Фронтовое братство
Вернулись мы уже на новые позиции. Во взводе осталось восемь человек. Но без боевого охранения никак не обойтись - значит, опять посылать солдат под огонь противника. За ночь восстановили связь, я позвонил комбату, доложил обстановку, попросил прислать пополнение и разрешить поменять позиции. Коростылев назвал меня трусом и не разрешил:
- Сидите, где сидите. Не двигаться ни на шаг. Пополнение будет.
В следующую ночь мы получили пополнение - двенадцать человек. Некомплект. Но и на том спасибо.
Вскоре после тяжелых событий, обрушившихся на нас, я ощутил острую боль в ногах. Появились частые судороги, болели ступни, немели пальцы, а потом ноги почти перестали отзываться на боль, что было уже совсем скверно. Один из бойцов выбрался ночью в лес и принес какие-то старые сырые листья, высушил, стал прикладывать мне к ногам. Как будто полегчало. Но ненадолго. Судороги и боль в мышцах доводили до изнеможения, мои конечности превратились в бесполезные колоды, справиться с недугом делалось все труднее. А ведь я отвечал за людей, ну какой я теперь командир?
В эти грустные дни и ночи я особенно остро ощутил, что такое человеческая доброта, фронтовое братство. Солдаты, как могли, старались облегчить мое нелегкое положение, поили чаем, оборудовали недалеко от землянки отдельное место, куда меня водили подвое, поддерживая за плечи. Я с ужасом задумывался: а если атака, немцы прорвутся?.. - и ни на секунду не расставался с пистолетом: решил, что фрицам в руки не дамся, под конец боя покончу с собой. На ночь привязывал веревку к ноге и постоянно дергал, чтобы не заснуть, не проморгать врага.
Как ни противилось все внутри, пришлось позвонить комбату. На следующую ночь прибыли санитары с волокушей, уложили меня, и четыре собаки потащили калеку в медсанбат.
Попал я в армейский госпиталь и пробыл в нем около десяти дней. Первое время не мог обходиться без костылей, но врачи быстро привели меня в порядок, в буквальном смысле поставили на ноги.
После выписки я попросился в свою дивизию. Оказалось, правом возвращения в свою часть пользовались только военнослужащие гвардейских частей и ударных армий. Меня решили направить в резерв фронта, что означало: прощай, 220-я! Не стесняясь, с известной долей патетики я заявил начальнику госпиталя:
- Мы дорожим боевым братством! Мне, командиру взвода, уйти, бросить своих солдат - это неправильно.
Вопреки установленным правилам он уважил мою просьбу.
Коричневые сапоги
В начале ноября - землю уже покрыл первый снег - я вернулся в свой взвод. И тут приключилась весьма деликатная история. Встретили меня во взводе тепло, а Володя Герасимчук, которого я оставил за себя, и Потапыч даже преподнесли мне подарок - новенькие сапоги, прямо по ноге!
Но что за диво! Всего за одну ночь с моей обновкой произошла чудесная метаморфоза: к утру из черных они превратились - в коричневые! Позвал я Потапыча и попросил объяснить, что это за волшебные сапоги и откуда они взялись?
Потапыч, не таясь, рассказал мне всю правду. Сапоги он сшил из седла, которое Тангиз Юматов среди бела дня стащил у какого-то кавалерийского генерала, приехавшего в гости к нашему комдиву генералу Поплавскому. Как солдат пробрался в конюшню с генеральским конем, как увел седло, а затем доставил во взвод - этого, мол, он, Потапыч, не знает. (Потом я узнал, что на передовую Тангиз принес седло в мешке с продуктами.) Но сейчас дело дошло чуть не до генеральских слез, потому что седло это вроде бы подарил приезжему генералу сам Семен Михайлович Буденный.
Как оказалось, разбушевался и наш комдив: затребовал прокурора и приказал разыскать вора, отдать под трибунал! Занялись поисками седла и особисты.
Стало ясно, что дело приняло крутой оборот, и я серьезно задумался. Передать сапоги Коростылеву и попросить извинить проказников? Точно не простят, засудят.
Сделать вид, будто ничего не знаю, находился в госпитале? Тоже не лучший вариант, особисты могут дознаться: потом-то узнал! И я решил: черт с ними, то есть с сапогами! Снял свою недолгую радость и надел старые сапоги. Поблагодарив мастера, строго-настрого наказал этой же ночью упрятать злосчастные подальше в лесу, да так, чтобы никто не нашел.
Не успел раздосадованный Потапыч уйти из моей землянки, как позвонил Коростылев и учинил мне только что не допрос. Я пообещал разобраться. Но разбираться не пришлось…
Звезда судьбы. Несостоявшаяся разведка боем
Через несколько дней грянул приказ комполка Глухова: разведка боем! Операция возложена на наш батальон.
Сколько я слышал трагических историй о разведке боем! Как верили в нее и высоко ценили генералы, и с каким ужасом произносили эти два слова солдаты - редко кто оставался после нее в живых, удачей считалось, если ранят и свои уволокут тебя с поля боя.
Коростылев вызвал к себе командиров:
- Ночью два взвода выдвинутся на пятьдесят-семьдесят метров за линию обороны. По сигналу создаем сильный шум - пулеметы, автоматы, гранаты, затем совершают бросок взводы и пытаются ворваться в траншеи противника. Начало операции в пять тридцать. Сигнал - зеленая ракета. Саперы обеспечат малые проходы в минном поле.
С саперами, конечно, повезло, но всем известно, что в подобных ситуациях первые цепи неминуемо несут большие потери, подрываясь на минном поле и тем открывая дорогу идущим следом.
Уже тогда я понимал, что "разведка боем" - это выдумка Верховного и его генералов. На задание, в зависимости от задачи, посылали взвод, роту, батальон, но количество не меняло дела - фактически людей гнали на убой, то есть на верную смерть. Главное в операции, считали штабисты, - как можно больше напугать противника, чтобы он подумал, что началось крупномасштабное наступление, и задействовал все огневые точки, а наши умники их засекут и легко подавят. На практике чаще всего выходило не так.
В действительности разведка боем - это было чистой воды очковтирательство. Самое большее, что она могла дать, - уточнение дислокации переднего края. При глубокоэшелонированной обороне, постоянном перемещении огневых точек не достигалось и этого. А уж рассчитывать на полное подавление огневых точек противника во время наступления - просто дурость: немцы, как, впрочем, и мы, быстро разгадывали эти немудреные хитрости. Между тем разведка боем по-прежнему, точно молох, пожирала людей, а, когда происходил бой, огневые средства противника обычно оживали и пехота, добираясь до вражеских позиций, истекала кровью.
Закончилась война, прошли годы, а эта идиотская идея, только так ее можно назвать, продолжает жить в генеральских умах. Когда проходили испытания атомной бомбы, в ту же разведку боем - в ее атомном варианте - послали тысячи офицеров и солдат: пехоту, танки, артиллерию, кавалерию. Да, людей одели в специальную одежду, но опять-таки проверяя - на людях! - ее пригодность для защиты от радиации. Их использовали как подопытных мышей!
Но вернемся к нашему сюжету.
Нас чуть утеплили, одели в белые маскхалаты, выдали по кружке водки, буханке белого хлеба на двоих, накормили вкусным супом с лапшой и мясом.
За полночь мы потихоньку выбрались из окопов, доползли до намеченной линии и, укрывшись за редкими заснеженными кустиками, бугорками, прижались к земле - слились с ней, холодной и жесткой, но для нас в эту ночь не было ее лучше - такой уютной и надежной.
Над нейтралкой вспыхивали и быстро гасли светящиеся ракеты, изредка проглядывала из-за туч бледная луна, мягко освещая неглубокий искрящийся снег. Вскоре, словно маскируя нас, тучи окончательно затянули небо, тьма сгустилась. Немцы вели себя спокойно - не засекли нас. Время тянулось медленно; поглядывал на часы и старался ни о чем не думать, но голова работала сама по себе… Как это случится, каким он будет - последний миг моей еще не состоявшейся жизни?.. Поднимутся ли за мной солдаты, чтобы через минуты упасть навечно?.. Мне только-только исполнилось двадцать, но в ту ночь я думал и жалел скорее не о себе, о матери - моей доброй, любящей, преданно ждущей сына маме…
Нас во взводе шестнадцать, семнадцатый за день до боя попал с фурункулезом в медсанбат; наверно, сейчас все шестнадцать ему завидуют. Рядом со мной лежит молодой татарин, он что-то тихонько бормочет - то ли молится, то ли, как я, о чем-то шепчет матери. За ним узбек, оттуда доносится: "…сто двадцать семь, сто двадцать восемь…" - видно, играет в непонятную мне игру или что-то загадывает. Может, и мне что-нибудь загадать? Вот: если увижу звезду до начала атаки - значит, все будет нормально с моими бойцами и со мной.
Теперь я не только слежу за стрелками часов, но и постоянно вглядываюсь в небо, по-прежнему скрытое черной завесой туч. Осталось полчаса до ракеты - полчаса жизни для каждого из нас, и у каждого есть мать, есть и жены, дети, у одного, белоруса, - их пятеро…
И вот минуты скачут уже галопом. Подаю условный сигнал: приготовиться! Я верю в своих бойцов, они доверяют мне. Еще несколько минут. Нервы на пределе, я уже положил перед собой автомат. Неприятный озноб страха проходит по всему телу. Впервые чувствую, как сильно замерз. Поеживаюсь, расправляю плечи, одергивая под маскхалатом шинель и затягиваю потуже, еще на дырку, ремень. Вроде уже не так холодно и страшно. Стараюсь подготовить себя к предстоящей трудной минуте, забыть о холоде, свисте пуль, возможной смерти, заставляю себя думать о будущем, о всем приятном и радостном, о встречах, которые непременно еще состоятся… Глянул в небо - и забыл обо всем! Над нами мерцала звезда! Одна-единственная, бледненькая - но такая долгожданная и удивительно родная! До сих пор пытаюсь понять и не могу ответить - была ли та звезда или возникла только в моем воображении? Но факт остается фактом: ровно в пять тридцать прошелестела переданная по цепи команда:
- Отбой!
Мы тихо отползли в свои окопы.
Верить ли в судьбу? Я - верю.
Через несколько дней стало известно, что началась передислокация наших частей. До конца сорок второго под Ржевом установилось относительное затишье…
Глава десятая
Перебежчики
Ноябрь - декабрь 1942 года
Desertor (лат.) - дезертир, беглец, изменник. Дезертирство - умышленное самовольное оставление военнослужащими воинской части; является одним из тяжких преступлений против воинской службы.
Большая Российская энциклопедия. Военный энциклопедический словарь.
(Москва: "Рипол Классик", 2001, том I, с. 496)
Мы и они
В середине ноября 1942 года 673-й стрелковый полк, вернее, его остатки перебросили на левый берег Волги, полностью освобожденный от немцев еще летом. Здесь, в обороне, полк оставался до марта 1943 года.
Расположились мы в бывших немецких траншеях, достаточно просторных, вырытых по всем правилам инженерной техники. В каждом блиндаже - стол, удобные нары, печка. Как выяснилось, печки эти изготавливались в Ржеве в восстановленных оккупантами мастерских; немцы наладили в городе и производство мин.
Противник закрепился на противоположном берегу. Разделяла нас только Волга. Сразу же резко участились случаи дезертирства.
Тема дезертирства давно ожидает особого исследования. Распространено убеждение, что наш народ с первого дня войны не терял веры в победу. Это не так. На самом деле уверенность в победе над врагом появилась лишь в 1943 году - после Сталинграда и Курско-Орловской битвы. Постоянные тяжелые поражения Красной Армии в 1941–1942 годах, огромные потери привели часть солдатской массы к потере веры в успех. В сорок втором, как и в сорок первом, дезертирство из армии все еще было массовым. Многие солдаты-дезертиры не считали свой поступок изменой: для них довоенная действительность не служила идеалом, за который следует умирать; в побеге они видели единственный способ расстаться со сталинской системой рабства, наивно полагая, что немцы, победив Советский Союз, разрушат сталинский режим, сделают их свободными и счастливыми. Конечно, все эти люди спасали и свою жизнь.
В масштабе фронта в сорок втором ежедневно перебегали к немцам 150–200 человек, то есть в месяц около 6 тысяч. Фактически фронт ежемесячно терял почти целую дивизию! В то время дивизии, в результате невосполняемых потерь, насчитывали, как правило, именно такое число воинов.
Захлестнуло дезертирство и Западный фронт под Ржевом. Естественно, и нашу 220-ю стрелковую дивизию.
Одной из причин этой "инфекционной болезни" была умелая пропаганда немцев. Действительно, пропагандисты делали все возможное, чтобы переманить красноармейцев на свою сторону, и на протяжении двух первых лет войны это им удавалось. Но виноваты в этом оказались прежде всего мы сами - неподготовленность армии и страны к войне! Отступления. Поражения. Потери. Какое там военное искусство?!! Что слышал солдат? - Стоять насмерть! Ни шага назад! Любой ценой!.. Даже того хуже! - В штрафбат! Под трибунал! Расстрелять! Да, солдаты насмерть держали оборону! Они постоянно и своими глазами видели газетные "потери" - в их реальном обличье! Они все это видели, испытали на себе! И они сравнивали. Окопную свою жизнь и немца.
Шла вторая военная зима. Прошли времена, когда в сорок первом немецкая армия погибала от русских морозов, выживая за счет грабежа теплой одежды у населения, когда вместо теплой одежды немецким солдатам вручали "Памятку о больших холодах", в которой давались советы вроде: "Нижнюю часть живота особо защищать от холода прокладкой из газетной бумаги между нижней рубашкой и фуфайкой. В каску вложить фетр, носовой платок, измятую газетную бумагу или пилотку с подшлемником… Нарукавники можно сделать из старых носков…"
Теперь немецкие солдаты, в отличие от первой зимы, были одеты в теплые стеганые комбинезоны. О них постоянно заботились: они ежедневно получали приличное горячее питание, им присылали продуктовые посылки с деликатесами из завоеванных европейских стран (наши, находя красивые баночки от неведомых яств, мастерили из них всякие разности). Немец жил в прочных комфортабельных блиндажах с печками, часто с электрическим освещением. Ему на передний край постоянно и в необходимом количестве поступали новейшее оружие и боеприпасы. Офицеры и солдаты получали отпуска. В армии пользовались популярностью офицерские и солдатские бордели. Поддерживалась жесткая дисциплина и одновременно широко культивировалось боевое товарищество.
В нашей же армии по-прежнему - и в конце сорок второго - солдаты на переднем крае жили в плохих условиях и одеты были значительно хуже, чем немцы. Как правило, солдат одевали в заношенное обмундирование: старая гимнастерка, выгоревшая и потерявшая форму пилотка, ботинки с обмотками, шапка - мятая-перемятая, шинели - истасканные, продуваемые на ветру. Зимой выдавали телогрейки с застиранными пятнами крови, хоть как-то спасая от морозов. Кормили скверно. Об отпусках и не заикались. О женской ласке напрочь забыли. Оружие, особенно автоматическое, как и в сорок первом, было несравнимо с немецким. Боеприпасов не хватало, особенно снарядов и мин. В небе по-прежнему господствовала немецкая авиация. Дисциплина в частях поддерживалась под неусыпным оком политсостава и особистов. Боевое товарищество командование культивировало только на словах - оно возникало естественным образом, в основном - в ротах и батареях.
Единственное, в чем мы были на равных с противником, - это в пропагандистской лжи. Но не от нас она исходила и не мы вбивали ее себе в головы, а нам ее вбивали - да еще как! И с обеих сторон!
Над территорией Западного фронта самолеты противника разбрасывали сотни тысяч разноцветных листовок - белых, зеленых, голубых, в которых, расписывая свои победы и наши поражения, убеждали солдата: переход к немцам - это единственный шанс спасти себе жизнь. Далее следовал хитрый текст о райской жизни красноармейцев на немецкой стороне: "С пленными мы обращаемся хорошо. С добровольцами, перешедшими на нашу сторону, по новому приказу фюрера обращение еще лучше: они получают особое удостоверение, обеспечивающее им лучшее питание и ряд других льгот. Желающих работать мы устраиваем по специальности". И каждая листовка обязательно содержала напечатанный жирными буквами пропуск с пояснением: "Оторви и сохрани этот пропуск. При переходе на нашу сторону - предъяви его. Законный переход сохранит тебе жизнь".
Исследования особистов, а они занимались этим тщательно, свидетельствовали, что многие солдаты подбирали и прятали эти листовки, дожидаясь удобного случая предъявить пропуск и осуществить "законный переход".
Чтобы предотвратить массовое бегство, командование предпринимало самые отчаянные меры. Минировались возможные выходы с передовых позиций. Сурово карались командиры и младший командный состав, если в их подразделениях происходили побеги. Переформировали и переводили на новые участки фронта не только роты - целые батальоны. Доходило до артиллерийской пальбы по беглецам. Особисты вовсю распустили тайные сети, во всех частях появились специальные группы для борьбы с перебежчиками.
Командир, старший сержант и сержант за одиночный побег из их части могли быть разжалованы в рядовые. За групповой побег - трибунал и срок от пяти до десяти лет в лагере. Лагерь заменялся на штрафной батальон - для командиров и на штрафную роту - для рядовых и младших командиров: старших сержантов и сержантов.
Огромное внимание было обращено на тщательный поиск и уничтожение листовок, чем успешно занимались особисты. За чтение, хранение и распространение содержания листовок грозил трибунал как за антисоветскую пропаганду. Судили тяжко и всех поголовно - солдат и командиров.
Политсостав активизировал свою деятельность, особенно на переднем крае. В беседах с фронтовиками они объясняли людям идею верности присяге, долгу перед Родиной. Слово "партия" куда-то исчезло, в лексиконе командиров и комиссаров появилось новое слово: "Отечество". Требовали от командиров постоянно знакомить солдат с публикациями, разоблачающими зверства оккупантов. Если на первом этапе войны наша пропаганда клеймила в основном Гитлера и его сподвижников, то теперь обрушилась на "новый порядок", насаждаемый гитлеровцами на оккупированных территориях. Вместе с тем были приняты меры по улучшению солдатского быта, питания, построили бани, появилась возможность чаще мыться. Но побеги продолжались…