- Как-то утром пришёл я к нему, - продолжал он, - и застал у Чехова издателя одного бульварного листка, который просил Антона Павловича принять сотрудника его газеты. "Чего вам стоит, дорогой Антон Павлович, сказать ему всего несколько слов - сообщить краткое содержание своей новой пьесы", - убеждал Чехова издатель. "Никаких интервью я никому не даю", - с несвойственной ему резкостью отвечал Чехов. "Вы, конечно, знаете, Александр Иванович, - после ухода издателя сказал Антон Павлович, - как в наших газетах пишутся "Беседы с писателями"…" - "Сейчас продемонстрирую, как это делается, - ответил я ему: - "Знаменитый писатель радушно принял нас, сидя на шёлковом канапе в своём роскошном кабинете стиля Луи Каторз Пятнадцатый. Он подробно говорил с нами о своей новой пьесе. "В одном из главных действующих лиц, - сказал он нам, - вы легко узнаете известного общественного деятеля Титькина. Героиня пьесы Аглая Петровна, - фамилии её я вам не назову, вы догадаетесь, о ком идёт речь, если я скажу вам, что она красивая, богатая женщина, щедрая меценатка - покровительница литературы и изящных искусств". - "Эту роль вы, наверное, поручите любимице публики, нашей несравненной артистке Кусиной-Пусивой?" - спросили мы. "Конечно", - подтвердил нашу догадку знаменитый писатель. Когда мы прощались, он тепло жал нам руку…" - "Общественный деятель Титькин и несравненная Кусина-Пусина - это удачно", - смеялся над моей пародией Антон Павлович…
- Да, ловко, - заметил Бунин. - Впрочем, неудивительно, что ты хорошо знаешь этот литературный жанр. Тебе ведь в провинциальных газетках часто приходилось в нём практиковаться, - не удержался приятель от небольшой колкости. - Однако гости сидят, сидят, да и не уходят, - сказал он, вставая.
Прощаясь, Мария Давыдовна передала Куприну от имени матери приглашение бывать у них, когда Александра Аркадьевна поправится. И предложила обязательно зайти в редакцию журнала "Мир божий", к редактору и критику Ангелу Ивановичу Богдановичу:
- Он ждёт вас…
- А как же насчёт сватовства? - вспомнил Бунин. Куприн круто повернулся и направился к двери.
- Идём! - бросил он.
Когда они выходили из подъезда, стоявший там великолепный швейцар Давыдовых с глубоким презрением посмотрел на старенькое пальто Куприна.
Стояла обычная гнилая петербургская осень. Холодный город закрылся облаками, которые цеплялись за крыши и трубы, ложась на улицах мыльной сыростью. От тумана отсырело всё - кожуха извозчиков, плащи городовых, даже лица прохожих казались влажно-серыми. Подняв воротник своего пальто, Куприн сухо кивнул Бунину и побрёл в дешёвые номера за Николаевским вокзалом. Злость точила его.
"Наивный провинциал приехал завоёвывать Петербург! Как это ты мечтал?
В моем лице даровитый, широкий провинциальный юг победит анемичный, бестемпераментный, сухой столичный север! Это неизбежный закон борьбы двух характеров! Исход её можно всегда предугадать! О, можно привести сколько угодно имён. Министры, писатели, художники, адвокаты. Берегись, дряблый, холодный, бледный, скучный Петербург!.."
- Берегись, - усмехнулся горько Куприн, стирая с лица водяную пыль, словно снимая пелену с глаз.
Грязные тротуары, серое, ослизлое небо, и на этом фоне грубые дворники со своими мётлами, запуганные извозчики, женщины в уродливых калошах, с мокрыми подолами юбок, желчные, сердитые люди с вечным флюсом, кашлем и человеконенавистничеством… Петербург!
"Зачем я согласился пойти с этим дурацким визитом к Давыдовым? - корил себя Куприн. - Сама издательница не сочла нужным со мной познакомиться, а дочка, эта столичная барышня, видимо, слишком много думает о себе… Очень она мне нужна… Пускай они с Буниным найдут кого-нибудь другого, кто бы позволил им над собой потешаться и разыгрывать свои комедии. А ещё приглашала бывать… Покорнейше благодарю! Ноги моей там не будет! Но к Богдановичу я, конечно, на днях зайду…"
2
Редакция журнала "Мир божий" занимала несколько комнат в той же большой квартире Давыдовой. В ближайший вторник, приёмный день Богдановича, Куприн появился в его кабинете.
За столом сидел человек, выглядевший гораздо старше своих сорока лет: исхудалое бледное лицо, прямой пробор мягких волос, светлая, заострённая книзу бородка. Сухой белой рукой он быстро чертил на полях наборной рукописи корректурные знаки.
Куприн назвал себя, и Богданович живо поднялся, ответив решительно, отрывистым тоном:
- Очень, очень рад! Прочитал ваш рассказ "В цирке". Понравился! Будем готовить для январской книжки…
Куприн знал о тяжёлом прошлом Богдановича, суровых бедствиях его студенческой жизни в Киевском университете, где он вступил в партию народовольцев, об ужасах военного суда 80-х годов, крепости и ссылке, а затем о тяжёлой, изматывающей душу работе в провинциальной прессе.
Богданович пригласил в кабинет постоянных сотрудников журнала - критиков В. П. Кранихфельда и М. П. Неведомского, историка Е. В. Тарле и познакомил с ними Куприна.
- А не привезли ли вы чего-нибудь новенького? - поинтересовался он. - Мы надеемся на ваше регулярное сотрудничество и потому решили установить вам гонорар сто пятьдесят рублей за лист, а не сто, как это было с вашим первым рассказом…
Приятная новость несколько омрачалась тем, что Куприн невольно вспомнил, кому он обязан своим дебютом в "Мире божьем". В мае 1897 года, по обыкновению без гроша в кармане, он гостил у одесских знакомых Карышевых, которые познакомили его с Буниным. Тот сразу же стал убеждать его написать что-нибудь для "Мира божьего". Куприн не верил в успех, жалостливо говорил: "Да меня не примут!" - "Я хорошо знаком с Давыдовой, ручаюсь, что примут". - "Очень благодарю, но что ж я напишу? Ничего не могу придумать!" - "Вы знаете, например, солдат, напишите что-нибудь о них. Например, как какой-нибудь молодой солдат ходит ночью на часах, томится, скучает, вспоминая деревню…" - "Но я же не знаю деревни!" - "Пустяки, я знаю, давайте придумывать вместе…" Так он написал рассказ "Ночная смена", который затем приняли в "Мир божий"…
- Я мечтал бы постоянно печататься у вас, - смущённо сказал Богдановичу Куприн. - Но пока что, кроме нескольких сюжетов, нет ничего.
- Значит, рассказы всё-таки есть, только в голове? - вмешался Кранихфельд, с большими залысинами и длинным бритым лицом.
- Я провёл эту осень в Зарайском уезде - обмерил там около шестисот десятин крестьянской земли с помощью теодолита… - начал рассказывать Куприн. - Всего около ста урочищ с самыми удивительными названиями, от которых веет татарщиной и даже половецкой древностью…
Он не заметил, как в комнату вошла полная блёклая дама - редактор журнала Давыдова.
- И вот вам сюжет, - продолжал Куприн: - Студент и землемер ночуют в сторожке лесника, где вся семья больна малярией… Впечатление, как будто эти люди одержимы духами, в которых сами с ужасом верят. Баба поёт: "И все люди спят, и все звери спят…" И от этого напева веет древним ужасом пещерных людей перед таинственной и грозной природой. Среди ночи лесника вызывают стуком в окно на пожар в лесную дачу. Студент, чуткий и слабонервный человек, никак не может отделаться от мучительного и суеверного страха за лесника, который один среди этой ночи идёт теперь в тумане по лесу…
- Настроение передано превосходно. - Александра Аркадьевна подошла к Куприну и подала ему рыхлую, в перстнях руку. - Давно хотела познакомиться с вами и очень сожалею, что не могла принять вас в воскресенье… А теперь прошу вместе с сотрудниками журнала остаться у меня отобедать…
Приглашение застигло Куприна врасплох. Он растерялся и от застенчивости не сумел отказаться.
Поднимаясь на второй этаж вслед за Богдановичем, Куприн снова ругал себя: "Отчего я так тушуюсь перед откормленными мордатыми петербургскими швейцарами, перед секретарями в судах, перед бонтонными литературными дамами?.. Ведь есть же во мне нечто врождённое здоровое, что позволяет видеть насквозь и кружковых ораторов, и старых волосатых румяных профессоров, кокетничающих невинным либерализмом, и внушительных и елейных соборных протопопов, и жандармских полковников, и радикальных женщин-врачей, твердящих впопыхах куски из прокламаций, но с душой холодной, жёсткой и плоской, как мраморная доска, и особенно всех этих благополучных представителей "света", который я ненавидел и буду ненавидеть…"
Дочь Давыдовой, встретившая их в уютной столовой с большим буфетом чёрного дерева, изображающим кабанью охоту, показалась ему ещё краше, чем при знакомстве. "Зачем она так хороша? - подумал Куприн. - Была бы попроще, из обычной семьи, право, решился бы и всерьёз начал ухаживать за ней. А то…"
Его раздражало у Давыдовых все: безукоризненно накрахмаленные салфетки и скатерть, тяжёлое столовое серебро, переливчато мерцающий хрусталь, дорогие вина, серая глянцевитая икра в вазочке, маринады, балыки и даже бойкая тётушка Марии - Вера Дмитриевна Бочечкарева, руководившая прислугой. Двум горничным помогала подавать на стол хрупкая девушка, почти девочка - Лиза Гейнрих, младшая сестра покойной жены Мамина-Сибиряка Марии Морицовны.
Равнодушно скользнув взглядом по её точёному личику, по белой наколке (Лиза, несколько лет прожившая в семье Давыдовых, работала теперь в Георгиевской общине сестёр милосердия и лишь изредка навещала Александру Аркадьевну), Куприн хмуро сказал себе: "Сейчас заведут умные разговоры, затрещит молодая хозяйка, а там и опять начнутся подковырки…"
- Надолго к нам в Питер? - поинтересовалась Александра Аркадьевна. - Верно, нет. Ведь вы, молодые, не любите сидеть на месте.
- Увы! - Куприн непритворно вздохнул. - Кажется, надолго и всерьёз. Меня пригласили работать в редакции "Журнала для всех"…
- Виктор Сергеевич? Миролюбов? - оживилась Давыдова. - Да ведь он же мой крестник. Вы не знали?
Куприн пожал сильными плечами.
- Я помню его ещё студентом Петербургской консерватории, когда мой покойный муж там директорствовал. Он тогда носил фамилию Миров. Это был прекрасный оперный бас, мощный и густой. И вот представьте: когда его карьера бурно развивалась и ему уже предложили перейти из Московской императорской оперы в Мариинку, у Мирова открылся процесс лёгких! Пришлось оставить сцену. Но что делать дальше? Я знала, что некий отставной генерал продаёт право на издание дешёвого ежемесячного журнала для народа. Посоветовала Миролюбову приобрести журнал, оказала материальное содействие… И вот смотрите! Журнал процветает, читается широко…
- Ещё бы! - подала голос Мария. - Одно имя Горького сколько привлекает подписчиков!..
Куприн быстро и зорко посмотрел на неё.
"А ведь совсем не задавала и не ломака!
Отчего я так несправедлив к ней… Скромна, очаровательна, умна…" - подумал он, холодея при мысли, что, кажется, влюблён.
- Горький - это человек полнокровной жизни, драчун и страстный жизнелюбивый мечтатель, - твёрдо сказал Куприн. - Ярчайший самородок. Сколько в нём смелости, свежести! И какое знание жизни, полученное не за чужой счёт, а на собственной шкуре…
- Александр Иванович! - обратился к нему Кранихфельд. - Я слежу за вами уже давно и всё больше удивляюсь тому, как знаете жизнь вы… Ваши произведения необыкновенно разнообразны. "Молох" - большой завод, "Олеся" - полесские крестьяне, "Alléz!" - цирк, "В недрах земли" - шахтёры, "На переломе" - кадетский корпус. А сколько написано об армии! "Ночная смена", "Дознание", "Прапорщик армейский"…
"Ну, Саша, настал черёд показать им, кто ты такой", - сказал себе Куприн.
- Вы знаете, Владимир Павлович, - с нарочитой скромностью начал он, - хлебнул я в жизни действительно немало разного. Но как писатель и сотой доли не исчерпал ещё того, что повидал. Моя жизнь? Извольте. Сперва кадетский корпус, Александровское юнкерское училище, провинциальное офицерство. Однообразно. А вот после отставки чем только я не занимался! Был землемером. В Полесье выступал предсказателем… Артистом в городе Сумы - изображал больше лакеев и рабов. А потом с балаклавскими рыбаками связался, славные были ребята! Кирпичи на козе таскал, арбузы в Киеве грузил. Был я псаломщиком, махорку сажал, в Москве продавал замечательное изобретение… - Он, смеясь узкими глазами, покосился на Александру Аркадьевну и решительно отрубил: - "Пудерклозет инженера Тимаховича". Преподавал в училище для слепых… А когда меня оттуда выгнали, пошёл на рельсовый завод…
- Прекрасно! Браво! - Мария захлопала в ладоши. - Вот чего не хватает нашим петербургским писателям. Они познают жизнь только из окошка своей дачи на Стрельне.
- Муся! - Александра Аркадьевна долгим осуждающим взглядом остановила порыв дочери. - Не кажется ли тебе, что ты ведёшь себя слишком экстравагантно?
"Муся… Куся… Фуся… Зачем она называет её так? - подумал Куприн. - Ведь это все какие-то кошачьи или собачьи клички, которые режут ухо! Куда лучше наше русское: Мария, Маруся, Маша…" Но прежнее раздражение прошло.
Когда Куприн прощался, Александра Аркадьевна благосклонно сказала ему:
- Я больна и приёмов у нас пока не бывает. Но если вам не будет скучно провести вечер в нашем семейном кругу, заходите к нам запросто.
С того дня он зачастил к Давыдовым.
3
Одним из первых петербургских визитов Куприна было посещение журнала "Русское богатство", где царствовал Михайловский.
Публицист и критик, один из вождей и теоретиков русского народничества, Николай Константинович Михайловский был, что называется, законодателем мод у радикальной и либеральной интеллигенции. Человек крайне серьёзный, он даже слегка страдал от сознания непогрешимости собственного авторитета, требуя от художественной литературы прежде всего полезности, служения обществу. Слово Михайловского, его печатный отзыв звучали приговором. Одной рецензии, подписанной им, было порой достаточно, чтобы уничтожить или вознести писателя. Правда, существовали литературные величины, которых не могло сломить даже его перо ригориста: Л. Толстой, Достоевский, Чехов…
Михайловский поддержал Куприна ещё в 1894 году, при его первой публикации на страницах "Русского богатства" рассказа "Из отдалённого прошлого" (названного позднее "Дознание"), а затем сделал немало для того, чтобы в декабрьском номере журнала за 1896 год появилась повесть "Молох", которая привлекла к Куприну всероссийское внимание.
Шестидесятилетний книжник, живший только печатным словом, седовласый и седобородый, в золотом пенсне, сквозь которое смотрели умные, острые глаза, Михайловский встретил Куприна сдержанным упрёком:
- Как же это вы, голубчик, свой новый рассказ отдали не нам, а в "Мир божий"? Нехорошо, право, нехорошо!
- Я полагал, - чистосердечно признался Куприн, несколько робея перед знаменитостью, - что тема цирка мелка и вас мало заинтересует… Зато следующий же рассказ обязательно передам в "Русское богатство".
Он заметил на столе груду корректур и поторопился сократить визит, но Михайловский предложил:
- Вы должны быть ближе нашей редакции… Оставайтесь-ка на наш традиционный четверг… Это не деловое совещание, а товарищеский обмен мнениями. Будет интересно, если и вы поделитесь с нами своими впечатлениями. Расскажете о провинциальной печати или ещё о чём-то…