И подумать только, что этот трогательный муж и отец, так дико тосковавший по своей семье, так бурно обрадовавшийся первой жениной открытке, после длительной и любящей переписки, вдруг, в конце войны, порвал со всем прошлым и женился на косоглазой калмычке - нашей докторше.
Итак, мы питались дома. И вскоре стали замечать, что наше мясо подозрительно быстро кончается, а хлеба при выпечке получается совсем мало. Однажды мы свешали хлеб, вышло даже меньше муки.
Хозяйка нас уверяла, что мясо "костястое", а мука "своглая".
Получили мы однажды конфеты. Дымент съел их в один присест, а Подозеров и я спрятали в свои чемоданы для своих сыновей. Прошло три дня. И вдруг я обнаружил, что из моего чемодана половина конфет исчезла. Я устроил хозяйке скандал, она оправдывалась, что знать не знает, ведать не ведает. На следующий день я случайно заглянул домой раньше времени и застал хозяйку, сидящую на корточках и роющуюся в моем чемодане. Я начал неистово материться, стукал кочергой в пол. Хозяйка плакала, просила прощения, говорила, что хотела взять одну конфетку для больной дочки.
На следующий день Подозеров притащил громадный церковный замок, но он ни к одному нашему чемодану не подходил, и мы приспособили его на рюкзак, в который спрятали все наши припасы.
Ежедневно я выходил на трассу и производил контрольные замеры по земляным работам, а также проверял выполнение работ по огневым точкам. Словом, следил за тем, чтобы старшие прорабы не слишком бы туфтили.
Я ходил и смотрел - как работают на копке противотанкового рва. Мерзлый грунт не поддавался никак. К тому же из-за неумелой организации труда начинали в одном месте, бросали, переходили на другой участок, потом возвращались грызть замороженный грунт. Мужчины помоложе били кувалдами по клиньям, откалывали мерзлые глыбы, а девушки целой гурьбой неумело и неловко оттаскивали эти глыбы в стороны.
Кроме горьковчан, работали старички-стройбатовцы. Мобилизованные на Черниговщине и Гомельщине, прошедшие тяжкий путь из-под Вязьмы сюда пешком, они буквально кишели вшами. Лохмотья на них еле держались. Ходили они все поголовно в лаптях, в том числе и их командиры и комиссары. У большинства их были обморожены носы и щеки.
Начальство зачастую тоже щеголяло в лаптях, особенно ленинградцы, попавшие в Горький с первого Смоленского рубежа.
Прораб по точкам, Пылаев, например, ходил в задрипанном сером пальтишке и в лаптях, а прораб по рву Крылов лапти не хотел надевать и прыгал в сорокоградусный мороз в ботиночках. Девушка-прораб Маргарита Михайлова ходила в великолепном цветном торгсиновском платке и в лаптях. Была она высокого роста, очень веселая, но одновременно неуживчивая. Я ей все говорил, что она русская красавица с суриковских полотен, а Дымент считал, что никогда не сможет полюбить девушку с ногой 44 размера.
Я лично ходил в сапогах и мерз, лапти у меня были, но я их носил только дома.
Многие москвичи, наоборот, щеголяли совершенно не по обстановке. Старший прораб по точкам, долговязый Терехов, в прошлом инженер-мостовик, ходил в великолепном зимнем пальто с каракулевым воротником. Была у него резвая лошадка, и он приезжал в штаб района на маленьких санках и привозил свою рыжеволосую жену.
Старший прораб на лесозаготовках Американцев - маленький, юркий, очень остроумный, бывший научный сотрудник института, тоже одевался элегантно.
Прораб Савохин носил длинную меховую шубу и всюду таскал с собой молоденькую жену, с которой был нежен до приторности.
Я называю фамилии тех, с кем мне пришлось вместе пробыть всю войну и о которых я еще буду писать.
К нам на квартиру поселили главного врача района, бывшую еще на строительстве канала Москва - Волга зубной врачихой, - Цецилию Ивановну Рудневу. Была она очень скучная, даже суровая и обладала решительным, мужским характером. Мы почти с ней не разговаривали.
И горьковчане, и стройбатовцы жили очень скученно, по 20–25 человек в каждой избе, да еще вместе с хозяевами. И хоть бани по деревням топились ежедневно, все равно вшивость была невероятная.
В одной из деревень начался сыпной тиф. В первый день заболел один, во второй четверо, потом шестеро.
Цецилия Ивановна помчалась во главе десяти молодцов с винтовками. Деревню оцепили, никого не стали пускать ни туда, ни оттуда. В самой просторной избе устроили грандиозную вошебойку, в которой пропаривали и прожаривали все имущество и местных жителей, и наших рабочих. Поголовно у всех выстригли и выбрили волосы на всех тех местах, где у людей положено расти волосам. Девушкам остригли косы, мужчинам бороды, сопротивляющихся связывали, стаскивали штаны и штанишки и беспощадно обривали наголо везде и всюду.
Жил в деревне почтенный старец с длинной и пышной белой бородой и кудрями, напоминавший Деда Мороза. Его так оболванили, что он от огорчения умер.
На четвертый день борьбы с эпидемией количество заболевших уменьшилось, на седьмой прекратилось вовсе. Петр Великий мог бы позавидовать нашей решительной Цецилии Ивановне.
Новый мой начальник Семен Наумович Итин казался добрым и отзывчивым человеком. Но уж очень, просто до истерики, был он нервный, все у него требовалось крайне спешно, все являлось невероятно сложным и грозило прорывом и всякими карами. Часто он заставлял меня работать по ночам.
Так, однажды вызвал он меня поздно вечером и велел чертить схему расположения огневых точек. Я сказал, что фантазировать не могу, должен пройтись по ним, привязать их хоть бы глазомер - но, и просил у него полдня времени.
- Нет, нет, нужно сейчас, Управление требует немедленно! Завтра будет поздно! - стонал он. - А завтра мы пошлем другую схему, уточненную.
Пришлось мне натыкать точки на листе бумаги как попало, а через два дня мы послали в Управление настоящую схему. А потом была неприятная переписка, пришлось объяснить - почему в двух схемах получилось расхождение.
Нервность Итина отчасти объяснялась беспокойством за семью. А потом, когда его жена с новорожденным дитем приехала, нервность его еще больше усилилась. Ни он сам, ни его жена совершенно не были приспособлены к жизни, а дитя вопило круглые сутки. У матери молока не хватало, корыта не было, пеленок не было. Я принимал некоторое участие в бытовом устройстве молодой семьи, в частности, достал им корыто и научил, как держать ребенку голову во время купанья.
Работал я то в штабе района, то ходил по трассе. От военного командования к району был приставлен капитан-рекогносцировщик - веселый, неутомимый матерщинник. Он намечал, где прятаться огневым точкам. Ходил я с ним, точнее, за ним, так как бегал он быстро, а я должен был успеть от него не отстать, да еще успеть глазомерно нанести на схему намеченную точку, да еще с помощью компаса указать направление огня - директрису. Этот капитан на ходу дал мне первые уроки военной рекогносцировки оборонительных рубежей, которые в будущем мне очень пригодились.
Строили огневые точки не только из бревен. В Работках организовали небольшой завод для изготовления бетонных "колпаков", с виду похожих на громадную консервную банку с отверстием-амбразурой сбоку. Колпаки доставлялись на автомашинах и устанавливались сзади противотанкового рва на деревянных, врытых в землю постаментах, а потом тщательно маскировались.
Мое дело было правильно посадить колпак на заданную глубину и по компасу дать ему заданное направление.
Один такой колпак установили во дворе дома, где я жил. Хозяйка меня благодарила и говорила, что теперь нашлось место, где она будет потом молоко хранить.
Занимаясь в штабе, я наблюдал, как руководит работами Зеге.
Об этом несомненно выдающемся человеке я еще буду много рассказывать. Высокий, рыжий, с лысиной эстонец, он обладал голосом то громовым, то очаровывающим. В определенный час каждый мог прийти к нему на прием. Он быстро и внимательно схватывал просьбу, если мог, ее удовлетворял, если отказывал, то никогда ни на какие мольбы не менял своих решений. Он любил писать длинные приказы. Горе было тому, кто не выполнял их. Он вызывал ослушника и крыл его так, что стены дома шатались.
Гродский, привыкший руководить, но не работать, был очень скоро смещен, за ним последовал Лемзиков. Оба убрались в Горький в распоряжение какого-то высокого начальства.
Зеге присматривался ко всем нам, знакомился со всеми нами, смело выдвигал на ответственные должности расторопных людей из низов, в том числе рядовых стройбатовцев.
Он и меня вызывал, расспросил - где и кем я работаю, где находится семья, и, к моему удивлению, не задал считавшегося тогда самым главным вопроса: каково мое социальное происхождение. Однако, видимо, я не шибко ему понравился, выдвигать меня он никуда не стал.
К середине ноября положение на фронтах казалось особенно тревожным. Сводки говорили об ожесточенных боях под Москвой. Было ясно, что враг стремится до зимы захватить Москву, но было совершенно неясно, а где враг находится. Мы считали, что он хочет взять столицу не в лоб, а обходом, в клещи.
Мне, видевшему октябрьскую панику, было даже удивительно, как это Москва до сих пор цела. Направления долгое время были - Калининское, Тульское, Малоярославецкое. Я каждый вечер ходил в штаб района слушать радио и с тревогой ждал Дмитровского направления. Но Дмитровское не появлялось.
Зная по прежнему октябрьскому опыту, как врут, как много недоговаривают сводки Информбюро, я решил, раз так ожесточенно строят оборонительный рубеж вокруг Горького, стало быть, немец обходным маневром подобрался не так уж далеко до нас и клещи его должны сомкнуться где-то немного западнее Владимира.
А раз так, я должен спасти семью. Я же не поехал в Куйбышев именно, чтобы в трудный момент находиться недалеко от своих. Мне казалось, что скоро такой момент действовать настанет. В тайне я выработал подробный план этого спасения и только ждал, как пойдут события дальше.
У меня бережно хранился данный когда-то Николаем Владимировичем для каких-то целей чистый бланк с печатью Ковровской бурпартии. Я решил написать самому себе командировочное удостоверение и любым способом, хоть пешком, явиться в Ковров.
Я уже упоминал, что в Погосте хранителем имущества бурпартии оставался старичок Датский, у которого имелась лошадь. И я затеял убеждениями или угрозой уговорить Датского доставить мою семью на санях сюда в Большие Лебеди. А здесь, подарив лошадь Зеге, обосноваться с семьей при штабе района. Тут многие жили с семьями.
Тогда Владимирщина входила в состав Ивановской области. У Дымента имелась карта этой области; я просил его мне ее подарить, променять, продать. На все мои мольбы он отвечал отказом. Но карта была мне нужна до зарезу, возможно, семью придется везти окольными путями.
Что же делать? Пришел я однажды раньше времени, открыл чемодан Дымента и карту украл. Я считал, что для спасения семьи иного выхода у меня не было.
Через несколько дней Дымент обнаружил пропажу, набросился на меня. Я отвечал, что ничего не знаю, и сослался на хозяйку. Раз хозяйка крадет у нас муку и конфеты, она может украсть и карту Ивановской области.
Разрабатывая свой фантастический план, я не догадывался о роковом для немцев просчете. Если в октябре они могли войти в Москву церемониальным маршем, то к началу ноября нашему командованию удалось стянуть к столице заново сформированные части, в том числе из Сибири. И немцы, начав в ноябре новое наступление, продвигались вперед, встречая ожесточенный отпор, и в конце концов остановились, но мне - Фоме неверному - все это не было тогда ясно.
Неожиданно 1 декабря было опубликовано сообщение о взятии нами Ростова-на-Дону. Сообщение это чрезвычайно озадачило многих. Ведь о взятии Ростова немцами не сообщалось ничего, только долго мелькало Таганрогское направление. Стало быть, были и другие города, взятые немцами, о которых мы не знали.
Международное положение осложнилось. Япония напала на Америку и Англию. Война с новым противником застала наших союзников врасплох, их потери открывались. После войны стало известно, что японцы потопили два лучших английских линкора, а на американской военно-морской базе, на Гавайских островах, уничтожили почти весь флот США. Неужели они нападут и на наш Дальний Восток?
6 декабря было опубликовано сообщение о нашем наступлении под Москвой, подробно перечислялись взятые трофеи, количество военнопленных и т. д.
Это сообщение было встречено с восторгом, хотя сперва я ему не поверил. Каждый день опубликовывался список взятых нами обратно новых городов; можно было судить, как далеко добрался враг: Рогачев, Клин, Калинин, Старица, Волоколамск, Малоярославец, а на юге - Елец, Ефремов, Епифань, Богородицк, позднее Калуга, Можайск, Зубцов, Одоев, Медынь и многие другие города были взяты нами. Дмитрова в списке не было.
Это был первый луч, прорезавший непроглядную тьму. Люди приободрились, увидели надежду. И миф о непобедимости гитлеровских полчищ лопнул во всем мире как мыльный пузырь.
А я перестал думать о "спасении" семьи. Впрочем, жена, когда позднее я ей рассказывал о своей затее, мне ответила, что никогда бы не стронулась с насиженного места и не уехала бы, очертя голову, от теплой хаты, от продуктов, от сестры.
Темпы оборонительных работ стали заметно снижаться. Уполномоченные из Горького перестали ездить, многие горьковчане под разными предлогами и без предлогов уходили, уезжали и убегали со строительства, и их не преследовали. К 15 декабря их осталось не более половины. Поговаривали вообще о ликвидации оборонительных работ.
И действительно, когда немцев отогнали от Москвы, продолжать долбить мерзлоту под Горьким было бессмыслицей.
Куда же мы должны были деваться? Слухи разнесли три возможных варианта нашей будущей дислокации. Назывались - Урал, Куйбышев и Гусь-Хрустальный. Чем мы должны были заниматься - оставалось покрытым мраком неизвестности.
Наступал Новый 1942 год. Многие, еще служившие вместе до войны, собирались компаниями. Я мало с кем общался. Подозерова пригласили в один дом, Цецилию Ивановну тоже. Дымент и я решили встречать вдвоем. К нам присоединился мой помощник техник-топограф Серянин Иван Андреевич.
Выпросили мы у Зеге пол-литра спирту и кило свинины. Картошка у нас была.
Около двенадцати ночи сели мы за стол. Я взялся быть поваром. Поставил на стол дымящуюся сковородку. Мы наполнили стаканы. Дымент вдруг встал, торжественно провозгласил тост:
- Пусть следующий Новый год застанет нас в другой обстановке, в кругу семьи. А нашей стране пожелаем скорую победу.
Мы чокнулись.
И следующий тост провозгласил опять-таки Дымент:
- Сам знаю за что.
Во время войны я часто провозглашал этот тост. И он всегда на всех производил впечатление. Кроме фронтовой дружбы, у каждого где-то глубоко в сердце пряталось свое личное, святое, о чем никогда не рассказывалось.
Надежды Матвея Дымента не сбылись. И он, и Серянин - оба трагически погибли, первый два месяца спустя, второй через пять месяцев.
Но об этом после.
Глава пятая
На перепутье
К Новому году все горьковчане разъехались по домам. Остальные ждали - когда и куда трогаться. Я готовил исполнительную документацию по сдаче неоконченного рубежа представителям военного округа, писал, переписывал, чертил схемы, хотя знал, что никого эти материалы не интересуют и сдаточный акт подпишут, не выезжая на место и не читая.
Однажды вечером меня вызвали к Зеге. Наконец был получен приказ всем выходить или выезжать под Горький, ждать эшелонов, чтобы двигаться в Гусь-Хрустальный - строить новый рубеж.
Меня, в числе восьми других, назначили квартирьером.
В ту же ночь я получил продукты на неделю, плюс хороший кусок свинины, плюс удостоверение, что я квартирьер, с просьбой оказывать мне всяческое содействие.
На следующее морозное утро с санями, нагруженными нашими вещами, вышли мы в путь, через 10 километров в Работках спустились на Волгу и поехали по льду к Горькому. Мороз был крепчайший, я бегал и прыгал вокруг саней в своих сапогах. От мороза и от многих полыней на Волге стоял туман. Проехав еще 15 километров, мы остановились ночевать в большом селе. Там оставили одного квартирьера и на следующее утро двинулись дальше. Села тянулись одно за другим, и через каждые 10 километров мы оставляли по квартирьеру искать дома для ночлега тысячи людей.
Старшим у нас был бывший комендант Филимонов. Он хотел оставить в одном селе и меня. Но я всеми силами воспротивился и наврал, что у меня есть устное распоряжение Зеге - искать квартиры в последнем перед Горьким селе, где мы должны были остановиться ждать эшелоны.
У меня возникла идея, воспользовавшись своим солидным квартирьерским удостоверением, правдами или неправдами, махнуть к своим в Ковров.
В то последнее перед Горьким село я попал только на третий день нашего путешествия. Оказывается, Зеге со своим штабом был уже там. Он проехал на двух машинах по Казанскому тракту.
Я побежал прямо в дом, где он остановился. Доложил ему, как мы ехали, как оставляли квартирьеров, потом, волнуясь и заикаясь, попросил разрешить съездить к родным в Ковров за теплой одеждой.
Он разрешил с условием, что через два дня я приеду прямо в Гусь-Хрустальный, так как эшелоны должны подать через два дня. Я осмелел и попросил пол-литра спирту и кило свинины. Он засмеялся и выписал и то и другое. Я связал свои вещи и вышел на улицу ждать попутную машину.
До Горького оставалось еще 12 километров. Машин ехало множество, но тщетно я поднимал руку, хотя в каждой машине поверх груза сидели закутанные, заиндевевшие бабы. Я догадался побежать в ближайший дом, умолил хозяйку сменять мою поллитровку на две четвертинки, разлил спирт и опять вышел на улицу.
Показалась военная машина. Я поднял руку с четвертинкой, и машина, как в сказке, остановилась. Я сел и поехал.
В Горьком едва соскочил на снег, от мороза совсем застыли мои ноги и плечи. На ходу приложился к оставшейся четвертинке и с невероятным трудом через весь город проволок пешком свои вещи - чемодан и мешок с продуктами - на вокзал.
Народу там была такая тьма-тьмущая, что даже внутрь вокзала я не мог протиснуться. Направился в отделение НКВД и перед носом лейтенанта стал потрясать своим квартирьерским удостоверением.
Милиционер провел меня к самой кассе, которая была заперта перед полчищами разъяренных и измученных людей. Он взял у меня деньги и через пять минут не только вынес мне билет, но еще и проводил меня служебным ходом к стоявшему на путях пустому составу.
Я забрался на вторую полку. Через час пустили народ.
Вагоны затрещали от давки, от визгов, воплей и матерщины. Народу набилось столько, что люди сидели и стояли в проходе, и еще и еще протискивались новые толпы. А я на своей полке блаженствовал и даже взял к себе маленького мальчика.
Поезд тронулся. В Ковров приехали ночью. Едва выбрался из вагона, перевязал чемодан с мешком и пошел за 5 километров в Погост.
Ночь была особенно морозная. Ноги в сапогах начали застывать. Из-за тяжелых вещей идти быстро я не мог. Выбрался из города. Ноги совсем перестал ощущать. Несколько раз сбрасывал мешок с плеча и в морозном белом безмолвии при ярком свете луны пускался в дикий пляс.