Все колхозные лошади были мобилизованы, и Степан Никифорович запрягал в плуг по шесть баб и так распахивал поле. Зрелище было тягостное. Я несколько раз наблюдал ту картину, но потом этот способ обработки поля был категорически запрещен.
Был Степан Никифорович не только умный человек, но и философ - у него имелись ценные книги: "Малый энциклопедический словарь" Брокгауза, "Вселенная и человечество" Э. Реклю, сочинения Э. Ренана, "Введение в философию" Вундта, все три романа Мережковского - "Христос и Антихрист". Впоследствии он мне показал подлинную грамоту за подписью гетмана Кирилла Разумовского о правах и вольностях донских казаков, переселившихся сюда при Екатерине и основавших Верхнее и Нижнее Казачье.
Однажды он вытащил из сундука настоящую колдовскую книгу в кожаном переплете времен императора Павла, к сожалению, без заглавного листа. Там излагались основы хиромантии, френологии, астрологии и еще какой-то чертовщины. Между прочим, до 2000 года там были предсказаны даты великих войн между европейскими державами. Вот они: 1810–1813, 1830, 1852–1854, 1867–1868, 1915–1918, 1942–1944, 1963–1965. Как видно, с некоторыми отклонениями, года назывались подходящие.
Жена Степана Никифоровича - Авдотья Никитична - приняла меня, как родного сына, объясняя, что мое прибытие совпало с прилетом в их сад пчелиного роя. Обрадовавшись столь доброму знаку, она в день моего приезда затопила жаркую баню. Я прожарил всю свою одежду и вещи и уничтожил полностью паразитов. Хозяйка залатала и заштопала мои брюки и пиджак и разрешила мне пастись в их саду на грядках клубники Виктории и возле кустов смородины. Я лопал ягоды, лопал с наслаждением, не думая о своем поносе. И к большому моему удивлению и к удивлению своего желудка на следующий день выздоровел.
Авдотья Никитична поила меня молоком, кормила творогом со сметаной. Мои хозяева буквально поставили меня на ноги, а я-то мог их отблагодарить лишь горстью камсы да стаканом сахара.
Старший лейтенант Панюшев и его помощник лейтенант Спасский прибыли в Нижнее Казачье через два часа после меня. Познакомился я с ними в бане, куда они явились, к счастью, уже после того, как я уничтожил всех паразитов.
На следующее утро вышли мы на рекогносцировку. Я должен был точно наносить на карту-схему намеченные командирами на местности огневые точки и записывать в формулярную ведомость все данные по этим точкам, то есть - направление огня, местонахождение точки, тип точки и т. д.
С сожалением я увидел, что немногому смогу научиться от обоих лейтенантов; вряд ли они знали в фортификации больше моего, к тому же они беспрестанно спорили и ругались друг с другом. На следующий день лейтенант Спасский вообще ушел.
Иногда, видя, что Панюшев стоит в нерешительности и не знает, где поставить огневую точку, я отваживался подсказывать ему, а он, к моему удовольствию, следовал моим советам.
Неожиданно приехал главный инженер ПС-5 Разин. Я развернул перед ним красиво расчерченную цветными карандашами схему. Панюшев докладывал. Собираясь уезжать, Разин посмотрел на меня и сказал:
- Ты смотри, чтобы мне больше колпаки не поворачивать по-своему. Профессор какой нашелся.
Тогда на небе было тревожно. 6 июля, то есть на следующий день после первого налета на Задонск, юнкерсы бомбили и город, и соседний аэродром. И с той поры ежедневно и безнаказанно они налетали то на город, то на соседние деревни, поджигали дома, старались попасть в речные переправы, а наши самолеты даже не поднимались.
Штаб нашего района и все прорабства переселились в Верхнее и Нижнее Казачье, чтобы начать строить те два БРО, которые рекогносцировал Панюшев вместе со мной.
10 июля я повел показывать точки техперсоналу старшего прораба Эйранова. Рабочие тут же должны были начать копать точки. Со мной отправились: заместитель Эйранова Мирер, прораб Крылов, техник Арон Шифман и сын Эйранова Виктор.
Путь наш лежал по лугам вдоль Дона, служившего в этом месте неприступным естественным передним краем.
А между тем вражеские самолеты беспрерывно гудели, то там, то сям слышались глухие взрывы. По разным участкам неба несколькими эскадрильями одновременно летало до сотни вражеских самолетов. По соседним деревням начались пожары.
Мирер сказал, что должен расставить рабочих на показанные мною точки, и отстал. Вдруг одна эскадрилья снизилась до самых макушек ближайшего леса. Самолеты, покачиваясь, медленно поплыли вдоль опушки. Видны были рожи летчиков, внимательно разглядывавших окрестности. Мы запрятались в густой траве, а то того и гляди нас обольют пулеметными струями.
Когда самолеты улетели, Шифман и Крылов вскочили и воскликнули, что дальше не пойдут, когда… Очевидно, надо было сказать - "когда так страшно".
А Виктор и я пошли дальше вдвоем. Нигде я не видел таких пышных зарослей костра безостого, как там. Трава достигала нам до плеч, и в ней легко было скрыться. И никто ее не косил.
Гул бомбежек раздавался со всех сторон. Виктор был очень любознателен. Мы шли, разговаривали о разных прочитанных книгах, о политике и старались не думать о немецких самолетах, беспрепятственно выполнявших свое черное дело.
Когда я показал Виктору все точки, мы повернули с ним обратно.
В тот же вечер в Верхнем Казачьем в штабе района под председательством комиссара Сухинина происходил разбор: действительно ли обстановка была такова, что нельзя было приступить к работам по точкам. Я подтвердил то же, что говорил и весь техперсонал Эйранова.
Вот только теперь я впервые упомянул имя нашего комиссара. Это в книгах писатели стараются поставить членов партии на первое место. Тогда коммунистов везде было совсем мало. Из ранее упомянутых мною только Лущихин, Моисеев и Тентетников имели партбилеты, а подавляющее большинство начальства оставались беспартийными. Вне зависимости от анкет, люди показали себя так, как я о них пишу. Зеге, например, был беспартийным, и анкета у него была, как у эстонца, испорченная, а положение его являлось непрочным. Но если бы все руководители обладали бы хоть наполовину меньшими организаторскими талантами и честностью, насколько быстрее закончилась бы война.
А комиссар Сухинин, в прошлом второй секретарь райкома одного из районов Москвы, был настолько рядом с Зеге бесцветным, что о нем просто нечего писать.
Возвращаюсь к тем тревожным дням.
В ту ночь я проснулся от дикого крика хозяйки. Я открыл глаза и тут же зажмурился от ослепительно голубого света. Хозяйка вопила истошным голосом и без толку металась по комнате, держа спящего младшего сына на руках. Старшие дети плакали, прижавшись к углу. Вскочил Степан Никифорович, спавший в чулане.
- Успокойтесь, успокойтесь! Это осветительная ракета! - кричал я.
Вдруг, раз-раз-раз! Трижды ухнуло. Задрожали стекла, затрещали матицы на потолке.
- Это далеко, далеко! - пытался я успокоить хозяев.
Авдотья Никитична поволокла детей в погреб. Остаток ночи я спал один.
Утром Степан Никифорович показал мне ящик, который он смолил вечером, собираясь в нем закопать свое наибольшее богатство - книги. Интересно, целы ли они сейчас?
По дороге в Верхнее Казачье среди поля я обнаружил три широкие свежие воронки. Зачем немцам понадобилось бомбить бурьян - неизвестно.
В тот день с крыльца штаба я увидел, как немецкий самолет погнался за нашим, оба снизились к самой земле, по улице зажужжали пули. Наш самолет попытался было увернуться за колокольню, немец его настиг, дал пулеметную очередь; наш качнулся на одно крыло и шмякнулся на дорогу в двухстах метрах от штаба.
Мы побежали смотреть, вдруг упавший самолет вспыхнул, поднялся высокий столб пламени, захлопали разрывающиеся пули. А немецкий самолет, сделав над нами круг, улетел прочь. Я видел ухмыляющуюся рожу вражеского летчика.
Когда огонь потух, мы подбежали к остаткам самолета и увидели обугленный труп летчика.
Дня через два я опять увидел, как мессершмитты подбили наш самолет, летчик выбросился. Снизу было очень хорошо видно, как на фоне лазури неба, падая вниз, летчик силился раскрыть парашют, как неистово дергал за веревку. Парашют не раскрылся, и через несколько секунд человек превратился в кусок мяса и костей, засунутый в материю. Я не пошел смотреть, но видел документы на младшего лейтенанта и фотографию славного белокурого паренька.
В другой раз я видел, как наш летчик благополучно приземлился на парашюте, а сбитый самолет кувырком полетел вниз, но не загорелся. Я подбежал к самолету, и сердце у меня захолодело. Оказывается, весь он был из фанеры, выкрашенный в голубую под алюминий краску. Вот почему немцы так легко их сбивали.
Должен сказать, что в течение июля - августа 1942 года я видел несколько воздушных боев, в которых и количественное, и качественное превосходство немцев было подавляющим. Наши летчики обладали одним - смелостью, увы - подчас безрассудною. За эти два месяца я вел страшный счет и насчитал 21 наш сбитый на моих глазах самолет и ни одного немецкого. Самолеты, сбитые вдалеке и потому неизвестно чьи, - во внимание не принимались. Впоследствии это же самое подтвердили мне разные свидетели, наблюдавшие воздушные бои на других фронтах.
Газетные сводки казались весьма тревожными. Читая между строк, можно было догадываться о наступлении немцев по всему фронту от Воронежа до Азовского моря. Пал Ворошиловград, пал Ростов. Про Воронеж ничего не было известно, в газетах все повторялось "Воронежское направление". Но тысячи беженцев из этого города упорно твердили, что немцы его взяли. Так оно и было на самом деле.
О том, что делается возле нас, мы ровно ничего не знали.
Беспрерывный гул орудий, частые бомбежки с воздуха соседних лесов, деревень и мостов сильно действовали на нервы. Ждали немецкого наступления из-за Дона каждый день, каждый час. Но пока на том берегу стояли наши войска.
Часть наших машин находилась наготове, с полными баками горючего, всем велено было спать не раздеваясь. Итин категорически мне приказал переселиться ближе к штабу в Верхнее Казачье. Я выполнил его распоряжение лишь на одну ночь и вновь потихоньку вернулся к Степану Никифоровичу, к его клубнике и к смородине.
Оба Казачьих находились в стороне от больших дорог, но те из нас, которые ездили в штаб ПС-5, расположенный в 20 километрах к востоку от Задонска, рассказывали о передвижениях войск, орудий, танков, о многочисленных раненых, следовавших пешком, на подводах и автомашинах.
В лесах под Нижним Казачьим остановилась воинская часть. Мне поручили показывать командирам построенные нами дзоты и колпаки. В них сейчас же засели красноармейцы.
Да, врага ждали. И поэтому наши строили точки, работая по 12, по 14 часов в день.
Однажды ехал я на подводе вместе с Эйрановым и его хозяйственником Кулаковым. Вдруг увидели бегущего навстречу Итина. Он был весь потный, без фуражки и тяжело дышал.
- Сергей Артемьевич, на минуту ко мне! - простонал он, задыхаясь.
Эйранов неохотно слез. Итин, тяжело дыша, стал ему что-то горячо нашептывать. Эйранов слушал, покашливая и кусая губы. Кулаков, возчик и я с любопытством глядели на них. Итин побежал дальше, а Эйранов вернулся на подводу.
- Послушай, подстегни-ка свою кобылку, - обратился он к возчику деланно спокойным голосом.
Некоторое время мы ехали молча.
- Сергей Артемьевич, - не утерпел я, - ответьте мне, пожалуйста, только на один вопрос: во скольких километрах?
Эйранов прокашлялся и сказал несколько заикаясь:
- Да, кажется, в шести.
Подъехав к Нижнему Казачьему, мы увидели рабочих с участка Эйранова и участка Терехова. Все наше храброе воинство - старики-стройбатовцы и девчата, - кто в лаптях, кто босиком, с узлами и котомками сидели на краю села. Деревенские бабы и ребятишки испуганно поглядывали на них издали.
Мы узнали, что Итин пробежал по всем строящимся огневым точкам и везде дрожащим шепотом приказывал: "Немедленно снимайтесь, так как…" А что "так как…" - он никому не говорил.
Весть о том, что… - никто не знал - "что" - распространилась по обоим БРО за 10 минут. Люди побросали работы и побежали за своим барахлом в село.
Следом за нами приехали на грузовой машине Зеге, Карагодин и Сухинин. Они только что побывали в штабе полка, расположенного невдалеке в лесу, где спокойно разрешали разные совместные хозяйственные вопросы.
В чем дело? Почему Итин самовольно снял рабочих?
Начальство собралось в кучку, зашепталось. Потом Зеге вышел вперед и приказал рабочим соблюдать спокойствие, сидеть на месте и ждать дальнейших распоряжений.
Мы сели на автомашину и помчались обратно в Верхнее Казачье. В штабе района обнаружили Итина, который вместе с Некрасовым и Подозеровым спешно упаковывал бумаги, карты и чертежи.
Итин, задыхаясь от волнения, рассказал, что ему встретился какой-то лейтенант и сообщил, что немецкие танки прорвались, вот-вот переправятся через Дон и займут оба Казачьих. Пушки где-то громыхали вдали. На небе маячил одинокий немецкий разведчик. Словом, обстановка выглядела спокойной.
В километре от Верхнего Казачьего в лесу находился штаб пехотного батальона. На машине туда дороги не было, и Зеге отправил в тот штаб Итина и меня на пролетке.
Комбата мы не нашли. Дежурный лейтенант при нас вызвал по полевому телефону командиров всех трех рот и узнал от них о полном спокойствии в ближайших окрестностях.
Итин и я вернулись обратно и доложили Зеге. Тот только покачал головой и сказал:
- Ох, Семен, храбрый же ты вояка!
Чтобы не срывать дневного задания, он приказал Итину ехать по участкам и посылать рабочих снова на строительство точек, хотя было уже 6 часов вечера.
Впоследствии, будучи в хорошем настроении, Зеге в свободную минуту иногда вспоминал этот инцидент, который у нас называется "Испуг Итина".
Расскажу еще один случай, характеризующий нашу тогдашнюю обстановку.
Все время нам давали убийственно короткие сроки строительства, которые мы, с помощью нашей истощенной и голодной рабсилы, выполнить не могли даже за 12-часовой рабочий день. Торопили нас со сроками окончания строительства чрезвычайно.
Однажды с утра отправился я с одним рабочим по уже выстроенным огневым точкам участка Эйранова, намереваясь собрать необходимые данные для составления исполнительной схемы БРО, всегда несколько отличавшейся от рекогносцировки.
Вдруг ко мне подбежал Ваня Стахевич.
- Товарищ начальник, вас требует наш начальник (то есть Эйранов).
А Эйранов меня постоянно теребил со всякими мелочными справками, к тому же я формально подчинялся не ему, а начальнику техотдела района Итину и был только прикреплен к участку Эйранова. Вот почему я ответил Ване, что приду через полчаса.
Вдруг снова подбежал Стахевич:
- Товарищ начальник, наш начальник вас требует немедленно. Он очень сердитый. Очень важное дело.
Пришлось бросить работу и пойти.
- … вашу мать! Я не хочу, чтобы из-за вас меня расстреляли! Я вас сам отдам под суд военного трибунала!
Эйранов, всегда корректный, интеллигентный, уравновешенный, и вдруг матерится столь неистово. Он своих техников никогда так не крыл. Я буквально опупел.
- Покажите немедленно, немедленно все новые точки! - вопил он. - Терехов арестован! Завтра его расстреляют! - вторил в тон Эйранову его заместитель Мирер.
Я повел их показывать колья, расставленные рекогносцировщиками. А ведь еще накануне я предлагал Эйранову выделить техника, чтобы показать ему все точки, которые он должен был строить. Но вчера Эйранов сказал, что успеется, а сегодня вдруг такая гонка.
По дороге Мирер мне объяснил, что получен приказ начальника ПС-5 Богомольца: старшего прораба Терехова за срыв задания командования фронта с работы снять и арестовать, предать суду военного трибунала.
За что? Почему? Терехов был лучший старший прораб нашего района, энергичный, твердый, знающий и любящий свое дело человек. В чем же его вина?
Я уже упоминал, что Эйранов мастерски составлял сводки. Он показывал готовность огневых точек понемногу, иногда оставлял одну-две в запасе, иногда, смотря по обстановке, забегал впереди показывал готовыми те точки, которые едва-едва были начаты.
А Терехов не придавал особого значения сводкам и давал готовность точек так, как оно было на самом деле. Он три дня подряд не показал ни одной законченной. И как раз в эти дни один из его техников - ужасный растяпа Арсеньев при установке бетонного колпака упустил его в Дон и три дня затем вытаскивал.
Богомолец обычно подписывал общие сводки по всем четырем районам, не читая. Но тут, получив грозную бумажку о медленных темпах строительства оборонительных рубежей, он потребовал сводки за последние три дня и решил, что Терехов ничего не делает. Если бы он потребовал за четыре дня, то увидел бы, что Терехов показал сразу восемь точек. Но этого Богомолец сделать не догадался и тотчас же продиктовал вышеупомянутый убийственный приказ.
Зеге помчался в штаб ПС-5 выручать Терехова. Но было уже поздно. Начальник Особого отдела капитан Карташов, который абсолютно ничего не делал, поспешил отправить приказ по инстанции дальше.
Богомолец понял, что перехватил через край, и разрешил Зеге временно оставить Терехова на прежней должности. Никто злополучного старшего прораба не арестовывал, но два месяца он жил под дамокловым мечом и официально считался находившимся под следствием, хотя никогда никакого следствия не проводилось.
В 20-х числах июля мы всем районом неожиданно снялись из обоих Казачьих, оставив там одну бригаду заканчивать огневые точки, и переехали в большое село Елец-Лозовку, находившееся в 25 километрах к югу от Задонска по направлению к Воронежу и километрах в 10 к востоку от Дона.
Рубеж тут уже был отрекогносцирован работниками нашего Управления, которое теперь стало именоваться УВПС-100 (Управление военно-полевого строительства). А наш район получил мудреное наименование УВСР-341 (Участок военно-строительных работ).
Передний край нового рубежа был повернут не на запад, а на юг и шел по оврагам между реками Доном и Воронежем. Таким образом, врага теперь ждали с юга, то есть из города Воронежа, и следовательно, слухи о его взятии немцами косвенно подтвердились, хотя в газетах об этом никогда не было напечатано.
Отдаленная канонада из-за Дона и с юга слышалась не переставая, черные клубы дыма поднимались на горизонте там и сям. Немецкие самолеты почти беспрепятственно летали целыми стаями, направляясь бомбить тыловые города: Мичуринск, Грязи, Тамбов, Моршанск. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, о результатах которых уже рассказывал.
Мимо села постоянно передвигались пехотные части, но пушек и техники не было видно. Зачастую шли раненые, иногда по нескольку десятков сразу. И все они были ранены в руки. Я понял, что только такие могли передвигаться самостоятельно.
Однажды в село заехала заблудившаяся машина без горючего и с тяжело раненными. Меня поразил трупный запах, исходивший от них. Цецилия Ивановна принялась их энергично перевязывать и извела все бинты. Один совсем молодой лейтенант с бурым лицом был ранен в живот; несчастный кричал, стонал и беспрестанно крыл всех и вся, в том числе и великого Сталина.