Бойцы моего взвода
Во фронтовых условиях, если ты умеешь слушать не одного себя, если ты вызвал бойца на задушевный разговор, он не уйдет в сторону, всегда охотно откликнется, стремясь излить душу, искренне высказать волнующие его мысли; он непременно расскажет о довоенной жизни, о семье, жене или невесте, ребятишках, о матери. Очень скоро я уже знал имена многих матерей, невест и, общаясь с солдатами, обычно ночью, прежде всего по-доброму спрашивал: "Ну, как там Валя (Наташа, Таня, Пелагея Ивановна), что пишет?" Подобная форма разговора командира с рядовым мне казалась разумной, я старался поддержать бойца, хоть ненадолго отвлечь, дать душе его капельку оптимизма. Но эти беседы были нужны и мне.
Ночной обход, солдат-костромчанин на посту встречает меня, словно давно ждет:
- Товарищ командир, радость-то какая! Письмо от моей уважаемой! - Бережно достает из конверта два тонких листка разной величины, показывает мне: - Вот и снимок прислала уважаемая супруга. Сынок - весь в меня, так? Вот как вырос малец, скоро батю догонит.
- Так! - соглашаюсь я, радуясь вместе со счастливым отцом, хотя в темноте лишь угадываю изображение.
Иду дальше. Еще пост, в окопчике - Трофим Егорыч. По возрасту из новобранцев, а может, ополченец, надо обязательно расспросить. А пока справляюсь:
- Приходилось бывать в бою?
- А как же! Крещен под Бельково - никому не пожелаю!
- Почему?
Его как прорвало:
- Кругом грохот - приказов не слыхать! Никакого управления! А в одиночном окопе каково?! Будто прямиком в тебя со всех боков бьют! А танки все позасели в болоте, а мы все по колено в воде. Вот так и воевали больше недели, пока не вышибли немца из Бельково. Из моей роты живыми двое остались. - И вдруг попросил: - Коли позволите, прочитаю письмо домой, заели меня сомнения - пропустят, что пишу, нет ли?
- Так ведь темно!
Он знает письмо наизусть:
- "…Ты не думай, голуба, что вернусь живым. Тут такие дела, что осторожничать не приходится, да ты меня знаешь - не из заячьей породы. Смотри за отцом, он у нас уже малосильный. Воспитай детей, постарайся дать им образование. Не желай, чтобы я вернулся без ноги или руки. Мои письма чужим не читай. Твой Трофим Егорыч".
Тяжелое письмо. Каково прочесть такое жене? Молчу. Молчит и боец, тяжело дышит.
- Спасибо тебе за доверие, - прерываю молчание. - Только зачем ты, Трофим Егорыч, заранее себя хоронишь? Под Бельково судьба не обошла тебя стороной. И дальше так будет. А насчет цензуры зря волнуешься…
А сам думаю: на такого положиться можно - и боец стойкий, и человек достойный.
Следующий пост. Вижу одинокую фигуру - что-то случилось, боец один и весь трясется, плачет, хоть сопли вытирай.
- Что это ты, Камаев? - строго спрашиваю. - И где твой напарник?
Камаев - новобранец, на дежурство с ним я назначил Витьку Басаргина, он из наших, бывший курсант, во взводе - снайпер.
- Напарник… - отвечает боец сквозь слезы, - мыс ним в стенке укрытия вырыли, я всунулся в свое, а он… помедлил, не успел. А немец, гад, давно с ним решил покончить. Пустил снаряд - его прямым попаданием и зашибло. Гляжу из укрытия во все дырки (глаза), а Витьки - нет… Вроде убег в небеса. Все радовался человек, только из дома письмо получил, у них там поросята народились: в ушах, говорил, будто верещит, и чисто дух поросячий…
Какая тяжелая ночь. А бывают ли легкие?..
Потапыч
К Николаю Ивановичу все почему-то обращались "Потапыч". Оказалось, он по фамилии - Потапов. То и дело слышалось:
- Потапыч, почини сапоги, совсем прохудели.
- Потапыч, наладь приспособление на бруствере, чтоб полегче стрелять.
- Чего-то мой пулемет барахлит - может, поглядишь, Потапыч?
Впервые я увидел, что это такое: "мастер на все руки".
Потапыч никому не отказывал. Помогал. За что бы ни брался этот невысокий крепыш с мужественным, в морщинах, лицом и крепкими мускулистыми руками - все у него ладилось. Когда Николай Иванович что-то мастерил, он не задавал вопросов - сам точно знал, как следует справиться с очередным делом. За свою работу никого ни о чем не просил - просители сами благодарили его кто чем мог. Занят он был постоянно. При этом не отлынивал от дежурств. Метко стрелял. Я хотел определить его в снайперскую команду, но в батальоне посоветовали повременить.
В одну из ночей, когда небо чуть подобрело, я по душам разговорился с Потапычем. Был он из-под Воронежа, родился в большой, но нищей деревне с необычным названием "Бобыль". Жил в доме сестры покойной жены. Столярничал, хотя по ведомости числился в колхозе конюхом. Сколько Николай Иванович построил изб, сараев, конюшен, бань! смастерил собачьих будок, скворечников! "поставил", как он говорил, заборов, крестов на могилы, выложил печей, починил прохудившихся крыш!.. Селяне любили его, считали добрым и уважаемым человеком. Получая в колхозе копейки, он жил безбедно - люди, старые и молодые, высоко ценили труд мастера. Но жизнь есть жизнь - не всегда идет складно.
Случилось так, что Николай Иванович не поладил с председателем колхоза, отказал ему наотрез в просьбе: не захотел строить дом для нового районного начальника. Председатель колхоза, человек низкий, разъярился и тут же сочинил бумагу о частнопредпринимательской деятельности гражданина Потапова. Не поленился, съездил к районному прокурору - понятно, не с пустыми руками, и договорились они засадить злостного частника, неплательщика налогов лет на пяток.
- Потапыч, извини. А за что ты невзлюбил партийного секретаря? Одарил бы тебя прилично, властного покровителя бы заимел.
- Это, товарищ комвзода, скверно вы еще знаете меня.
- И все же?
- Дело было так. Приехал тот секретарь в колхоз, собрали нас в правлении, заперли двери, и два часа этот партиец-паразит молол о счастливой жизни колхозников. Как закончил балаболить, я его и спросил: "Как понять, товарищ секретарь: почему у коровы какашки блямбами выходят, а у козы - орешками?" Наши закатились все, а секретарь - молчок. Как ему ответить, жизни-то нашей не знает человек. Отговорился, придумал: "Наверное, от природы так". С тех пор взгляд у него стал тяжелый, начал придираться ко мне. Как же я буду строить для него хоромы?
Сообразил Николай Иванович, что ему с председателем и районными прохиндеями не сладить (слова "мафия" тогда еще не знали). Тотчас отправился к старому другу по рыбалке - военкому, попросил срочно отрядить его в Красную Армию. Военком не струсил, не бросил в беде: в три дня управился. И уехал Николай Иванович служить в строительный батальон. Сорок первый год он встретил под Витебском, где пути его батальона скрестились с 220-й дивизией, защищавшей Витебск. С того времени солдат Потапов воюет в 673-м полку.
Мастером Николай Иванович был отменным. С одним помощником в четыре дня построил блиндаж - без единого гвоздя, работая топором и молотком. Сруб соорудил вполроста, с дощатой крышей, сверху завалили ее землей, а вход занавесили плащ-палаткой. Проход Потапыч сделал с небольшим изгибом, из толстых кольев, чтобы задерживал осколки. Внутри смастерил небольшой стол и несколько лежанок, одну из них он предложил мне. Оказался Николай Иванович также искусным печником. Соорудил в блиндаже отличную печь из молочного бидона, приладив к нему трубу, почти незаметную сверху.
Конечно, то был далеко не настоящий блиндаж, но все с гордостью так его называли. Окончание стройки стало праздником. Блиндаж стал нашим общим домом, где каждый мог отдышаться от окопного смрада и грязи, написать письмо, поесть не на бегу, прочитать дивизионку, переобуться. Сюда же я посадил связиста с телефоном для постоянной связи с соседями и батальоном.
Василь Бадуля
Всех нас радовала еще одна большая удача. Среди солдат оказался одаренный певец - украинец Василь Бадуля. Весь взвод знал его историю. Жил Василь в Каневе, где, как известно, похоронен народный украинский поэт Тарас Шевченко. Восемнадцатилетним парнем, за год до войны, он приехал в Киев, пришел в Академический оперный театр, представился главному режиссеру и без всяких церемоний сказал:
- Хочу петь на вашей сцене. Станете слушать?
Режиссер оторопел, но согласился.
Василь спел арию из "Риголетто" и две народные песни. Режиссер обнял его и попросил прийти на репетицию:
- Хочу представить труппе "украинского Лемешева"!
Счастливый, пританцовывая на ходу, парень добрался до пристани и ближайшим пароходом отправился в Канев. Стоя на палубе, подставив лицо днепровскому ветру, он предавался мечтам: его ждут Киев, Москва, он будет петь в лучших театрах страны, встретится с Лемешевым, Козловским. Как будет счастлива его дивчина - его коханая Олеся! Они поженятся…
Встреча с Олесей заполонила глаза чернотой. Олеся не выказала радости - наоборот, грубо сказала, как только может сказать недобрая женщина любящему мужчине: "Или я, или театр!" Вот как банально и нелепо вышло. Василь выбрал рiдну дiвчину, а театр, подумал он, как и голос, никуда не уйдут.
Война враз перечеркнула все его надежды.
Услышав эту историю, рассказанную ее героем, все, не сговариваясь, отругали Василя, а пуще того - его Олесю. Лишь один солдат, маленького роста, толстенький Саша Пчелкин из-под Саратова, не согласился:
- Спасибо Олесе! Без нее мы никогда бы не услышали "фронтового Лемешева".
Мнение Пчелкина вызвало общее одобрение и смех.
Память сохранила любимую песню Василя.
Ниченька мисячна,
Ясная зоренька,
Выдно, хучь галки збирай,
Выйди, коханая,
Працею зморена,
Хучь на хвылыну приды…
Слушать певца было огромным удовольствием. Пение скрашивало наш окопный быт, возвращало к нормальной жизни, возвышало. Василь любил исполнять, песню о Днепре - к сожалению, я запомнил лишь некоторые ее слова: "Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч… А волна твоя, как слеза…"
Каждый день - концерт. Чего только мы не услышали! Иногда я забывал, что где-то рядом стреляют, что через минуту, секунду тебя может не стать. До войны, хотя мы жили под Москвой, я ни разу не был в Большом театре. Да и не очень тянуло к вокальному жанру. Но пение Василя в необычной окопной обстановке было чудом. И это чудо пробудило во мне - опять же впервые! - жажду слушать и слушать дивные мелодии. Я дал себе слово: если выживу, обязательно побываю в Большом. И тут же возникла мысль: как будет прекрасно, если увижу на сцене Василя!..
Но судьба распорядилась иначе.
Василь был щедр - часто повторял свой репертуар для тех, кто не смог его услышать, находясь на дежурстве. Он стал общим любимцем. Все берегли его от сырости, холода, немецких пуль, обували в лучшие сапоги, кто-то отдал ему свое кашне и следил, чтобы он укрывал им горло. Старались поить его теплым сладким чаем, писали о нем в своих письмах домой - как нам всем повезло.
Несколько раз я звонил комбату, просил доложить об одаренном солдате командиру и комиссару полка: нужно сберечь талантливого певца, определить его в армейский ансамбль. Малышев соглашался, но дело не двигалось.
Однажды немцы вдруг передали нам по радио: "Куда делся ваш артист?" Действительно, несколько дней артист хворал. Тут кто-то припомнил, что во время выступлений Василя стрельба затихала. Через несколько дней немцы еще больше нас удивили: ночью подбросили новенькую губную гармошку - она лежала метрах в десяти от окопов, блеском заявляя о себе. Достали и вручили ее Василю.
В конце октября произошла беда. Немецкий снайпер заставил навсегда замолчать голос Василя.
Этот трагический случай стал для меня уроком. Мы часто откладываем дела на завтра - на войне подобное исключено.
За первую половину октября взвод потерял трех бойцов. Они погибли от случайного снаряда - прямого попадания в окоп. Два крестьянина и бывший футболист, игравший за вторую сборную Минска. Похоронили бойцов недалеко от окопов, у дороги - три маленьких холмика, скромные дощечки с именами погибших, букетики листьев. Не сразу я смог собрать себя, написать их матерям.
Всякий день, прожитый в окопах, - подарок судьбы. Но, как ни странно, ощущение это со временем исчезает, и тебе уже кажется, что все так и должно быть - и ты уже не кланяешься пулям, не обращаешь внимания на вой снарядов…
Первое офицерское звание и первое письмо
Бои в городе постепенно затихали - видимо, заканчивалось летне-осеннее наступление. Неожиданно позвонил Малышев:
- Убываешь, комвзвода! Приказ по армии: направляют недоучившихся курсантов в Ташкентское военно-пехотное училище. Так что сдавай взвод и топай с вещами в полк. Возьмем Ржев - доберемся и до Берлина, а ты, сержант, догоняй нас. Не забудь прихватить дыньку покрупнее да побольше вина.
В поездку в Ташкент как-то не верилось - не ошибка ли? Все же, как положено, передал взвод своему заместителю, сержанту Паше Иванову, попрощался со всеми и поблагодарил за хорошую службу. Раздал то, что не понадобится мне на юге, как то: шинель и теплые носки.
Сам облачился в телогрейку, ночью выбрался из окопов и ползком, а где и пробежками направился в штаб полка. Оттуда, получив бумагу в штаб армии, на попутке доехал до деревни со смешным названием "Кобылкино", в ней располагается штаб армии. Представился, вручил направление. И вдруг молодой полковник объявляет мне со смешком в голосе:
- Поздравляю вас с окончанием Ташкентского военно-пехотного училища и присвоением звания младшего лейтенанта. Извините, ошибка вышла, не успели документы на вас отправить в дивизию. Теперь отвезете сами!
Да уж, забавно вышло. Чему больше радоваться - командирскому званию или расстройству поездки в Ташкент? Конечно, неплохо бы поучиться, имея небольшой, но все же боевой опыт. Честно говоря, не тянуло меня обратно - в грязные, вшивые окопы. Но, вспомнив свой взвод, я вдруг почувствовал, как внутри потеплело, а ночью, добравшись до окопов и докладывая Малышеву, что за сутки закончил военное училище и стал командиром, - я испытывал уже настоящую радость.
Солдаты встретили меня по-доброму, дружным смехом.
- Потише, мужики, - одернул кто-то, - а то немцы бабахнут: подумают, рус взбесился.
Из Кобылкино я привез свежий номер армейской газеты со стихами Суркова, написанными под Ржевом, и сразу прочитал их бойцам.
Завывают по-волчьи осколки снаряда
В неуютном просторе несжатых полей.
Но когда на минуту замрет канонада,
В небе слышен печальный крик журавлей.
Вот опять - не успели мы с летом проститься,
Как студеная осень нагрянула вдруг.
Побурели луга, и пролетная птица
Над окопами нашими тянет на юг.
На поляне белеют конские кости,
В клубах черного дыма руины видны.
Не найдете вы нынче, залетные гости,
На просторной земле островка тишины.
Стихи всем понравились, а Паша сказал:
- У меня для вас новость. - Он достал из кармана гимнастерки конверт и вручил мне: - Как вы уехали, под утро привезли почту, письмо вам из дома. Я решил сберечь, авось пришлете новый адрес. А тут чудеса - сам адресат явился.
Меня охватил восторг! Плевать на комбата! Оказывается, и на фронте может случиться настоящий праздник - и какой!
Неподдельна радость сердца!
Тогда мы еще не знали вкуса побед, это ждало нас впереди. А пока и такие события, как получение письма из дома, сухая погода, награждение медалью, присуждение звания, рождали радость - творили праздник!
Первое мамино письмо! Прошло больше пяти месяцев, как я видел ее последний раз, прощаясь в Тюмени! Первое письмо, которое я получил на фронте! Я сразу прочел его трижды и еще долго перечитывал снова и снова.
"Сыночек мой родной! - так оно начиналось. - После многих тревожных дней я дождалась твоих треуголочек. Не успела прийти первая, как почтальон принес еще две. Какой ты молодец.
Получив твои письма, необычные по форме, вспомнила, как в детстве ты любил из точно таких же бумажных треуголочек сооружать кораблики. Пускал их в самых больших лужах, устраивая морские сражения. Кто-то из друзей, не помню кто, предсказал тебе карьеру моряка…
Если бы ты знал, сколько раз я читала твои письма. Плакала и радовалась, что ты живой. И смеялась. На фронте не потерял чувство юмора. Особенно ты рассмешил рассказом о первом фронтовом обеде, самом вкусном за всю жизнь супе. И что тебе досталась рыбья голова, как все пробовали суп и признали тебя лучшим поваром.
Прошу, береги себя! Закрывай шею кашне, держи ноги в тепле, не пей сырой воды, не ешь ничего холодного. Как ты любил, когда я готовила котлетки, и особенно драники. Узнай у своих командиров, если можно, я нажарю драников на всю вашу армию и пошлю на фронт. Пиши, мой мальчик, как сможешь. Есть ли у тебя друзья, хороший ли командир? Как это важно, особенно на фронте. Целую тебя.
Твоя мама".
Милая, добрая, чудная моя мама! Как жаль, что нет со мной Юрки, обязательно прочел бы ему, - уверен, он порадовался бы вместе со мной.