Записки беспогонника - Голицын Сергей Михайлович 10 стр.


Управление Оборонительного Строительства находилось возле Кремля. В 8 утра мы вошли внутрь. Какая-то девица к нашему ужасу нам объявила, что мы опоздали, что все уже уехали в Куйбышев и через час отходит последняя баржа, но туда нас, как чужих, все равно не пустят. Спрашивали мы о Жуленеве, но никто его не знал.

Случайно проходивший гражданин сказал, что здесь не тот Гидрострой, какой нам нужен, и направил нас на Покровку. Это было внизу под горой на берегу Оки.

Напрасно только волокли мы свои чемоданы на гору.

Наконец мы попали туда, куда нам было нужно. Мы узнали, что Жуленев является начальником Управления Строительства, и попросили в отделе кадров направить нас именно к нему.

К моему удивлению, никаких анкет заполнять не потребовали, просто, наверное, бланков не было. Я получил документы, что я инженер-геодезист, а также квиток на обед и на хлеб.

По дешевке пообедали, дали нам по две буханки белого хлеба, и мы направились на Волжскую пристань, чтобы ехать за 70 километров вниз по Волге до пристани Работки.

Было это 31 октября.

Стоя в очереди за билетами, я услышал жуткий рассказ о столкновении буксирного парохода с пассажирским, когда оба потонули и погибло около тысячи людей.

В очереди была такая бестолковая давка, что я обратился за помощью к милиционеру, который меня поставил впереди всех. Лемзиков оставался стеречь вещи.

Через час мы с ним поехали. Я сидел внизу у окошка и наблюдал за близкими волнами Волги.

Тусклые, из-за пелены дождя, берега проплывали мимо. Богатые села с полуразрушенными изуродованными старинными храмами, с каменными двухэтажными зданиями следовали одно за другим. Видел я торчавшие из воды трубы и мачты обоих потонувших пароходов.

Поздно вечером прибыли мы в Работки и расположились ночевать прямо на пристани. Было холодно, сыро, неуютно, но спали мы по очереди - боялись, что украдут вещи.

Утром двинулись в путь. Нам предстояло пройти пешком 10 километров до села А. - забыл название.

Как же мы пыхтели по грязи с нашим барахлом! Особенно досталось Лемзикову - вещей набрал кучу, да еще его брезентовые туфельки все соскакивали.

Добрались мы до Казанского тракта, не мощеного и превратившегося в черную сметану. На тракте стояли застрявшие в грязи машины, буквально сотни машин, немногие из них едва ползли. Ба-ба-ба, старые знакомцы! Увидел я и автобус № 2 Москва-Кунцево, и желтый пивной автофургон, но это были жалкие остатки тех автополчищ, которые драпали из Москвы две недели назад. Многие машины, видно, стояли тут давно, люди с них ушли в соседние деревни, оставив по одному дежурному.

Вдруг меня окликнули.

В застрявшем грузовике сидели работники соседней улыбы - шевской бурпартии. Мой хороший знакомый старший геолог Федотов А. А. радостно поздоровался со мной:

- Вы куда?

- Из Керчи в Вологду. А вы?

- Из Вологды в Керчь. - Они пробирались в Куйбышев.

Добрались мы до села А., там нас оформили, покормили и велели ждать решения начальства.

Лемзиков пошел на квартиру к своему шурину Жуленеву, который был болен, и вернулся от него радостный, возбужденный и в сапогах, а также с надписью на заявлении: "Разрешаю съездить в Ковров за вещами" - и с приказом выдать Лемзикову на дорогу изрядное количество продуктов.

Ну, а у меня родни тут не было, и я, переночевав, на следующее утро получил менее изрядное количество продуктов и направление во второй район Оборонительных работ, находившийся в селе Лопатищи.

Пропыхтел я со своим чемоданом еще километров восемь. Жители Лопатищ показали мне один дом, куда я и вошел.

В кухне за столом сидел молодой человек когда-то хлыщеватого вида, но сейчас сильно помятый. Он с аппетитом уплетал картошку с простоквашей. Оказывается, я попал не в штаб второго района, а на квартиру этого молодого человека.

Звали его Николай Иванович Петров. Раньше он был инженером Ленинградского управления Гидростроя, а сейчас занимал какую-то должность при штабе.

- Вот пообедаю, и мы с вами пойдем. Я все устрою, - очень любезно сказал он и, посмотрев на горшок, полный картошкой, нерешительно спросил меня: - Может быть, хотите закусить?

Вежливость требовала отказаться, но я, протащив чемодан 8 километров, да еще по непролазной грязи, робко ответил:

- Если можно, немного.

Хозяйка принесла ложку, и это "немного", равное двум мискам картошки, я вскоре уничтожил.

Петров закурил трубочку и повел меня в штаб, находившийся в бывшем кулацком доме. В кухне за столом сидела неопределенных лет лохматая дама, а через открытую дверь в следующей комнате я увидел за столом толстого еврея в гимнастерке с орденом "Знак Почета". Был он сильно начальственного вида и глубокомысленно просматривал бумаги.

Петров вошел к нему и что-то сказал обо мне. Тот, не поднимая головы, пробормотал:

- Пусть подождет.

Я остался в кухне. Зачем он заставил меня ждать целый час - не знаю, наверное, хотел показать - какой он большой начальник.

Наконец он позвал меня, и тут я его узнал. Когда-то на строительстве канала Москва - Волга все бегал молодой, пронырливый инженер электроотдела Гродский. Как видно, с тех пор он успел сделать карьеру.

Зачем-то ему вздумалось отобрать у меня паспорт, военную бронь и прочие документы. Он спросил у Петрова - куда меня направить, тот шепнул и тут же черкнул несколько слов на клочке бумаги.

С этим клочком отправился я к начальнику участка Эйранову в деревню Высоково. Идти предстояло еще 7 километров по столь же грязной дороге.

Во время странствий за эти два дня я обратил внимание, что больше половины полей было неубрано. Почерневшие, набухшие от влаги колосья ржи и овса приникли к земле и густо проросли изумрудной озимью. Картофельная ботва почернела и лежала на нераскопанных грядах. А настоящей сеяной озими и свежераспаханных нив не было вовсе.

Наконец я приволок свой чемодан в Высоково, явился в штаб участка и предстал перед высоким, красивым, восточного типа седым человеком в очках, показавшимся мне очень сердитым. Это и был начальник участка Сергей Артемьевич Эйранов.

Прочтя писульку Петрова, он сухо потребовал у меня документы. Я ему ответил, что, кроме этой писульки, у меня ничего нет, все отобрал Гродский. Пришлось открыть чемодан и оттуда с самого дна вытащить старое гидростроевское удостоверение.

Эйранов несколько смягчился и сказал, что сам работал в плановом отделе Главгидростроя.

Я догадался назвать десяток фамилий людей, которые могли быть ему известны, и тогда он совсем успокоился, убедившись, что перед ним в старом лохматом полушубке и в не менее лохматой шапке-ушанке стоит никакой не шпион, а бывший его сослуживец.

- Ну что же, вам надо сперва устроиться, а завтра с утра приходите, поговорим. Виктор, проводи товарища к Ивану Андреевичу.

Виктор - толстощекий, румяный, рослый юноша, сидевший тут же за столом, встал и вышел вместе со мной.

- Скажите, а спичек у вас нет? - обратился он ко мне.

- Нет, я не курящий.

- Да что вы, какая жалость!

Восклицание это было очень искренним. Так мог говорить лишь едва оперившийся юнец, недавно получивший от родителей разрешение курить.

Я потому так хорошо помню детали этой встречи, что всю войну прошел рука об руку с добрым своим другом Виктором и с его отцом Сергеем Артемьевичем Эйрановым.

Виктор привел меня к крайней избе и ушел. Хозяйка открыла дверь. Сквозь чад коптилки я увидел много детей. Под печкой клохтали куры и хрюкал поросенок. А на печке, свесив босые ноги, сидел едва видимый при свете коптилки, бледный, белокурый человек.

Мы познакомились. Это был старший техник-топограф Иван Андреевич Серянин, ранее работавший в Гидрострое во Владимире.

Сперва мы вспоминали фамилии общих знакомых. Когда же я спросил его, что он тут делает, то не получил толкового ответа. Он слез с печки, поделился со мной ужином, и вскоре мы с ним легли спать на полу.

На следующее утро вместе отправились в штаб участка. Там стояла большая толпа. Эйранов на ходу распределял - куда и кому идти работать.

- 7-я колонна - туда-то 10 человек, туда-то 15. 5-я колонна пусть останется на старом месте.

Говорил он строгим, сухим, не допускающим возражений голосом. Толпа в комнате начала редеть. Подписав несколько бумажек, он обратился ко мне. Не зная толком, для чего ему нужен инженер-геодезист, он несколько замялся.

- Наверное, мне нужно в первую очередь познакомиться с местом работы, - подсказал я. - Разрешите мне пройти по трассе вашего участка.

- Да, да, да! - обрадовался Эйранов. - Иван Андреевич, покажите, пожалуйста.

Мы с Серяниным пошли. Увидел я знакомую картину: толпы людей копали противотанковый ров. Но летом бронзовые тела обливались потом, а сейчас люди напялили на себя все что могли.

Поднялась первая в этом году метель. Снег и ветер больно хлестали в лицо. Мужчины по-бабьи повязывали головы платками, а юные девушки надели длинные штаны и неуклюжие отцовские сапоги, многие копавшие были в лаптях.

40 тысяч горьковчан послали за 50–70 километров копать противотанковый ров, к ним присоединили местное население, бежавших с первых рубежей стройбатовцев и разных случайных, где-то мобилизованных людей, а также всех тех, кто на первых рубежах был начальником.

Горьковские учреждения выезжали целиком - от директора до уборщицы. Так и копали учреждениями-колоннами. Директор назывался начальником колонны, к нему для поднятия энтузиазма придавался от обкома комиссар.

Вокруг Горького было организовано 15 Полевых строительств, наше 5-е занимало Работкинский район. Да, тогда опасность для Горького казалась вполне реальной. И вокруг всех бывших поволжских городов, вокруг Казани, Ульяновска, Куйбышева, Саратова тоже копались противотанковые рвы, строились огневые точки.

Таков был приказ Сталина. Именем и мудростью его поднимали энтузиазм масс, именем его и угрожали. В каждой речи, в каждом выступлении, в каждой стенгазете и газете имя его склонялось во всех падежах тысячи раз. Копайте, копайте, и мы с именем его на устах победим!

Тогда тактика обороны сводилась к защите отдельных городов, предполагалось, что каждый город будет разобщен от других и будет защищаться отдельно. Оборона строилась как круговая, вот почему огневая система, возводимая нами в Работкинском районе, смотрела на восток.

Но ведь это была тактика отчаяния. К счастью, до такого положения дело не дошло.

Тревожные, страшные настали дни. Газеты доставлялись редко, да им не очень-то верили. Каждый день я ждал гибели Москвы. А немецкие самолеты залетали даже в нашу глушь и забрасывали нас своими погаными листовками.

По ночам стали бомбить Горький, особенно территорию автозавода.

Много лет спустя в музее автозавода я видел план заводской площадки с цветными кружками попаданий авиабомб. И я ужаснулся и количеству, и меткости попаданий. Прямоугольники отдельных зданий-цехов были буквально усеяны кружками, а между зданиями кружки сидели реже.

Слухи о бомбежках родного города, как мне тогда казалось, сильно преувеличенные, быстро распространялись среди копавших, люди боялись за свои семьи, за свои квартиры. Началось бегство мобилизованных. Комиссары колонн ходили вдоль рва, пытались успокоить людей, а то принимались грозить. Я знаю, иных беглецов судили.

А писем у меня из дому не было и не было, ни от жены из Коврова, ни от родителей из Дмитрова.

И я не знал, взяли ли немцы Дмитров, сильно ли бомбили Ковров.

А Ковров как раз не бомбили ни разу. Немецкая разведка даже не подозревала, насколько этот город был для их самолетов более лакомой добычей. Самолеты летали бомбить Горький над Ковровом и сбросили, кстати мимо, несколько бомб лишь на железнодорожный мост через Клязьму, находившийся близ Коврова, а заводы беспрепятственно продолжали давать свою продукцию фронту.

Иван Андреевич Серянин отпросился к семье, которая находилась в ста километрах в Чувашии. Я остался один исполнять топографические работы участка, а их приходилось выдумывать. Я занялся контрольными замерами и подсчетом земляных работ, чем был очень доволен Эйранов, усмотревший в моих замерах поиски туфты, которой, как всегда в нашей стране, и в мирное, и в военное время, набиралось немало.

Прошли Октябрьские праздники, ничем не отмеченные, так как работа велась без праздников и без выходных дней. В газетах я прочел доклад Сталина на Октябрьской годовщине и сообщение о параде в Москве. Глядя на фотографию Красной площади, я понял, что Москва была еще наша, и несколько успокоился.

Вскоре после этого как-то сидел я в штабе и подсчитывал свои замеры. Пришел Эйранов и сказал, что только что явилась на трассу группа людей. Теперь Гродский больше не начальник района, а только старший прораб по огневым точкам. Вместо него назначен какой-то рыжий высокий дядя по фамилии Зеге. А вместо Жуленева начальником 5-го Полевого Управления назначен какой-то Богомолец.

Впоследствии я узнал, что Жуленев был смещен за свою чекистскую решительность, он заставлял работать при любой температуре и переморозил массу людей.

В тот же вечер Эйранов со своими прорабами отправился пешком на совещание в штаб района. На следующее утро прораб Савохин мне рассказывал, что новый начальник района Зеге грозен, как Иван Грозный, и голос у него, как у Левитана. Он так громил, что у всех языки от страху прилипли. И Эйранову досталось - жуть!

- За что досталось?

- Не знаю, велел всем подтянуться.

Тут придется мне вернуться несколько назад. За время жизни в Высокове я набрался вшей и никак не мог их вывести, тем более что у хозяйки и ее детей их тоже было полным-полно.

Хозяйка мне сказала - достаньте дров - будет вам баня.

А как же их достать, когда ни на участке, ни в колхозе не было ни одной лошади?

Как-то потихоньку от начальства я пробрался в соседний лесок и усмотрел там здоровенную сухую сосну. Как раз в день совещания у грозного начальника вместе с хозяйским сыном, 13-летним мальчиком, в сумерки отправился я с салазками и пилой в лес. А снегу было еще маловато.

Начали мы пилить. Пилили, пилили, пилу зажимало, мальчик от холода плакал. Только глубокой ночью свалили мы наконец сосну. Мальчик сбегал за матерью. Втроем мы с великим трудом распилили дерево на чурбаки и на салазках приволокли их к избе. Рано утром я их расколол на дрова.

Хозяйка была очень довольна, обещала мне растопить такую баню, что "ни одна вошь не вытерпит".

На следующий день я бегал по трассе и все думал о предстоящем наслаждении. А деревенскую баню с паром и веником я всегда очень любил. Часа в 4 я забежал домой. Хозяйка мне сказала, что баня почти готова, только дух еще не вышел, а через полчасика самый будет раз.

Я остался дожидаться. И вдруг за мной из штаба прибежала девушка-курьер. Пошел я в штаб совершенно спокойно, считая, что будет очередной десятиминутный разговор с Эйрановым о работе.

А Сергей Артемьевич представил меня молодому начальнику в меховой куртке с открытым лицом и живыми глазами.

Оказывается, о ужас, это был новый начальник работ района Проценко. Он хочет, чтобы я ему показал, где намечены будущие огневые точки. Показать-то я бы мог, но баня… Делать было нечего - мы пошли. Стал я водить своего спутника от одного колышка к другому, а на душе у меня было так тоскливо, а в плечах и на груди так зудело и чесалось… На мое счастье стало смеркаться. Я сказал, что у меня куриная слепота и ночью я ничего не вижу. А Проценко меня тащил все дальше и дальше. Тогда я ему во всем признался.

- Почему же вы мне раньше об этом не сказали? - расхохотался он.

Я бегом побежал в деревню и прямо в баню. А там стоял визг, крики - бабы забрались. И подлые, всю воду выхлестали и пар выпустили.

Мылся я плохо и основную задачу не выполнил: белье переменил, а вши уцелели.

Дня через два меня вызвали в штаб. Там сидел маленький еврейчик.

- Слушайте, я же вас давно жду! Почему вы только сейчас идете? - Лицо говорившего выражало болезненное страдание.

- Меня только что позвали.

- И сегодня же, сегодня же, завтра будет поздно! Переселяйтесь в штаб района. Тут вам делать нечего.

Я вспомнил о горшке со щами и мясом, и мне стало грустно.

Вмешался Эйранов. Он сказал, что я не кончил замеры, что я должен сдать дела.

Лицо маленького еврейчика изобразило еще большее страдание. Он трагически протянул руку.

- Нет, нет, никаких дел! Только у нас! Мы задыхаемся без геодезиста! - восклицал он.

С великим трудом Эйранов уговорил его оставить меня до завтра.

Еврейчик этот был Семен Наумович Итин - новый начальник технического отдела района.

Еще три дня я прожил в Высокове. Эйранов считал, при Гродском вообще обходились без какого-то технического отдела, и потому никак не хотел меня отпускать, да еще столь спешно.

На четвертое утро из района прибыла девушка-курьер с бумажкой за подписью грозного Зеге. Категорически приказывалось Эйранову немедленно направить меня в деревню Большие Лебеди, куда переехал штаб района.

Была снежная ночь. Взял я свой чемодан и поплелся за 7 километров. Прибыл в 11 вечера.

Меня поместили на одной квартире с двумя молодыми прорабами по огневым точкам - инженерами Матвеем Дыментом и Виктором Подозеровым.

Их считали друзьями. Оба они были из Ленинграда, оба работали вместе на первом Смоленском рубеже, а теперь оба попали на рубеж Горьковский, жили вместе, и оба ничего не знали о своих оставшихся в Ленинграде семьях.

Еврей Матвей Дымент был исключительно скрытный человек - страдал ли он, ничего не зная о своей семье, или был к ней равнодушен, оставалось для нас неизвестным, имел ли он детей или нет - тоже было неизвестно.

Тогда не сумели еще организовать общественное питание, мы получали продукты и муку, и хозяйка нам готовила и пекла хлеб. Дымент был человек холодный, эгоистичный. Мы питались вместе из одного горшка. Если он приходил раньше нас, то съедал большую часть блюда и брал лучшие куски. За водой, за продуктами он не ходил никогда, а Виктор и я ругались, но ходили и носили для себя и для него.

Виктор Подозеров любил рассказывать мелкие интимные подробности о своей семье, любил показывать фотографию жены - хорошей русской женщины с задумчивыми нестеровскими глазами и фотографию сына-бутуза - курносого и толстощекого, как отец.

Виктор очень страдал и мучился, ничего не зная о семье. Через каждые три-четыре дня вечером после работы отправлялся он за 7 километров в Лопатищи, где была почта, отправлялся в любую погоду, в мороз, в метель. Однажды заблудился и вернулся в три часа ночи весь обмороженный. И ни разу он не получил никакой весточки.

А каждые три-четыре дня он садился за стол и своим бисерным почерком исписывал три-четыре страницы, нумеровал письмо, в особый блокнот заносил краткое его содержание и только тогда запечатывал и отсылал.

Слухи о голоде в Ленинграде носились, казалось бы, самые фантастические, хотя на самом деле они были сильно преуменьшены. Однажды Виктор сходил за 25 километров в соседний районный центр Мурашкино, узнав, что туда прибыли эвакуированные ленинградцы. По ночам он часто не спал и все вздыхал и ворочался.

Назад Дальше