В один прекрасный день к нам в роту заехал начальник ВСО майор Елисеев, который только недавно отослал к маме в Старый Оскол свою ППЖ - забеременевшую хорошенькую Ниночку. Сердце майора было свободно.
Пылаев решил его как следует угостить. Когда они вдвоем пировали в столовой, туда зачем-то вошла Анечка. Майор ее увидел и в тот же миг был побежден.
Пять дней он прожил в Коробках в Анечкиной комнате, никуда не выходя, никого не видя.
В Любеч присылались кипы бумаг, другие бумаги писались. Требовалось накладывать на них резолюции, их подписывать. Все застряло. Забыл майор Елисеев и бумаги, и свое ВСО, и войну. О том, что в далекой эвакуации живет его жена, которая пишет ему любящие письма, он забыл уже давным-давно. После войны я ее видел. Она была милой, худенькой, измученной женщиной, приехала с ребенком к мужу, которого ждала шесть лет.
Впоследствии Пылаев нам передал рассказ Елисеева; тот говорил, что никогда не думал о существовании столь неистовой, изощренной страсти, какой обладала худенькая Анечка.
На шестой день майор Елисеев увез Анечку из Коробков в Любеч, и она долго еще оставалась его ППЖ. Уже после войны, пролежав два месяца из-за неудачного аборта в госпитале Варшавы, она вновь появилась ненадолго в нашей роте, вся затасканная, бледная, в старушечьих морщинах, а потом уехала совсем.
Транспортный вопрос в нашей роте наконец временно разрешился. Подействовали наши жалобы начальству и начальства сверхначальству: из райисполкома в коробковский сельсовет пришла бумажка: ежедневно выделять в распоряжение N-ской части в течение двух недель 150 человек и 20 лошадей.
Мы возликовали и воспрянули духом. Все деревни коробковского сельсовета были поделены между взводами. Мне достались Пищики, где было 12 дворов и где я жил, и большая в 200 дворов деревня Духовщина.
С помкомвзвода Харламовым я договорился так: он будет расстанавливать бойцов и мобнаселение, а также следить за работами, а я оставляю за собой общее административное и техническое руководство взводом, но главное, вместе с Самородовым буду заниматься лошадьми и вывозкой леса. Харламов оговорил, что все появляющиеся при этом блага и подношения - самогон, сало, яйца и т. д. я буду приносить домой в общий с ним котел.
Тяжким грузом на мне давно уже висели выкопанные котлованы двух ротных КП и одного батальонного. Люди меня не так интересовали, как лошади. Я понимал, что если в течение этих двух недель не вывезу на КП и на убежища лес, я не закончу строить 97-й БРО.
К 6 утра в Духовщину являлся Самородов. Основываясь на распоряжении райисполкома и на моей договоренности накануне с председателем колхоза, он ходил по дворам, где стояли лошади, выводил их, находил возчиков, находил и налаживал сбрую. Все это он проделывал с шуточками, со смешками и только изредка проговаривал: вот придет начальник Голицын, он вам покажет.
К 8 часам я появлялся в Духовщине. Не менее чем полдня я проводил там. Я никогда не ходил один, меня сопровождал полюбившийся мне паренек Ванюша Кузьмин с винтовкой. Впоследствии один старичок из той деревни мне говорил: "Вас тут всякий мальчишка и всякая собака знают".
Я встречал Самородова, всего обвешанного сбруей и хомутами. Как правило, к этому времени выяснялось, что в лес могут ехать 30–50 % обещанных накануне подвод. То упряжь изорвалась, то возчики спрятались, то кони заболели.
И тогда я отправлялся к председателю колхоза или к бригадиру.
Впоследствии однофамилец моего помкомвзвода главный инженер ВСО майор Харламов говорил в других ротах:
- Берите пример с Голицына: вот кто умеет доставать лошадей, он приходит в Духовщину к бригадирше ночевать и между поцелуями выпрашивает у нее подводы.
Тут, кроме реально доставаемых лошадей, все являлось клеветой, хотя бы потому, что в Духовщине была не бригадирша, а бригадир - лядащий, горбатенький старичишка.
Когда я к нему приходил, он начинал отговариваться, что подвод у него нет. Тогда я кричал на него диким голосом:
- Давай коней! Я тебя посажу, сукина сына! - И тряс его за шиворот.
А Ванюша Кузьмин щелкал затвором.
Ребятишки испуганно лезли на печку, а бригадирова жена принималась жалобно причитать:
- Уж ты, Сеня, дай им коней, а то еще застрелят.
- Да как же, одна в район ушла, две повезли жито сдавать, одна за дровами для школы, одна больна, - еще более жалобно причитал бригадир.
- Десять повод, тебе говорят! - кричал я.
Тут являлся председатель колхоза. 7–8 подвод во главе с Самородовым ехали, наконец, в лес, а я подписывал справку, что получил их десять. Без моей подписи колхозная сводка считалась недействительной.
Тут улыбающаяся бригадирова жена ставила на стол шипящую яичницу на сале, председатель вытаскивал из кармана пол-литра самогону, бригадир разливал его точно на три стакана, мы чокались, выпивали и расходились. Я шел в лес смотреть, как идет заготовка и вывозка.
7–8 подвод делали ежедневно по три рейса, а в других взводах 2–3 подводы делали по одному рейсу, правда, на более длинные расстояния.
Но тут новая пришла беда. Самородов на ночь прятал пилы и топоры в лесу под валежником, и у него украли две взводные пилы.
От злости я готов был разорвать виновника. Как, с таким трудом достаются лошади, а возить нечего! Ничего не напилено! Без ножа зарезал!
Я пошел в Пищики к другому председателю колхоза и заключил с ним следующий устный договор:
- Ты должен давать две подводы и 15 человек. Ни коней, ни людей мы с тебя не потребуем, справки подписывать будем. А ты собери нам со своих 12 дворов 3 пилы, 5 топоров и 5 ломов.
Председатель согласился на такой обмен. Инструментом мы себя обеспечили.
И опять надвинулась беда.
Как-то пошли мы с Харламовым к Пылаеву. Тот спросил нас, как идут дела. Я ответил, что из Духовщины достаю столько-то подвод, столько-то людей.
- Ну, а из Пищиков?
- А из Пищиков ничего не берем. - И я объяснил, что так-то и так-то - сменяли людей и лошадей на пилы и на топоры.
- Вечно у тебя всякие дурацкие фантазии! - рассердился Пылаев. - Завтра мне доложи - сколько людей и лошадей из Пищиков вышло на работу.
- А как же с инструментом? - робко возразил я.
- Да что мне вас учить, что ли? С инструментом как хотите, а подводы и люди из Пищиков чтобы были!
На обратном пути мы договорились: ведь с пищиковским председателем раньше дело имел я, так пусть с утра я уйду, как всегда, в Духовщину, а он - Харламов - с пятью молодцами сумеет выгнать жителей Пищиков на работу, а инструмент решили нипочем не отдавать.
Без меня в Пищиках произошло настоящее побоище с выстрелами в воздух, с бабьим воем, с визгом девчат и с матерной руганью с обеих сторон. Две подводы были захвачены силой, и наши возчики увели их в лес.
Жители Пищиков на работу не шли, требовали возвращения пил, топоров и ломов. Сопротивляющихся выволокли из хат и заперли в нашу ротную баню, находившуюся в тех же Пищиках.
На беду во время побоища предколхоза увидел хранившийся у меня и у Харламова самогонный аппарат.
Отвлекусь на рассказ об этом аппарате.
В свое время Харламову показалось мало нефедовской дани и подношений из Духовщины. С моего разрешения он воспользовался тем, что кузницей мы распоряжались полностью, и соорудил аппарат со змеевиком, с двумя котлами и прочими необходимыми приспособлениями. Мы его еще ни разу не пускали в дело. Мария, жена Харламова, только успела впервые вырастить жито в корыте, спрятанном под ее и Ивана Онуфриевича брачным ложем. Впоследствии, выгнав два-три раза самогон, мы при отъезде из Коробков передали аппарат в роту. Одно время его переделали под выгонку дегтя, потом, когда началось наше великое наступление на Белоруссию и Польшу, вновь вернули ему подлинное назначение. Аппарат смонтировали на подводу, и солдат Никуличев отращивал жито и гнал самогон прямо на ходу и благополучно доехал с нашей ротой до самого до Берлина, потом вернулся в Варшаву, потом в Гомель. Боец Никуличев получил медаль "За отвагу".
Слухи о выстрелах в Пищиках дошли до райисполкома. Майор Сопронюк и какой-то райкомовский главнюк явились к нам и начали производить следствие.
К счастью, мы были предупреждены Пылаевым. Накануне поздно вечером Самородов на салазках увез в Духовщину аппарат и барду, и там в тайном амбаре Мария начала выгонять самогон.
Сопронюк ходил по всей нашей хате, заглядывал в сарай и в хлев, а Харламов и я честными глазами смотрели на него и уверяли, что даже в мыслях у нас не было гнать самогон - совершить такое тяжкое преступление. А председатель колхоза известный пьяница, и ему явно все померещилось. Правда, мы не отрицали, что если изредка нас, как освободителей от немецкой оккупации, угощают, мы не отказываемся от стаканчика-другого. И как раз случайно у нас с давних времен хранится литр для дорогих гостей.
А уж хозяйка несла шипящую сковородку. Мы чокнулись, выпили. Майор Сопронюк крякнул, поморщился и сказал:
- И как такое пьют беспартийные! - Это была его всегдашняя поговорка во время выпивания.
Майор Сопронюк и районный главнюк уехали. Следствие закончилось нашим испугом. А с председателем пищевского колхоза мы заключили мирное соглашение: одна подвода и шесть человек должны ежедневно выходить к нам на работы. Пилы и топоры временно остаются у нас.
Между тем приближался Новый 1944 год, который мы решили отпраздновать весьма торжественно и притом дважды - сперва в 1-й роте, а потом у нас.
К нашему удовольствию все три майора - Елисеев, Сопронюк и Харламов были приглашены встречать Новый год в Репки, в штаб УВПС. Двух штабных работников - Даркшевича и Виктора Подозерова мы пригласили на оба пиршества, как членов жюри, они должны были решить - в какой роте угощение будет лучше.
Вечером на санках поехали в Любеч - капитан Пылаев, Виктор Эйранов, Миша Толстов и я. Свою Лидочку, чтобы чувствовать себя свободнее, Пылаев предпочитал на подобные мероприятия не брать. Перед отъездом он мне передал новогодний приказ майора Елисеева с вынесением благодарностей. Завтра в 8 утра я должен буду его зачитать перед строем всей 2-й роты.
Когда мы прибыли в Любеч в расположение 1-й роты и вошли в зал, стол был убран по-праздничному, человек 20 сидели вокруг, в том числе и любечские затасканные дамы.
Угощение было обильное, но приготовленное без кулинарного искусства. Мы переглянулись - далеко им до нашей Ольги Семеновны - просто нарезанное ломтиками сало, винегрет, огурцы, котлеты. Между тарелками и вазами с пышками при свете трех ламп-молний сверкали поллитровки и литры с розоватым, мутно-белым, лиловатым и, наконец, кристально-чистым самогоном.
И пиршество, вернее, дикое обжорство, началось. Говорили тосты, пили и пели, потом плясали и снова пили и пели приличные и неприличные песни. Пылаев попеременно с Виктором Эйрановым играли на гитаре. Любечских дам обнимали, щипали, щупали, целовали.
Когда я много выпью, то соловею и только жру и потому на обольстительные голые женские плечи внимания не обращал. А в висках у меня все стучал молоточек: "В 6 утра, в 6 утра… Уходи, уходи…"
Неожиданно около двух часов ночи прибыл начальник на молотьбе Тимошков. Он приехал за 150 километров на подводе, весь заиндевевший, и поставил на стол 20-литровую немецкую канистру, наполненную не бензином, а самогоном.
Эффект был потрясающий. Затухшее было пиршество вновь разгорелось. Такой дикой оргии, с таким обилием самогону я никогда не видел. Весь пол был заблеван, заплеван, усеян окурками. На полу вместе с любечскими блядями валялись наши командиры.
В 6 утра я вышел на мороз, засунул два пальца в рот и зашагал в морозной тишине ночи между хрустальными от инея деревьями в Коробки. По дороге весь хмель с меня сошел, и я, придя в роту, громким и торжественным голосом зачитал перед строем новогодний приказ. Никто по моему виду не догадался, как я провел эту ночь.
Через два дня Пылаев созвал совещание с участием командиров взводов, Ольги Семеновны, старшины и ротного доставалы Мити Зимодры. Был составлен весь распорядок праздника и разработано меню. Обретавшийся на децзаготовках по дальним деревням командир отделения Кольцов со своими плотниками должен был заработать все необходимое для пиршества "господ".
У директора школы мы сняли помещение. Гости приехали на автомашине с любечскими бабами.
В 1-й роте были только пышки, у нас пироги и пирожки с капустой, с яйцами, с мясом, с ливером, пирожки с гребешками и гладенькие, румяные и нежные. Паштеты из печенки с зеленым луком были выложены в виде звездочек. Самогонных бутылок стояло несколько меньше, но нельзя же напиваться до бесчувствия.
Две девушки - Даша и Наташа - в белых передничках порхали, как бабочки, вносили новые и новые кушанья, убирали объедки, меняли тарелки. Гвоздь пиршества явился, когда развязались языки. Ольга Семеновна и обе девушки на нескольких противнях внесли 23 штуки - по числу гостей - жареных куриц, с лапками, завернутыми в бумажные кудри. Наш шеф-повар заслуженно заведовала до войны буфетом на станции Сумы. Жюри безоговорочно присудило первую премию нам.
Пиршество продолжалось всю ночь. Я сидел на конце стола, одинокий и грустный, думал о семье под Ковровом, о матери под Москвой - как там они живут, с чем встречают Новый год? Мне нездоровилось, у меня было 38°.
Вдруг подавальщица Даша, вестовая нашей роты - хорошенькая, курчавая хохотушка, опустилась рядом со мной вся в слезах. Она была немножко пьяна.
- Дашок, что с тобой?
- Я не могу смотреть, - плакала она. - Эти бабы с немцами гуляли, а теперь Виктор.
Виктор Эйранов, красный, потный, с глупейшей улыбкой сидел между двух любечских блядей и обнимал их обеих, вращал своими черными армянскими глазищами то на одну, то на другую.
Тут только я понял, почему Даша, самая хорошенькая и веселая в нашей роте, была так скромна и так недоступна. Она без памяти любила Виктора.
Через несколько месяцев, оба невинных и чистых, они сошлись и пронесли свою трогательную большую любовь через всю войну. Эйранов-отец - начальник снабжения ВСО косо смотрел на роман своего сына, Даша свекра боялась панически. Когда война кончилась, она беременная уехала под Воронеж, а оба Эйрановых вернулись в Москву. Виктор стал артистом, но далеко не на первых ролях. Он женился очень неудачно, жена его бросила, оставила ему сына. А будь его женой крестьянская девушка Даша, он бы ее пообтесал маленько, а она любила бы его и были бы они счастливы…
Из-за высокой температуры я ушел до окончания пиршества и завалился спать. А температура у меня поднялась из-за ожога.
Накануне я мылся в бане вдвоем с Мишей Толстовым и нечаянно прислонился плечом к раскаленной плите. Кожа зашипела, ожог получился большой, размером с ладонь. Самородов соорудил мне специальную коробочку, которую я надевал на ожог, чтобы бинты не прикасались к мокрой коже. Я долго мучился с этой гадостью, которая то заживала, то вновь гноилась. Температура у меня то поднималась, то спадала, и я ходил, не надевая шинель на руку. След от ожога остался у меня на всю жизнь.
Впоследствии я как-то сказал Мише Толстову, что вот надо было тут же в бане применить одно безотказно действующее народное средство.
Миша, невозмутимый, инертный юноша, мне на это ответил:
- Почему же ты меня тогда не попросил? Я бы с удовольствием тебя обо…л.
А на встрече Нового года в Репках в штабе УВПС произошел страшный скандал. Сперва все три наши майора там пировали и веселились со всеми офицерами и их женами и ППЖ, потом перепились и в разгаре пира наш замполит Сопронюк ущипнул за грудь Ольгу Петровну, ту, которая не так давно выхлопотала мне обмундирование.
Ольга Петровна при всех дала майору пощечину. Потом у нас рассказывали самые невероятные подробности этого невероятного происшествия.
Однажды приехал к нам в Пищики главный инженер ВСО майор Харламов. Он смотрел, как копают траншеи и как идет строительство КП, куда я сумел с помощью духовщинских лошадей навозить массу леса. Потом я и мой помкомвзвода, тоже Харламов, повели его к себе и угостили курицей с соответствующими добавками.
Майор Харламов был живой и общительный человек, но большой выдумщик. Он предложил нам в виде опыта перейти на "поточный метод" работ: одни копают пулеметные столики, другие ячейки, третьи ломами бьют по верхнему мерзлому грунту, четвертые ровняют отвалы, пятые делают бруствер и маскируют.
Еле подняли мы майора в седло. Уезжая, он мне оставил свои часы, велел все процессы хронометрировать и прислать нарочным данные на следующий день к 20.00.
Вечером я созвал внеочередное совещание командиров отделений, на обычных совещаниях я их крыл и накачивал, восхваляя одного, чтобы другие старались. На этот раз разговор пошел о поточном методе. Отделенные возражали, говорили, что ничего не выйдет. Я отвечал, раз начальство приказывает, надо выполнять.
Утром на траншеях поднялась кутерьма - мы разбивали бойцов на звенья, многие шатались без дела, молчаливые девчата грелись у костра. Я бегал с блокнотом и часами и ругался. Харламов и отделенные тоже бегали и ругались. Вечером я сел за подсчеты и обработку данных хронометража.
Мне жаль было кого-либо посылать поздно вечером в Любеч, за 6 километров. Ведь люди за день устали. И я к обычной своей сводке приколол пакет с надписью: "Майору Харламову срочно" - и все это послал в ротный штаб в Коробки.
Пока я подсчитывал, сзади меня стоял Самородов и все ждал, когда я освобожусь. Нас обоих пригласил председатель духовщинского колхоза на день рождения его супруги. И мы явно опаздывали. Наконец я освободился, отправил курьера в Коробки, и мы зашагали по морозцу вдвоем в ночной темноте в Духовщину.
Пришли, когда в махорочном и самогонном дыму едва можно было разобрать потные и красные рожи мужиков и баб, орущих пьяные песни. Нас усадили под образа, поднесли, а дальше… дальше я ничего не помнил. Кое-как Самородов приволок меня в Пищики и уложил.
Вдруг среди ночи раздался страшный стук в дверь. Харламов побежал отворять. Еле-еле меня растолкали, и я увидел солдата с автоматом, он мне протягивал запечатанный пакет. Я прочел:
"Немедленно дать данные хронометража! Почему не выполняете мой приказ? Инженер-майор Харламов".
Хмель у меня еще не прошел. Что за чушь! Ведь я же в 7 часов вечера отправил пакет в Коробки. И я сдуру написал записку нашим штабным, которые при штабе и жили:
"Немедленно дайте бойцу такому-то мой пакет для майора Харламова".
Этот боец пошел в Коробки, но не зная, где находится штаб, стал неистово колотить в дверь квартиры Пылаева и перепугал хозяев и Лидочку.
Пылаев, разгневанный, что его разбудили среди ночи, снова отослал этого бойца ко мне в Пищики с запиской такого содержания:
"За ваш безобразный поступок я вас посажу на 10 суток.
Инженер-капитан Пылаев".
Боец вторично меня поднял на ноги. Я почувствовал себя плохо и физически и морально, встал и пошел будить Ванюшу Кузьмина.
- Ну, Ванюша, выручай.
Тот вскочил, быстро оделся и зашагал в Коробки. Наши бестолковые штабисты попросту оставили пакет на столе. К 7 утра Ванюша доставил его в Любеч.