екатеринодар?.. Тоже?.. Я молчал.
- Вы, может быть, ноги продвинете?.. Поручик!.. Я отвернулся, ближе к себе подбирая костыли.
Три дня тому назад, на второй день моей нормальной температуры, меня выписали из лазарета.
- Месячный отпуск, - сказал председатель врачебной комиссии. Сле-ду-ю-щий!.. Я возмутился:
- Но куда я пойду? Ведь это бессмыслица, доктор!.. Я не могу еще в полк, - вы понимаете!.. В отпуск?.. Да вы меня под забор гоните!..
Доктор пожал плечами.
- Ваша койка уже занята. Езжайте куда хотите… Что ж делать?..
Опираясь на костыли, все время пытаясь ступать на пятки, я медленно вышел в коридор. Пальцы ног, посиневшие после тифа, нестерпимо болели.
- Ну что? - спросила меня в коридоре сестра Вера. Я молча прошел в канцелярию.
…За окном бежали кубанские степи.
- Отойди!..
Полковник в галифе, вновь было показавшийся в вагоне, прижался к дверям.
Солдаты переглянулись.
- Разошелся-то! А!..
- Да не шуми ты!..
- Теперь уж зря будто!..
Подбодренный солдатским сочувствием, полковник вдруг выпрямился и гордо вскинул под мышкою портфель. Но под его сдвинутыми бровями старческие глаза бегали так же трусливо.
- Странный какой! - шепотом сказал поручик с "Георгием", кивая на вольноопределяющегося. - Фу ты, господи! Еще каша заварится… Уймите его, поручик!
Я молчал.
- Да уймите его, ребята! Ведь на людей, ребята, бросается. Непутевый какой-то…
На полу, среди седых станичников, сидела молодая казачка.
- Сам ты непутевый! - звонко закричала она. - Мало, - человека испортили, теперь еще обидеть ловчитесь, ду-роломы!..
- Молчи ты! Баба!.. Я тебя за слова за эти! Но солдаты опять загудели.
- Бабу не тронь!.. - вступились за нее и седые станичники.
- Правильно баба толкует!..
- Да вы б лучше, господин хорунжий…
- Руки не доросли, чтоб бросать-то!.. - кричала казачка, уже наступая на поручика. - Других бросать будешь!., я тебя, да с Еоргием твоим!..
А поезд уже подходил к Екатеринодару.
На шумном перроне Екатеринодарского вокзала вольно-определяющийся-марковец подошел ко мне снова. Глаза его блуждали.
- Господин поручик, разрешите доложить? Опираясь на костыли, я остановился.
- Господин поручик, разрешите немедленно же по вашему приказанию, быстро, точно рапортуя, рубил он, - мобилизовать всю эту штаб-офицерскую сволочь из примазавшихся, и на станции Ольгинской, не рассыпая в цепь… в цепь… Пулемет… Часто… Кровью…
- Истерик! - сказала за мной какая-то сестра.
Навалившись на костыли, я быстро отошел в сторону.
По слухам, на станции Ольгинской несколько дней тому назад была уничтожена чуть ли не вся Марковская дивизия. Я вспомнил об этом, отойдя от вольноопределяющегося. Но его уже не было видно.
- …Неужели это правда?.. И… и… и комнат нет?.. - заикаясь, спрашивал возле меня какого-то полковника остроносый военный чиновник, блестя из-под очков узкими, как щель, глазами.
- Комнат?.. Я бы и за ватерклозет, извините за выражение…
Кто-то меня толкнул. "Виноват!" - извинился кто-то другой.
- Петя!.. Петя!.. - на груди у пожилого, ободранного подпоручика плакала женщина в платочке. - Петя, а Витя где?.. Петя!..
Возле подпоручика стояла девочка. Склонив набок голову, она играла темляком его шашки.
…Я опять навалился на костыли.
Около входа в зал III класса звенели чайниками калмыки Зюнгарского полка. Вдруг калмыки расступились.
Подняв голову, мимо них медленно проходил вольно-определяющийся-марковец. Он смотрел перед собой, заложив руки за спину.
Два калмыка нерешительно взяли под козырек.
Вечерело… С крыш капало…
На площади перед вокзалом стояли казачки.
- Да рассказывай!..
- Говорю, - не только казаки… Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
- Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет… И не говори!.. Другое теперь начальство ставят… Не по-мре-ет!.. А Трофим твой, - вот как бог свят, - быть ему покойником!..
О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
- Какой станицы? - окликнула меня одна из казачек.
Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
"Тиф!" - решил я и опять вышел из палатки.
Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
Мне хотелось одного: снять сапоги…
* * *
- …А может, скрутить найдется? Я обернулся.
Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.
- Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю, - рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.
И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.
В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него - табурет.
- Канцелярия, видно, - черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот, - там куб есть… Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..
Я снял сапоги и уже ложился на стол.
- Черт дери, темно вот, - не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. "Откуда ты, прелестное дитя?" - запел он вдруг приятным тенором.
- Вольноопределяющийся? - спросил я, немного удивленный.
- …щаяся…
- Как?
- Титьки, дурак, пощупай! Поймешь… Вольноопределя-юща-я-ся…
Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал…
- Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..
"Вольноопределяющейся" в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.
- Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место…
Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.
- Уйди! - сказал я шепотом.
- Очередные задачи, господин поручик…
- Уйди!
- …требуют…
- Уй-ди-и!..
Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.
- …не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!.. - кричал кто-то за палаткой.
- Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..
Потом все стихло.
Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок…
Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.
- …Я не пойду!
- Но, поручик…
- Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.
В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.
- Послушайте!.. - доктор легонько хлопнул меня по колену. - Послушайте! - и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.
- Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?
Я молчал.
- Гм-м!.. Дайте вашу руку… Гм-м!.. семьдесят шесть… Пульс нормальный… Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..
- Никуда не пойду-у-у-у-! - собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.
- Уже готово. Скрутили, - доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки. - Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?
- Есть! - крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами. - Подожди!
И, размахивая руками, он выбежал из палатки.
И вот пришли санитары.
Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.
Я не сопротивлялся. Только думал: "Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!.."
За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал вольноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.
"Куда нас несут? На гауптвахту?.. - подумал я и тут же решил: - Не все ли равно!.."
Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.
Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.
- Табак Ме-сак-су-ди! - кричали на углах мальчишки. - Папиросы!
Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.
- Куда везете? - спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.
- Куда нас везут? - обратился я к вольноопределяющемуся.
Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл…
Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади - с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик - мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.
Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.
"1-й Военный Психиатрический Госпиталь" - прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.
1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ
- Его в санаторию нужно, а не к нам, - сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:
- Но за неимением оных…
- Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным…
Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопределяющегося-марковца отвели в соседнюю палату - для буйных.
В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.
- Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! - бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою. - Кысенька!..
На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.
- Ложитесь, поручик! - сказала мне сестра…Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы…
И вдруг - это было уже к вечеру - из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
- Влади-мииир кня-ааазь!..
И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса - тяжелые и неразборчивые.
Я вскочил.
За стеной в соседней палате гудели буйные.
А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
…Буйные за стеной гудели до вечера.
- Костя, - входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику. Попей чаю, Костя.
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
- О чем это вы, Костя? - спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
- Влади-миир кня-ааазь!.. - устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
- Костя, о чем вы?
- Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
- Тише!.. Вначале было… Но тише… - слышите?.. Вначале было слово… и слово было у Бога, и слово было Бог… - Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми. - И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть… и разве Бог не может отвести норд-оста?
С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
- Влади-мииир кня-ааазь! - утопал в тишине голос за стеною.
Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который - "Да пойми ж, Костя!" - мешает пароходному сообщению по Черному морю.
- …И слово было у Бога, и слово было Бог, - убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя. - И всё…
А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
Прошло около двух недель.
Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
- Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов, - подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
- Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество, голос его стал торжественным, - государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне… доверить… воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти, - он кивнул на дверь, - эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне, - на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся, - даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
- Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? - подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
- Ваше высокоблагородие, а не полко… Я отошел.
- …Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество…
Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
- Хотите погулять, поручик? - подойдя, спросила меня сестра фон Нельке. - Вам разрешено. Хотите?..
Когда я вышел за дверь, по коридору - по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
- Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! - кричал, смеясь, санитар. - Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
- В-васточные сладости! Рахат-лукум! - Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
- Халва! - и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: - Кахетински есть! Гаспадин офицер.
По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры-фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: "Ну что, поверну?"
- Юрка, да ты ли?
- Марк! Откуда?..
На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
- …Дей-стви-тель-но!. Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
- Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю… нового назначения жду… Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
- Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так…
Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
- И что это, Марк… вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра… вторая… третья…
Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
- Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим… все, что нужно… Два грамма… Пожалуй, на два хватит… Э-эх!..
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
"Взять бы его, - думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем. - Взять бы его!.. да с его кокаином…"
Потом я обратился к дежурной сестре.
- Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
- Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана… В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы…
…И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было…
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед - вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана,
четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже - отрывок из Блока:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна…
Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
- Го-осподи! - вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.