Однажды, не заметив приближения лейтенанта, я не отдал ему честь. Он немедленно приказал мне лечь на обледенелую землю и заставил ползти по-пластунски двести метров. Подобные шутки этот дикарь проделывал не только со мной. Но я на следующий день захворал. К вечеру стало совсем худо, и я попросил разрешения сходить в санчасть. Лейтенант взглянул на меня своими рыбьими глазами и отказал, мало того, еще прочел целую лекцию:
- Как ты собираешься воевать? Бегать с передовой в медсанбат всякий раз, когда заболит пальчик? Выпей стакан холодной воды с солью, и болячка пройдет. Ты солдат или баба?!
Утром я не вышел на зарядку и отказался от завтрака, залег на койку, решил: будь что будет! Шурка принес из столовой кружку горячего чая. Советовал начхать на Артура, обратиться к ротному, тот разрешит.
Комроты Ковальчук
Командир роты старший лейтенант Ковальчук, кадровый военный, был человек совсем иного склада и более мягким, уважительным к нашему брату. У него для каждого хватало времени и человечности. Он часто приходил в казарму, проверял, как мы усваиваем военное дело, интересовался, пишем ли мы родным, какие вести приходят из дома. Звали его Юрий Сергеевич. Он проводил с нами занятия по тактике. Не ограничиваясь учебным материалом, он насыщал лекции конкретными примерами из опыта Гражданской войны - анализировал успехи и неудачи Красной Армии. В училище он попал с Дальнего Востока, где воевал на Халхин-Голе и был награжден орденом Красной Звезды. Этот орден он всегда носил на положенном месте гимнастерки - видно было, как он гордится наградой.
Сегодня, думая о тех занятиях по тактике, понимаешь, насколько они были примитивны. Лекции не касались опыта текущей войны - ни анализа неудач сорок первого, ни характеристики действий противника, ни разбора успешного контрнаступления под Москвой. Занятия проходили интересно, но в голове после них оставалась пустота - это были популярные рассказы о том о сем и ни о чем. А я, будущий командир, желал четко знать, как мне, командиру взвода, а может, и роты, действовать в бою, в поле, на марше, в городе; как командовать и вести себя с солдатами; как взаимодействует пехота с танками, артиллерией, как работать со связью; я хотел знать особенности противника - каким оружием он владеет, какими методами и средствами с ним лучше всего бороться. После разгрома немцев под Москвой наверху даже не сообразили прислать захваченную немецкую технику в училище для изучения.
Когда Ковальчук днем зашел в казарму и застал меня лежащим на койке в неположенное время, он сразу поинтересовался, в чем дело. Я объяснил и попросил разрешения сходить в санчасть. Он позволил, но посоветовал долго не залеживаться.
Почти пять дней я пробыл в санчасти. Когда вернулся в казарму и доложил взводному о прибытии, он набросился на меня с грубой бранью, с презрением назвал "хлюпиком" и лишил двух свободных часов, не имея на то права.
После этого милого разговорчика ко мне подошел Юрка:
- Научись управлять собой, не позволяй скотине придираться к тебе.
- Да уж, легче всего давать советы! А как это сделать?!
- Знаешь, если лейтенант прикажет ползти - я поползу. Если прикажет стрелять - буду стрелять. Но я не мыслю стать таким, как он. Да и солдаты на передовой терпеть подобного кретина не станут ни одного часа. В этом я уверен.
Димка Окунев - "бравый солдат Швейк"
Любимцем взвода стал Димка Окунев - он отомстил лейтенанту за нас всех!
Кто-то называл Димку "придурком", кто-то "циркачом". Изменить стиль его поведения пытались многие, но ничего не получилось, даже Артур не смог переломить характер парня. Сколько он получил взысканий, точно не помнил даже сам Димка.
Поначалу я слышал только байку о Димке - "бравом солдате Швейке". Впервые сам увидел, как изящно Димка разыгрывает свою обычную сценку, во время его конфликта с ротным старшиной. Старшина заставил курсанта трижды перестилать койку. Димка встал по стойке "смирно", козырнул и четко произнес свой монолог:
- "Осмелюсь доложить, товарищ старшина, у нас в Чешских Будейовицах произошел такой же случай…"
Старшина, ничего не поняв, еще больше разозлился, закричал:
- Я тебя, артист, так приложу (это его любимое словцо)! Научишься как положено отвечать старшему по званию!
Димка, не отнимая руки от виска, опять за свое:
- "Осмелюсь доложить, товарищ старшина…"
Казарма хохотала. Старшина весь покраснел: он понял наконец, что это спектакль, его разыгрывают, посчитал, что речь идет об авторитете, и решил спустить дело на тормозах:
- А ну тебя, "бравый солдат", заткнись! Здесь тебе не цирк, а казарма. Вот доложу лейтенанту - он быстренько сделает из тебя настоящего бравого солдата. Надо же, придумал какого-то еврея Швайцера.
Все знали, что старшина ничего не сделает: он любил пошуметь, а на самом деле человек был не вредный, и, может, сам уже понял, что смешные повадки делают жизнь приятнее. Много на своем веку повидал он нашего брата, многих и на фронт проводил, включая собственного сына.
Наступил день показательных стрельб батальона. В первый день стреляли из винтовки, во второй - из пулемета. Речей, бесед и разговоров на этот счет было много, как и тренировочных стрельб. Лейтенант поначалу решил нескольких слабаков выдать за больных, оставить в казарме, но в последнюю минуту испугался задуманного и привел взвод на стрельбище в полном составе. Стреляли по десять человек из каждого взвода, но отбирал стрелков заместитель комбата. Когда объявили общие результаты, Артур готов был застрелиться - наш взвод занял одно из последних мест. Лейтенант понимал, что произошло. Ведь на учебных стрельбах курсанты, кого отобрали (я в их число не попал), стреляли прилично. Все ждали - что будет?
Артур не застрелился. А вскоре его постиг еще один удар. Подвернулся случай, которого мы все так нетерпеливо ждали.
23 февраля всех курсантов собрали на плацу, и начальник училища зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Как забыть последние слова приказа: "Всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения от гитлеровских мерзавцев". "Ура! Превосходно!" - раздавалось в душе каждого; мы верили Сталину и мало задумывались, осуществим ли его приказ, слышались даже разочарованные голоса: "Значит, не успеем попасть на фронт? Война закончится без нас?.." Война, как известно, продолжалась еще долгие три с половиной года, и лишь в начале сорок третьего, под Сталинградом, забрезжила первая заря надежды, ошеломившая не только Германию, но и весь мир.
В ту ночь, как обычно, курсанты взвода несли караульную службу. На своей точке Димка стоял один. Вдруг в темноте за деревьями мелькнул силуэт человека. Димка заметил и не оплошал, скомандовал, как положено по уставу:
- Стой! Кто идет?! Пароль!
Ему не ответили. Тогда Димка снял с плеча винтовку, клацнул затвором и, исполняя обязанности часового, заорал:
- Стреляю в воздух, затем в тебя! Считаю до трех!
Силуэт отозвался:
- Не дури, Окунев! Это я, ваш лейтенант. Убери винтовку и вызови начальника караула.
Командир взвода двинулся прямиком на Димку, который тут же положил его в снег.
- Как же я сплоховал, - огорчился лейтенант, - не выяснил пароль. Надо знать этих мерзавцев…
Время тянулось медленно. Прошло минут двадцать. Димке хоть бы что - в длинном кожухе, валенках, меховой шапке. Зато лейтенанту, в сапогах, каждая минута на замерзшей земле казалась часом. А курсант все держал его под прицелом, не желал звать караульного.
- Вызывай начальника караула, Окунев! - закричал Артур. - У меня замерзают ноги!
Димка в ответ:
- Молчать! Надо знать устав караульной службы! - И вдруг: - "Осмелюсь доложить, товарищ лейтенант, у нас в Чешских Будейовицах был похожий случай…"
Лишь исполнив свою любимую сценку, "бравый солдат Швейк" разрешил Артуру подняться и убираться к чертовой матери.
Вот так обернулось для ревностного командира взвода желание проверить своих подчиненных.
На следующий день казарма торжествовала, а Димка стал всеобщим любимцем и героем.
Женечка
Чаще, чем ко всем, Артур придирался к Женечке. В этом случае предела вывертам его злобного ума не существовало. Курсант же, стиснув зубы, беспрекословно выполнял любые приказания командира.
Почему курсанты называли Женю Иевлева - Женечкой? В этом проявлялась благородная способность к сочувствию. Рота знала его историю: за два месяца он потерял всех - мать, сестренку, отца и деда, остался совсем один.
Женечка - это вообще особый случай. Семнадцатилетний ленинградский мальчик. О таких, как он, сегодня сказали бы: типичный акселерат. Высоченный - казалось, встань он на табурет - доберется до казарменного потолка своими тонкими длинными руками. Стройный, с красивым, добрым лицом - и лицо это чаще улыбалось, чем хмурилось, этот статный мальчик родился, чтобы танцевать на балах, а время заставило его стать солдатом. Когда Женечка шел по плацу - не резкой солдатской походкой, а плавно, царственно, красиво - это раздражало сержантов; "гражданка" так и сквозила во всем, не только в походке, но в манере держаться, даже в форменной одежде. Мы же, глядя на столь удивительное явление, получали двойное удовольствие.
Иногда по ночам Женечка втихомолку плакал, о чем знали лишь соседи по койке. Судьба его семьи, как и тысяч других ленинградских семей, оказалась трагичной. За две недели до войны его мать с маленькой сестренкой уехали в Крым и пропали. Отца забрали в армию, и, защищая Ленинград, он погиб под Колпином. Женя остался с дедом, который не выдержал и месяца блокады.
В армию Женю не взяли: ему только исполнилось шестнадцать. Чем он только не занимался в те суровые дни, чтобы добыть спасительный хлебушек. Таскал ящики в порту, убирал на улицах трупы, помогал отправлять на фронт снаряды, работал в молодежных группах с детьми-сиротами, которых в осажденном врагом городе становилось все больше. Горком комсомола направил Женю в госпиталь санитаром. Он выполнял свои обязанности добросовестно, и ему разрешили (он попросил) жить при госпитале.
Случай помог ему выбраться из блокадного города. Сталин приказал вывезти из Ленинграда около десяти еще остававшихся там академиков с их семьями, за ними прислали "дуглас". Некоторым ученым, старым, больным и одиноким, понадобились сопровождающие. Начальник госпиталя, желая спасти мальчика, устроил его помощником к одному из стариков. Женя согласился, так как надеялся, что с Большой земли легче будет разыскать мать и сестру.
Подопечным Женечки оказался в прошлом знаменитый ученый, а теперь - больной, хромой и полуслепой старик, но с ясной головой. С первой встречи они понравились друг другу. Через несколько дней прилетели в Куйбышев, и первое, что сделал Женя, - написал и отправил письма, куда только можно, всем, кто имел хоть какое-то отношение к поискам пропавших в неразберихе перемещений начала войны. Он верил, что найдет своих близких.
Около месяца старик и юноша дружно прожили в Куйбышеве. По вечерам садились за стол, и ученый часами рассказывал своему благодарному слушателю о "Слове о полку Игореве", о великом русском историке Николае Карамзине, о пушкинском окружении.
- Целые эпохи русской истории с ее лучшими именами представали как наяву, - рассказывал нам с Юркой Женечка. - Это было чудо! А стихи из уст старика лились бесконечно, словно прямая речь…
До войны Женя мечтал поступить в Ленинградский университет, и вот мечта его сбылась: Андрей Павлович, известный академик, был и в единственном числе - как целый университет и читал ему, одному, полноценный курс лекций!
Увы, их занятия скоро закончились. В декабре Женю призвали в армию. Академик пытался что-то сделать, добиться отсрочки призыва, но ему быстро прислали взамен медсестру, сказав: "Мужчины сегодня нужнее на фронте".
- Какой я солдат, - говорил Женя, - даже шинели не нашлось мне по росту.
Между тем однажды он спас мне жизнь. Во время марша я нес за спиной на лямках шестнадцати килограммовую плиту от 82-мм миномета. Когда переходили по бревну узкую речонку, я, поскользнувшись, потерял равновесие и свалился в воду. Только чудом стальная плита не переломила мне позвоночник. Спас меня шедший следом Женечка, - этот высоченный парень с длинными руками мигом сложился вдвое, изловчившись сорвал с моих плеч лямки и в мгновение оттолкнул плиту.
Восстановив ряды, двинулись дальше. Выручили товарищи, с разрешения командира забрали у меня плиту, дали сухую тряпку - подложить под мокрую шинель, кто-то поменялся со мной шапкой. Вернулся я в казарму весь сырой и заледеневший. Сразу надел сухое белье, перемотал портянки, растерся докрасна полотенцем - и все обошлось. Случись такое еще пару месяцев назад…
Учился Женя хорошо. Он никого ни о чем не просил, старался сам дойти до всего, был скромен, предельно вежлив и отзывчив. Единственное, о чем он просил дневальных, - послушать в десять утра передачу "Поиск". В то тяжелое время радио взяло на себя благородный труд поиска пропавших - Женечка каждую неделю отправлял туда письмо и все ждал ответа. Вечером он спешил в Ленинскую комнату в надежде услышать по радио выступление ленинградской поэтессы Ольги Берггольц. Когда раздавался ее хрипловатый низкий голос, парень весь сжимался, на глазах выступали слезы. Однажды я стал одновременно и слушателем Ольги Берггольц, и свидетелем его душевного состояния. Поэтесса в тот вечер читала удивительные стихи! Я запомнил всего одну строфу:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
Женечка одними губами повторял за ней стихотворные строки. В этот момент вошел комиссар. Подошел к Жене, обнял его:
- Сынок, нельзя плакать. Ты же солдат.
- Да, да, - ответил Женечка. И, как маленький, прошептал: - Больше не буду.
Между тем чем дальше, тем больше комвзвода не баловал Женечку, напротив, всякий раз старался его унизить. Если нас он наказывал одним нарядом, то Женечка за ту же провинность получал два. Он посылал курсанта на самые неприятные работы - чистить конюшни или отхожие места, причем в то время, когда все обедали, поэтому тот оставался голодным. Поговорили с комиссаром. Вроде бы Артур присмирел. Но потом опять взялся за свое. Теперь он изобрел новый метод издевательства: ставил того, кто, как он считал, провинился, по стойке "смирно" и читал ему лекцию, которая в основном состояла из ругани и хамства. Самое невинное в наш адрес: "Не трясись, курсант!" - любимое выражение Артура. Или: "Вы отрицательный элемент нашего взвода!" После столь унизительных экзекуций ты чувствовал себя пришибленным, долго не мог прийти в себя.
Особенно Артур разозлился на Женечку после произошедшей между ними стычки. Артур о чем-то спросил Женечку, тот начал отвечать:
- Я думаю…
Лейтенант взъярился:
- Кто вам разрешил думать?!
Курсант не выдержал подобного идиотизма:
- Я сам разрешил!
Услышав ответ курсанта, лейтенант осекся. Понял, что сморозил что-то не то, но признаться в этом даже себе не захотел.
В один из дней, когда мы вернулись со стрельбища и только собрались на обед, Женечка свалился на пол и несколько минут пролежал без сознания. В другой раз рота была на длительном марше - Женечка не прошел и половины пути, пришлось отправить его обратно в казарму.
Артур воспользовался этими случаями и написал рапорт на имя командира батальона об отчислении Женечки из училища и отправке на фронт рядовым. Командир батальона дал рапорту ход. Высшее начальство распорядилось иначе. Прежде всего оно запросило мнение врачей. Те объяснили случившееся с курсантом общим истощением организма, подорванного в блокадном Ленинграде, и недостаточным питанием в училище. Начальник училища распорядился ежедневно дополнительно выдавать Женечке из своего резерва стакан молока, сто граммов хлеба, тридцать граммов масла и три кусочка сахара.
Женечка часто отворачивался от нас, когда пил молоко или вторую кружку сладкого чая. В казарме, солдатской столовой и в бане все равны, так принято в армии, и Женечка предлагал поделиться с нами, но не помню, чтобы кто-то клянчил у него хоть полкусочка сахара. Через какое-то время, ближе к весне, он повеселел. Но полностью так и не оправился до самой отправки нас на фронт. На то была своя причина: никаких известий о родных он все еще не получил.
По мере того как таяла надежда, Женечка все чаще старался уединиться, стал более раздражительным, замкнулся на одной мысли - о родных, она не оставляла его ни днем ни ночью. Юра второй раз поговорил с комиссаром. Тот посоветовал не трогать парня:
- Что вы от него хотите, он совсем еще мальчик, и за короткое время пришлось столько испытать. Надо дать ему окрепнуть морально, физически. Главное, он не должен сломаться, присматривайте за ним, мало ли что бывает.
Я пытался понять, почему Артур больше всех невзлюбил Женю. Думаю, причина одна: Женя был истинный интеллигент. Во всем. Таких людей я много встречал среди ленинградцев, в отличие от москвичей, среди которых, увы, редки подобного типа люди. Говорю в порядке самокритики, я тоже москвич.