А поля… С детства у меня была привычка - куда бы я ни попадал, всегда с живым интересом наблюдал, прислушивался, присматривался, как живут люди, какие у них кони, стада, сады, какие дома, какие поля, хороший ли ожидается урожай.
А тут при взгляде на тульские поля той весны сердце мое сжималось от ужаса.
Не было полей. Желтой экземой сурепки, голубыми лишаями полыни, разными пестрыми цветами - ромашкой, васильками, осотом, лютиком покрылось истерзанное тело моей Родины. Птицы, мухи, бабочки летали. Все вокруг благоухало и пело на солнце. И тот год на тульской, да и не только на тульской, земле почти ничего не было засеяно, за исключением крохотных участков вокруг сгоревших деревень.
И это место благоухающих цветов было страшнее пожарищ.
Не останавливаясь, поезд промчался мимо города Богородицка, где я провел четыре года своего детства - всю Гражданскую войну и начало нэпа - с 1918 по 1922 год. Какой маленькой и уютной мне показалась кладбищенская церквушка, запрятанная среди ветел; туда родители водили меня молиться. Город сильно разросся за годы пятилеток, но дома стояли обугленные, развороченные; кирпичные остовы печей торчали среди куч мусора.
Дальше, дальше мчался поезд, почти нигде не останавливаясь. Вот город Ефремов, когда-то, видно, живописный, теперь весь разрушенный. Вот город Елец, менее разрушенный. А на полях все та же необозримая голубая полынь и желтая сурепка.
Через три станции от Ельца поезд остановился. Мы стали выгружаться. Наступил вечер. Опасаясь бомбежки, приказано было, не дожидаясь рассвета, трогаться в путь за 15 километров в город Задонск.
Положив свои вещи на подводу Эйранова, я пошел один вперед по шоссе. В моей жизни было несколько ночей, которых я никогда не забуду. Я встречал эти ночи один, и природа захватывала меня своим величием, подавляла все мои мысли и заботы. Я ни о чем не думал и только шел, вдыхая множество запахов цветочного царства. Было тепло, я шел в одной рубашке. Светила луна, едва освещая незасеянные поля. Ночные жуки и бабочки проносились мимо, а в черных придорожных кустах заливались десятки соловьев. Издали слышалось пение наших девчат, шедших сзади меня. Во время войны так редко мне удавалось остаться в одиночестве.
На рассвете я пришел в большое село Волховское. Против него, на другом берегу Дона в зелени садов раскинулся маленький городок Задонск с громадным монастырским собором посреди. Было это 31 мая.
В Волховском разместился штаб нашего района. Здесь же обосновался и участок Эйранова.
Сергей Артемьевич мне сказал, что ни в коем случае меня не отпустит. С четырьмя его работниками и топографом Облогиным я устроился у одной молодайки, жившей со слепой старухой свекровью и малыми ребятами. Хата была грязная, корова стояла в сенях, дети и поросенок гадили на земляной пол единственной комнаты. Облогин и я расстелили свои одеяла в саду под грушами, которые обещали дать обильный урожай.
Помимо законной пайки, Эйранов выдал нам из каких-то своих еще дмитровских излишков по 8 кило ржаной муки каждому, что послужило нам немалым подспорьем. По вечерам после работы Облогин и я варили из этой муки болтушку без всяких приправ и считали ее очень вкусной.
Муж хозяйки был неизвестно где, на войне, и она, чтобы как-то прокормить многочисленную семью, занималась самогоноварением. Впервые я увидел тот столь распространенный в те годы на Руси аппарат и с интересом ознакомился со всей техникой самогоноварения из сахарной свеклы. Как барда подходила, как кипятилась, как пары, проходя через змеевик, охлаждались и драгоценная жидкость капала в бутылку. Деньги мы берегли и только однажды купили на троих пол-литра. На вкус самогон мне показался отвратительным, и долго потом я не решался к нему притрагиваться.
Нашему 2-му району поручили приводить в порядок и ремонтировать выстроенные еще зимой дзоты на предмостном укреплении. Все прочие районы нашего 5-го Управления занимались тем же самым на основном оборонительном рубеже на левом берегу Дона, в самом Задонске и в его окрестностях.
Зеге, несмотря на протесты Эйранова, приказал мне отправиться в распоряжение штаба района. Некрасов и я должны были по схемам батальонных районов обороны - сокращенно БРО - и по так называемым формулярным ведомостям разыскать на местности все эти дзоты.
Для нас пошла горячка, так как эти схемы никак не соответствовали действительности, иные показанные на схеме огневые точки вовсе не были выстроены, иные сидели не там, да еще так запрятанные, что найти их мы никак не могли.
Зеге и главный инженер района Карагодин бранили нас, но потом, убедившись, что мы в этой путанице не виноваты, добились вызова из штаба армии двух лейтенантов, строивших зимой этот рубеж. С их помощью мы кое-как разобрались.
Некрасов был прикреплен к БРО старшего прораба Конорова, а я к БРО Эйранова и еще изредка ходил на соседний, который строил старший прораб Терехов. У него местность оказалась открытой, и большинство дзотов он нашел сам, без моей помощи. Но к нему у меня был хороший предлог ходить - съедать второй обед. Наверное, глядя на мою тошую долговязую фигуру, он жалел меня и приказывал повару меня накормить досыта.
А вообще питался я хоть и лучше, чем в Дмитрове, но все же весьма неважно. Штабная бухгалтерия выдумала сложнейшую схему учета столующихся. По утрам выдавались три талончика - красный, желтый и голубой, которые при получении очередного кушанья менялись один на другой. Горе было потерявшему талон или пропустившему завтрак, обед или ужин и, следовательно, не обменявшему талонов. Теоретически несчастный вообще лишался питания. Кто-то из нас пожаловался Зеге, и он всю эту систему разноцветных талонов отменил.
На работе я должен был много ходить, но из-за беспрерывного поноса до того ослабел, что едва передвигал распухшие ноги.
Цецилия Ивановна Руднева, за неимением других лекарств, поила меня марганцовкой, которая ничуть не помогала.
Однажды в воскресенье после получки я отправился в Задонск на базар и там наелся ряженкой из топленого молока, вареным мясом и творогом. Пошел домой и вдруг услышал за собой женский возглас:
- Вон, длинный дядя как накушался, еле идет.
А шел я, ковыляя из-за непрекращающегося поноса.
Другая моя беда была - совершенно износившаяся верхняя одежда и белье. Нам выдали только армейские ботинки и обмотки, которые беспрерывно разматывались. В прорешке брюк образовалась обширная дыра, которую я несколько раз латал, а она все ширилась и ширилась, мои брюки грозили разорваться пополам.
Третья моя беда была - вши. Никаких бань тогда не строили, считая, что все будут купаться в Дону. Купался и я через день, а через день прятался в лесу, раздевался и собирал вшей, а они плодились все больше и больше. У всех без исключения разводились такие же многочисленные стада. Однажды я заметил на лысине нашего уважаемого Николая Артуровича Зеге штук шесть этих мерзких тварей.
Ремонт и маскировка старых дзотов заканчивались. Надо было по тем же схемам строить дзоты второй очереди.
У нас еще на Горьковском рубеже научились делать бетонные колпаки. Теперь их стали делать здесь. Соорудили маленький бетонный заводик, во главе которого встал Проценко, а его помощником был назначен мой еще школьный товарищ Красильников.
За день изготовляли по десять колпаков. А мы - топографы, согласно схемам БРО, должны были выбирать на местности, где их ставить.
Схемы были очень путаны, и я стал указывать места для установки колпаков иногда по своей вьшумке и с этой своей выдумкой влетел в пренеприятную историю.
Однажды приехали к нам в штаб главный инженер нашего 5-го Управления Разин и с ним полковник из штаба армии.
- Откуда тут стоит колпак с амбразурой прямо на шоссе?
Стали дознаваться, вызвали меня. Я признался, что колпак поставлен мною. Потребовали схему БРО. Да, примерно в этом месте должна стоять огневая точка, но с амбразурой во фланг.
- Почему она повернута на 90 градусов?
Я стал заикаться, ссылаться на неясные цифры в формулярной ведомости.
Вдруг Разин пунцово покраснел и сказал Зеге ледяным голосом:
- Снять его!
Зеге вскинул на меня свои живые светлые глаза, но промолчал. Я так и обомлел. Разина я высоко уважал. Был он старый гидростроевец, ученик знаменитого Жука, твердый и напористый. После войны он работал главным инженером строительства Цымлянской ГЭС, потом Куйбышевской, потом стал академиком.
А тогда от него я услышал такие губительные слова.
С позором, со злорадством снимали у нас проворовавшихся снабженцев, кладовщиков и бухгалтеров, отправляли их, как тогда выражались, "на лопату". Я мысленно представил себе, как придется и мне копать землю, я уже думал, как пойду к Цецилии Ивановне просить из-за поноса направить меня в команду слабосильных. Дня за два до того в Управление был отправлен список особо нуждающихся в обмундировании. Теперь я предвидел, что меня из этого списка вычеркнут и "на лопате" мои брюки за два дня на самом деле разорвутся пополам…
Я молча вышел и на крыльце штаба стал ждать решения своей участи.
Пришел Итин, я ему во всем признался. Он всплеснул руками и истерически завопил о величайшем скандале. Я понял, что поддержки в нем не найду. Разин и полковник молча проследовали мимо меня и уехали. Вдруг меня вызвали к Зеге.
- Сейчас едем принимать новый БРО, - сухо сказал он.
Вместе с Итиным я сел на заднее сиденье легковой автомашины. Пришлось проезжать мимо злополучного колпака. Я указал его Итину. Тот обратился к Зеге:
- Николай Артурович, вот тот самый колпак.
Сидевший рядом с шофером Зеге обернулся ко мне и молча погрозил пальцем. На этом инцидент был исчерпан.
Тот урок я запомнил накрепко - не лезь вперед со своей инициативой, когда толком не знаешь - что к чему.
Теперь-то мне хорошо известно, что на первых двух линиях обороны огневые точки сажаются только с фланговым огнем по принципу: ты защищаешь соседа, а сосед защищает тебя. Ведь огневую точку с фронтальным огнем издали легко заметить и, следовательно, легко поразить. А фронтальные точки допускаются на третьей и на резервных линиях, откуда они поддерживают своим огнем передний край.
Мы привыкли находиться в тылу и совсем не думали, что фронт может к нам приблизиться. Где-то за 120 километров, за Ливнами стоял враг, а здесь в зеленых садах на берегу Дона была тишина, светило солнышко, наливались яблоки, зрели арбузы, огурцы, помидоры.
Числа 20 июня неожиданно явилась строевая пехотная часть и заняла наши дзоты и колпаки, поставив там станковые и ручные пулеметы. Время от времени через Волховское на запад громыхали пушки и танки, ехали военные автомашины и подводы. Под Задонском устроили аэродром, и голубые птицы с красными звездами на крыльях с жужжанием проносились над нами.
В газетах появилось сообщение: враг прорвал фронт возле Купянска и начал наступление; идут тяжелые бои, сообщалось о больших потерях противника, о множестве сбитых его самолетов.
Еще по опыту Смоленского рубежа я знал - чьи потери были больше, и газетные сводки мне совсем не нравились.
С 1 июля пошли страшные слухи о ежедневных бомбежках Ельца, Воронежа, Касторной, когда одновременно налетало якобы по несколько сот вражеских самолетов. Появились беженцы, которые рассказывали о дневных и ночных бомбежках разные потрясающие подробности. Мы слушали и понимали, что скоро и у нас начнется.
А пока солнце светило по-прежнему безмятежно и зеленели сады.
5-го июля в воскресенье я собрался выезжать с тремя рабочими на автомашине за 10 километров в село Нижнее Казачье. Там я должен был встретиться с работником нашего Управления - сокращенно ПС-5 - старшим лейтенантом Панюшевым, чтобы помогать ему при рекогносцировке.
Рекогносцировка БРО означала разбивку на месте, по заранее намеченному на карте оборонительному рубежу, определенного участка, который в будущем должен был оборонять стрелковый батальон со всеми своими огневыми средствами. Надо было с помощью кольев на этом участке уточнить линию переднего края, наметить участки будущего расположения всех трех рот, а в каждой роте - участки четырех взводов, забить колья - будущие огневые точки - пулеметы, пушки, минометы и дать им направление огня.
Если не считать нескольких уроков на Горьковском рубеже, работа эта была для меня новая и очень меня интересовала. Трое моих рабочих и я ехали с большой охотой. Мы получили на несколько дней сухой паек - камсу, сахар, хлеб, крупу - и уселись на крыльце штаба в ожидании машины, которая должна была приехать из Задонска.
Вдруг кто-то закричал:
- Смотрите, смотрите!
Штаб помещался на ближайшем к Дону конце Волховского в здании школы возле церкви. И город, и река были хорошо видны за два километра.
Я поднял голову и увидел на небе блестящих голубых птиц с черными крестами на желтых концах крыльев. С низким гудением летели хищные птицы над голубой лентой Дона прямо на прелестный городок, запрятанный в зелени садов, с большим собором на горе. Солнце светило, небо синело, а двадцать один голубой стервятник тремя ровными треугольниками медленно подплывал к городу. Точными, до секунды рассчитанными движениями птицы одна за другой ныряли, выбрасывали свой смертоносный груз и вновь взмывали кверху, вновь строились в треугольники, заходили во второй раз, вновь ныряли, спокойно, как на ученье.
Земля гудела, слышался далекий свист бомб. Маленький зеленый городок, в котором не было ни одного военного объекта, ни одного промышленного предприятия, скрылся в свинцовых и бурых облаках пыли и дыма. А двадцать одна птица, сверкая на солнце, развернулась, медленно поплыла на запад и вскоре скрылась вдали.
Когда пыль и дым над городом отчасти рассеялись, в нескольких местах показались языки пламени - начались пожары.
Из города примчалась наша машина. Выскочили бледные, дрожащие Итин и наш снабженец Гофунг. Оба они принадлежали к доблестным потомкам одного из сыновей праотца Иакова.
Зеге подозвал Итина.
- Сейчас не в состоянии что-либо доложить… Не могу… Не могу… - со стоном бормотал Итин и, хромая на обе ноги, скрылся.
У Гофунга тряслась нижняя челюсть. Он тоже не мог выговорить ни слова.
Докладывали обстановку рабочие грузчики. Они красочно рассказали Зеге и нам, как спокойно грузили из пекарни хлеб. Было воскресенье - базарный день. Народу на площади толпилось тьма. И когда Он налетел, все помчались - кто куда, побросав молоко, масло и прочие продукты. Две бомбы угодили в торговые прилавки, несколько людей погибло, несколько домов было разрушено или сгорело. Но город разбросался по обширной округе, и потому большая часть бомб упала на сады и огороды.
Гофунг во время бомбежки залез под автомашину и со страху не заметил, что с машины уперли половину буханок. Много спустя один из грузчиков мне рассказывал, что ему во время тогдашнего переполоха удалось стащить с базара шесть поллитровок русского масла.
Зеге мою поездку в Нижнее Казачье приказал отложить впредь до выяснения обстоятельств. Я побрел домой и когда шел, все думал о немецких летчиках. Как они в этот час весело и вкусно обедают, поднимают рюмки, хвастаются "подвигами", орут "Heil Hitler!".
А по шоссе из города бежали, пыхтя и задыхаясь, растрепанные, потные женщины с плачущими детьми. Как они выскочили из домов без вещей, без верхней одежды, так и помчались куда глаза глядят…
И только в этот момент поднялись с аэродрома несколько наших истребителей. Они сделали над городом три круга и повернули обратно. Не знаю, можно ли было их обвинить в трусости? А как могли они напасть на сильнейших раз в десять?
На следующее утро трое рабочих и я отправились на грузовой машине в Нижнее Казачье. Проезжая через Задонск, я велел шоферу завернуть к почте, которая находилась тут же, направо от моста, - а вдруг мне будут письма до востребования.
На здании почты обвалилась штукатурка, стекла были разбиты, часть крыши сорвана. Я проник внутрь. Там не было ни души. Я пробрался за перегородку. Телефонные и телеграфные аппараты лежали и стояли. На полу под поваленными стульями были разбросаны вороха бумаг и писем. Я наскоро начал перебирать конверты, забрал письма некоторым сослуживцам, но себе не нашел и вышел на улицу.
Рабочие между тем забрались в пустой дом напротив. Я стал неистово их материть, называл мародерами, грозил, что пожалуюсь Зеге. Рабочие, недовольно ворча, вышли. Я заглянул в разбитое окошко. Мебель, посуда были аккуратно расставлены, словно хозяева только что вышли. Я оглядел кровать под кружевным покрывалом, цветы на окнах, посуду в шкафчике с разбитым стеклом, этажерку с книгами, иконы в киоте. Недалеко от окна на тумбочке стоял граммофон с большой голубой трубой. Я протянул руку, взял пластинку, прочел: "Песенка о счастье", а на обороте: "Цветы моей молодости - романс". Я положил пластинку на подоконник, вернулся к машине, и мы поехали.
Улицы были пустынны, в двух-трех домах взрывной волной разворочало стены и крыши. На мостовой блестели стекла. Заборы попадали. Базарная площадь с раскиданными прилавками была пуста. В боковом переулке я заметил мужчину и женщину, опасливо перебиравшихся вдоль забора с большими узлами.
Мы поехали лугами вдоль Дона через село Верхнее Казачье и прибыли в Нижнее Казачье, находившееся в 7 км от Задонска на высоком берегу реки. Машину я отпустил обратно.
Чтобы иметь больше шансов получать разную снедь от хозяев, мы все остановились в разных хатах.
Хозяева! У скольких мне пришлось перебывать во время войны! К разным я попадал людям. Иные приветливо сажали под образа, давали лучшие куски, подносили чарочку самогону. Другие озлобленно указывали место на полу возле двери, скупились постлать какую-либо дерюжку, с неохотой давали даже воду; третьи равнодушно молчали, четвертые старались выманить у тебя последний кусок или даже стащить.
Впоследствии снабженец Гофунг в пьяном виде мне как-то признался, что выработал целую систему обращения с хозяевами: с бабкой заговаривал о божественном, с дедом - о старом, о бывалом, молодайку, у которой муж находился где-то на фронте, иной раз щипал за плечо. Иногда своим усталым, мокрым и голодным видом он стремился разжалобить хозяев, а иногда разыгрывал важного начальника, который чего только не может пообещать.
Но в те времена я не был достаточно практичен и всей этой дипломатии еще не постиг. И потому явился в Нижнее Казачье именно тем, кем тогда был.
А был я голодный, измученный поносом, завшивленный оборванец. Но вместе с тем мои хозяева увидели у меня бумаги, карты, чертежные принадлежности, да вдобавок я повел "умные" разговоры. И они поняли, что к ним приехал человек, с которым можно побеседовать.
Однако мой хозяин Степан Никифорович Колчев был не таков, чтобы к нему подъехать с дешевой дипломатией. Для современного писателя он явился бы настоящей находкой. Работая в колхозе бригадиром, он искренно и убежденно считал колхозный строй самым лучшим. Обычно крестьяне расхваливают колхозы, когда побаиваются собеседника. Если же вызвать их на откровенность, они, особенно женщины, начнут всячески поносить эту потогонную систему, вспоминая свое привольное единоличное житье.
Степан Никифорович в беседе со мной приводил десятки примеров самого преступного самоуправства со стороны колхозных и районных властей, честил и тех и других беспощадно, но одновременно горячо отстаивал колхозный строй в теории.