Ночь перед выходом на рубеж
Ушли командиры - и все как-то примолкли, задумались. Почти сто дней, то есть с конца мая, дивизия находилась в резерве армии, почти сто дней мы готовились к предстоящему, ждали этого события - кто с нетерпением, кто показно-патриотически, кто-то с ужасом… И вот: время пришло.
- Чего закручинились, не видно и не слышно, будто камешки на дне реки?! - попробовал расшевелить всех чей-то громкий, нарочито бодрый голос.
Никто не отозвался. Никто не поддержал.
Дымили самокрутки, разговаривали тихо, будто берегли голос - время придет, вот тогда накричишься! Как всегда бывает в психологически сложной обстановке, люди вели себя по-разному. Оптимисты болтали всякую чепуху, посмеивались, шутили, вспоминали веселые истории. Другие помалкивали, тяжело и печально вздыхая. Многие старались даже в мелочах выказать друг другу больше внимания. Говорят: "Если хочешь подбодрить себя, подбодри своего товарища", - наверное, интуитивно следуя этому правилу, мы так и поступали. Обменивались адресами: "Если что, напиши моим". Вспоминали самые важные события из прошлой жизни. Дарили на память простые, но дорогие для солдата вещи. Мне, например, подарили самодельный алюминиевый портсигар - берегу его и по сей день.
Я видел, как некоторые погружались во что-то глубоко личное, им не хотелось разговаривать, но и сон не шел. Один вдруг вспомнил, что сегодня его день рождения - исполнилось девятнадцать! - и принялся ворошить вслух то, о чем, может, стоило бы забыть, особенно в эту последнюю ночь в лагере, мало ли что ждет…
- Почему молчишь, о чем думаешь? - спросил я молодого татарина Шакура - пулеметчика из нашего отделения.
Он бодро ответил:
- Как бы "дегтярь" не подвел. Немцев побольше стрелять.
Возможно, он говорил неправду: я слышал вчера, как он страстно молился, просил помочь Всевышнего.
Бывалый фронтовик обратился к нам, зеленым:
- Ежели пойдем завтра в атаку, то надо смело идти или бежать вперед. Ни в коем разе, ребята, не ложитесь! От земли тогда никак не оторвешься. Мой ротный, помню, предупредил: "Расстреляю всех, кто заляжет!"
- Ну и что, пострелял?
- Было дело, нескольким врезал. С тех пор больше не ложились. Поглядим, как завтра наш ротный сообразит, коли дело не заладится. От приказа никуда не уйдешь.
Я вмешался, стараясь убедить людей:
- Старший лейтенант в солдата стрелять никогда не станет!
В ту ночь мы лежали рядом с Шуркой, и он рассказал мне самое сокровенное, то, что многие годы скрывал от всех. В 30-е, когда советская власть расказачивала казачество, чекисты, скорее всего по доносу, откопали в огороде их дома отцову шашку, что хранилась там со времен Гражданской войны. Отца забрали и расстреляли, а мать сослали. Когда Шурку призвали в армию, он скрыл свою историю. Восьмилетнего Шурку взяла к себе родная сестра матери, жившая в соседней станице. Дом разграбили. Шурка тайком в самую рань выходил в степь и выл, как волк, звал отца и мать, проклинал тех, кто их загубил. А потом переехал в Шуркин дом главный партийный заправила станицы. Через месяц ночью дом сгорел, похоронив под своими развалинами большевика-станичника, его жену и двоих детей. Следствие тянулось больше года. Так и не дознались, кто пустил "красного петуха".
Пришла моя очередь исповедаться, я начал рассказывать:
- Учился я скверно, больше читал книжки да играл в футбол…
Шурка перебил:
- А я книжек не читал. Жизнь веселее, чем книжки. И в футбол не играл. Я - больше по части девок. Мальчишкой любил бродить по станице: если выпадал случай, не пропускал окна без занавесок, засматривался на молодух, как завороженный глядел на белые груди… Так билось сердце! Сколько девок перепробовал! Наши русские девки - самые ласковые, самые добрые на всем свете, умей только подойти к ним. Правда, как-то попалась шальная, о таких у нас, казаков, говорят: "Баба - выбей окна!"; не дала…
- Не понял, как ты сказал? Первый раз слышу… - тихонько засмеялся я.
Шурка пояснил, и я продолжил о себе:
- В тридцать седьмом отца арестовали, а нас с мамой выбросили в сырую развалюху. Маму выгнали с работы. Я бросил школу и пошел работать учеником киномеханика в "Ударник", - это у нас в Харькове один из лучших кинотеатров. Жили мы с мамой на мой заработок - рубль в день. Я и мой напарник таскали коробки с частями фильмов. Один и тот же фильм шел в двух кинотеатрах; мы с напарником встречались на середине пути, у Горбатого моста в центре города, напарник возвращал мне, скажем, коробку с первой частью, а я передавал ему третью. Так мы бегали целый день, поэтому нас прозвали "бегунками". Отец чудом уцелел. В тридцать девятом он вернулся. В январе сорок первого мы переехали в Москву. Отец заставил меня уйти с работы и закончить школу.
- А когда ты в комсомол вступил?
- В тридцать восьмом, еще в Харькове.
- Как же так? Отец в тюрьме, а ты - в комсомол! - возмутился Шурка.
- Во время приема в райкоме комсомола спросили: "Твой отец - враг народа?" Я ответил: "Следствие еще не закончено". Не хотели принимать, совещались долго, но все-таки приняли. Может, поэтому, со зла, я и вступил. А может, просто как все…
- Слышишь, комсомолия, говоришь: "как все"? Врешь! Меня еще похлеще, чем тебя, заманивали. Хрен им в зубы! Ладно, очистили души. Теперь давай начистоту о завтрашнем дне. За что мы пойдем с тобой в бой? За злодеев, что убили моего отца и твоего чуть не прихлопнули? За пионерский галстук Павлика Морозова или за твою комсомолию?
В самом деле, зачем я вступил в комсомол? Смешно, лишь сейчас, накануне боя, я серьезно задумался об этом. О карьере мы тогда не думали. От судьбы комсомольский билет спасти никак не мог - и с партийным билетом скольких расстреливали. По идейным соображениям? Какие в том возрасте могли быть идеи? Все-таки зачем? А в атаке коммунисты и комсомольцы должны быть в первых рядах, чтобы отдать жизнь во имя?.. Ответил я Шурке иначе:
- Мы же с тобой, Шурка, присягали защищать Родину.
- Любопытно, какую Родину ты собираешься защищать? Что предала наших отцов и матерей? По мне, самый распрекраснейший денек будет, когда я пристукну хоть одного комиссара или чекиста-особиста. Да они, суки, не очень лезут в пекло. Нет, мил человек, я пойду в бой против чужаков, кто полез на Русскую землю и насилует наших девок. Мой дед-казак и отец-казак всегда были опорой Отечества. Вот за Отечество мне не страшно жизнь положить. Только помирать нам с тобой никак нельзя - надо еще пожить! Ты нерусский, но наше русское Отечество тебе дорого, как и мне, я знаю.
Не забыть те живые, до боли искренние слова и чувства, испытанные в момент, когда оставалось "до смерти четыре шага"…
Взвод не спал.
- Будет большой сабантуй, ребята, недаром заполучило нас высшее начальство, - сказал кто-то в темноте.
- Да-а, выходит, пришел и наш черед. Сколько кантовались в тылу. И хлебца вроде прибавят на триста граммов.
- А сколько весит немецкая пуля, знаешь? Эх, батя, батя, дождешься ли той прибавки?
- Не знаю, кто там прав, а завтра, соображаю, все будет иначе. Чего вы трещите, как сороки, после той грозной бумаги? Теперь нас повязали накрепко: впереди - немец, сзади - заградотряд. Вперед пойдешь - получишь немецкую пулю, попятишься - свои ухлопают.
- Если помереть суждено, только бы с пользой, - раздался голос.
- Это как ты понимаешь пользу, батя?
- А чтоб согнуть в дугу немца…
Какие мы все разные…
Я немного вздремнул, и - надо же! - вдруг приснился короткий сон. Мне семь лет. Я подхожу к дворовой собаке. Пес, встав на задние лапы, лижет меня, ждет - может, что принес? Ну как ему объяснить? Мама не разрешила взять даже маленькую корочку хлеба: "Что люди подумают? - собак кормить хлебом совестно…"
Проснулся и вспомнил конец этой истории.
Пес лежал спокойно, грелся на солнышке. Я подошел и, когда он поднялся, сел на него верхом. Что тут сделалось! Пес не в шутку разозлился, резко сбросил непрошеного седока и, тяпнув меня довольно сильно за ногу, убежал. Я с ревом помчался домой. Мне сделали тридцать два укола. А собака оказалась нормальная, просто гордая. А может, пес посчитал меня скрягой? Через неделю приехал черный фургон ветеринарного ведомства, и три собачника утащили пса силой, посадили в фургон и увезли. Потом ребята узнали, что пса усыпили. Как я плакал! Никто не мог меня утешить.
До этой ночи я никогда не видел снов и не верил, что другие видят, когда кто-нибудь их рассказывал. О Фрейде, Юнге я, разумеется, ничего не знал, зато помнил, как случайно за копейки купил на рынке тоненькую книжечку под названием "Сонник", изданную в Петербурге в 1912 году. Было любопытно, я прочитал ее и посмеялся: оказалось, всякий сон - автор приводил примерно сто сюжетов - отражает какое-то реальное событие в жизни - завтрашнее или вчерашнее! Не видя снов, проверить истинность написанного я не мог. И вот сегодня - первый сон в моей жизни. Любопытно, чем он обернется завтра?
Шурка уже храпел, сосед с другой стороны с кем-то шептался, я спросил:
- С кем это ты шушукаешься?
И оторопел.
- С Всевышним, - тихонько ответил он. - Жду от Него чуда, молю об одном: подать добрый знак.
- Думаешь, он услышит тебя?
- Угу, услышал, услышал, прислал мне симпатичного жучка - это, друг, добрая примета.
В памяти всплыли встречи с дедушкой. Вскоре после ареста отца, опасаясь за мою судьбу, мама отправила меня из Харькова к дедушке в Киев, он жил у дочери, родной сестры отца. Дедушка однажды просидел всю ночь на балконе, обращаясь к богу, молил подать ему добрый знак о сыне, то есть моем отце. И дождался. Первое, что сделал папа, выйдя из тюрьмы, поехал в Киев. К этому времени дедушка был сильно болен, силы его иссякали в мучительном ожидании сына. В 1940-м, перед смертью, он просил меня, какой бы я ни выбрал жизненный путь, никогда не служить в милиции, не заниматься торговлей и не идти в пожарники. Я дал ему слово. И сдержал его.
Для всех нас эти часы перед выступлением стали особенными. Но никто и представить не мог, что наш командир все это время - всю ночь! - писал письма нашим матерям. Не знаю, сколько писем он успел написать, всем ли? Моя мама получила его теплые слова о своем сыне и берегла это письмо как святыню до конца жизни.
Да, такого командира роты не часто встретишь. Лучшего я, может, и не знал.
Стоит привести один случай. На посту заснул солдат - другой, хитренький, забрал у него винтовку и принес командиру: мол, смотрите, товарищ старший лейтенант, какой я бдительный. И вместо благодарности услышал:
- Надеюсь, в следующий раз ты поступишь иначе: заступишь на пост вместо товарища, пока он спит от усталости. - И добавил: - Надеюсь, имя Суворова тебе знакомо? Так вот: Суворов по такому же случаю как-то сказал - "Советую научиться прощать проступки ближнего, но не прощать собственных". Учись прощать, солдат. И не фискаль!
В этом эпизоде - о нем вскоре знала вся рота - весь наш командир.
Знали мы о нем немного. Вроде бы сибиряк. Закончил Омское военно-пехотное училище. Воевал под Москвой. Где-то проштрафился, и кадровики вцепились в него мертвой хваткой. Не продвигали боевого командира ни в звании, ни в должности. Будучи дважды ранен, он не получил ни одной награды.
Он ел с нами из одного солдатского котла. Если повар скверно приготовил обед, комроты не стеснялся в выражениях - крепко доставалось и повару, и старшине. Перед выступлением на передний край он вызвал обоих, приказал остаться в тылу и приготовить самый вкусный обед для всех, кто вернется из боя: не жалея запасов, чтобы всем хватило добавки.
Его сразила пуля в первые же минуты атаки.
Прекрасный, мужественный человек. Подлинно солдатская душа. Таким он запомнился мне.
Глава седьмая
Первый бой
24 августа 1942 года
Рассвет на передовой
Подняли нас раненько, еще до рассвета. Торопливо накормили. Мы сдали старшине для передачи в обоз скатанные шинели и вещмешки. Каждому вручили взамен каску и "амулет" - так у нас называли деревянный пенальчик на тонкой, но крепкой бечевке, в нем хранилась записка с личными данными. Касок на всех не хватило, ошибочка вышла в интендантстве, а некоторые сами от них отказались, за что горько поплатятся.
"Старики", сдавая вещмешки, вытаскивали из них чистое белье и переодевались, соблюдая старинный обычай - идти в бой в чистом. Комсомольцы передавали комиссару заявления, написанные примерно одними словами: "Иду в бой. Если погибну, прошу считать меня коммунистом". Я тоже написал такую бумагу: хотел, чтобы все в роте - русские, казахи, украинцы и узбеки - знали, что я такой же солдат, как и они.
К исходу 23 августа части тронулись в путь, за нами двигалась артиллерия. Выйдя из леса, увидели много танков. Все это поднимало дух. До переднего края добрались уже в темноте. Рота тотчас заняла указанный ей участок. Окоп, отведенный мне, оказался неглубоким - я сразу же с большим рвением принялся его углублять и расширять. Рядом со мной трудился "истребитель танков", так называли у нас пэтээровцев, изредка мы обменивались мнениями о свойствах здешней почвы. Потом я угнездился в своем убежище и примолк. Молчал и пэтээровец, я хорошо знал этого солдата, заядлого курильщика, - скорее всего, он и сейчас переживал, что нельзя покурить: как идти в бой без последней самокрутки?
О чем думается бойцу в последний час, минуты перед атакой? Внутренне солдат готов стоять накрепко, исполняя долг, но он точно знает, и никто его в этом не переубедит, что после боя, тем более атаки, не все вернутся живыми. И все же его никогда не покидает надежда: глядишь, рассуждают фронтовики, не отвернется судьба, подсобит; ну ладно, пусть ранят… С мыслью о ранении возникают новые тревоги: вынесут ли, успеют ли, пока не истечешь кровью?.. Почему такие сомнения? На роту полагается один санинструктор и один санитар, а раненых сотни, бывает и больше. Есть еще полковая санитарная рота. И все равно санитаров всегда не хватает. Раненые, особенно тяжело, вынуждены долго ждать помощи и, потеряв много крови, умирают, так и не дождавшись ее или по дороге в медсанбат. Нередко умирают и от болевого шока.
Выносить раненых с поля боя имеют право только санитары или санинструкторы. Другим бойцам сопровождать раненых в тыл запрещено, всякая такая попытка обычно расценивается как прямое уклонение от боя. Однако не всегда выходит так, как требует устав, в боевых условиях приходится строго разбираться между необходимой помощью и дезертирством с поля боя.
Каждый ветеран имеет собственное представление о войне, о каждом сражении, в котором он участвовал. Но каким бы это представление ни было, основное событие для каждого на войне - твой первый бой.
Со временем я понял, что каким бы ни был бой по счету, первым или десятым, всякий раз пережить его очень тяжело - и физически, и психологически. Достигается это с превеликим трудом, беспредельным напряжением сил и нервов. Самый волевой солдат старается не думать о смерти. Совершенных храбрецов я не видел. Да и есть ли они вообще? Положим, я ошибаюсь, и они есть. Но не зря о таких людях сказано: "Бог их не наградил страхом". Меня лично, напротив, бог с первых же дней на войне наградил страхом. Чего же я страшился? Двух пунктов: попасть в плен и особистов. Еще я не знал, что с сегодняшнего дня прибавится и третий пункт - я стану бояться пикирующих бомбардировщиков с их жуткими воющими сиренами. Но пока я в себе уверен - справимся с немцами, нас больше, мы сильные, хотя бы потому, что воюем на родной земле…
Ночь уже на исходе, рассвет незаметно выползал из мрака, слышу переданный по цепи приказ взводного:
- Не высовываться, не курить, ждать команды. Сигнал - зеленая ракета и свисток!
Полусогнувшись, чуть замаскировав себя, лежу тихо в своем окопчике. Впереди, на небольшой высотке, смутно видны очертания немецких траншей - они опоясывают полукругом три деревни, - нам приказано взять их любой ценой; перед боем нам объяснили: с захватом этих деревень будет уничтожен важный опорный пункт немецкой обороны, что открывает 30-й армии прямую дорогу на Ржев. Перед нами зеленое, с бурыми пятнами поле, мелкие перелески, лесистые лощины - все изрыто, перепахано вдоль и поперек снарядами и воронками. До деревень, вернее, до того, что от них осталось, метров семьсот-восемьсот, не больше, - кажется, не успеешь глазом моргнуть, и ты там… Мягкий утренний ветерок ласкает лицо, солнце только-только всходит, на чистом, словно умытом небе появились первые его лучи… Портит настроение трупный дурман, ветерок гонит его к окопам - где-то неподалеку свалены трупы погибших в предыдущих боях, почему их не захоронили? От гадкого запаха слегка кружится голова, тошнит, но постепенно привыкаю…
В тылу вдруг один за другим слышатся бомбовые удары! "Юнкерсы"?! Видно, пытаются подавить резервы, идущие к переднему краю! Сколько раз предупреждали о маскировке! Стихло… опять тишина… Противник пока молчит… Справиться с ним будет нелегко, но у нас есть танки, и не какие-нибудь, а "тридцатьчетверки" - лучшие танки в мире! Да и артиллеристы и "катюши" еще до атаки разнесут в щепки всю их оборону, и самолеты нас поддержат - немцам не устоять, так и командиры говорят… Тихо… только оружие иногда побрякивает, у нас и там, на их стороне… Все так безобидно, покойно, так манит к согласию - зачем людям убивать друг друга?.. "Есть перед боем час большой тишины, иногда не час - минута… Нигде не бывает такой тишины, как на войне…" - точно замечено у Константина Симонова. Остаются считаные минуты… Не отпускает щемящая мысль о маме… Вдруг всплывает в памяти стишок "Человек рассеянный с улицы Бассейной"… У меня в руках винтовка, чувствую себя спокойно: я не один - рядом, тоже затаив дыхание, замерли солдаты нашего отделения, они здесь, со мной, готовы прийти на помощь… Всматриваюсь в движение у немцев, жду команды… Все сильнее разгорается зарево восхода, отчего чуть темнеет голубизна неба, как при закате - время поворачивает вспять?.. - да нет же, этого не может быть…