В пять утра, когда солнышко только чуть показалось из-за леса, мы подкатили к дому Николая Владимировича. Подошел заспанный Лущихин, за ним две синештанные девушки и Надежда Васильевна.
Вера Михайловна, болезненная, нервная, со своими вечно напуганными глазами, показалась на крыльце, за нею вышел Володя с двумя чемоданами. Хороший мальчик был этот Володя - не по годам серьезный, начитанный, он часто беседовал со мной, все советовался - хотел идти в армию добровольцем, а я отговаривал его.
Раньше, когда Николай Владимирович куда-либо отправлялся на машине, то неизменно уступал место в кабине или одной из наших женщин, или Лущихину. Сейчас Лущихин сказал, что ему, как обладателю всех документов, следует сидеть в кабине.
Вера Михайловна, разумеется, согласилась, и муж ее поднял и посадил в кузов. Каждый из нас уселся поудобнее на постеленной соломе, и мы покатили.
Я вез своим килограмм сала и пуд муки, который мне подарил наш завхоз Сашка. Впоследствии этот ценный подарок послужил предметом неприятного разговора между Николаем Владимировичем и крокодилами.
Я знал, что наш водитель Николай Иванович не подкачает, и тут он показал во всем блеске свои шоферские таланты.
Он и не думал тормозить на спусках и поворотах и мчался все вперед и вперед. Так же как и мне, ему страстно хотелось попасть к семье. Промчались через Гжатск, выехали на автостраду.
Николай Иванович рванул. Мы летели так, что дух захватывало. Однако через каждые 3 часа, выбрав подходящий лесок или кусточки, он останавливал машину, вылезал из кабины и говорил нам:
- Ну, теперь гулять.
И тотчас же все слезали, разминая затекшие суставы. Дамы отправлялись в одну сторону, мы в другую. Сам Николай Иванович, постукивая гаечным ключом по скатам, деловито обходил машину, потом на две минуты прятался от дам за кузов и оставлял лужицу на асфальте.
И снова мы усаживались на соломе и мчались дальше.
Часов в 10 утра, благополучно миновав все КПП, мы въехали в Москву. У Смоленской площади сбросили Лущихина и девушек и покатили по Садовому кольцу.
Я привык к Москве нарядной, веселой, чистой, и потому меня поразило количество мусора на улицах. Следов бомбежек почти не было заметно. И вдруг я обомлел: вместо прелестного Гагаринского дома на Новинском бульваре, который я помнил еще с детства, я увидел груду кирпича, торчащую позади нового забора. И дальше на Садовой-Кудринской участок был обнесен забором, возле Бронной зияла пустота, на Самотеке я увидел несколько разрушенных домов.
Остановившись у Красных Ворот, кое-что закупили в магазинах, я едва успел опустить открытку родителям в Дмитров, и мы помчались дальше. На Таганской площади свернули налево, поехали по Владимирскому шоссе. На КПП у нас проверили паспорта, и мы покатили дальше по идеально прямому Горьковскому шоссе. Николай Иванович еще прибавил ходу, и машина помчалась так, что ветер свистел в ушах.
Скорее, скорее! Трудно было читать вывески на улицах деревень и городов. Километровые столбы вновь поставили, они мелькали один за другим. Промчались через города Ногинск, Покров, Владимир. Движения было совсем мало, и потому никто нам не мешал ехать на большой скорости. Подъехали к мосту через Клязьму, где в селе Пенкине жила семья Николая Ивановича. Но он забежал домой только на 15 минут - занес гостинцы и вещи и снова вскочил в машину.
Я понял его хитрый маневр: он хотел завезти нас и в тот же вечер вернуться обратно к семье.
Наконец, уже в сумерках, показался долгожданный поворот на Ковров. Асфальт кончился, мы задребезжали по булыжному шоссе. Решили ехать не через Ковров, а повернуть раньше на проселок через деревню Бабенки. В глубоких сумерках едва разглядели поворот и по сыпучим пескам, в темноте, ни разу не сбившись, не буксовав, въехали в Погост.
И вот, я уже в объятьях плачущей от радости жены. Будим детей. Я целую взасос их сонных, а Дуся жарит на таганке яичницу…
Оставив нас в Погосте, Николай Иванович тут же поехал обратно. Такова была его энергия - за два дня отмахали мы с ним свыше 1000 километров, но он решил еще добавить 30. Хороший человек был Николай Иванович и первоклассный шофер.
Из Пенкина ему следовало ехать в Москву, забрать там Лущихина, ехать с ним в Углич за оборудованием, а из Углича прямиком или через Москву заехать за мной. По подсчетам Николая Владимировича, он должен был обернуться за три дня.
Но насколько мы спешили на восток, настолько и у Николая Ивановича, и у Лущихина, и у меня не было никакого желания торопиться на запад.
Уже неделю, как я жил в Погосте. Жены наших буровиков принесли ко мне на квартиру узлы и письма, и я рассказывал им об их мужьях, впрочем, поминал далеко не все. Вставал поздно, жены ублажали меня разными вкусными кушаньями, все слушали мои "военные" рассказы. Впрочем, военного, кроме бомбежки нашей машины, в моих рассказах почти ничего не было. Этой бомбежкой я очень хвастался и показывал всем рогатый осколок.
Ходили мы купаться, хотя уже был конец августа, ходили за грибами и однажды в город.
Сестра жены, Дуся, устроилась работать в Погостовском колхозе, притом не рядовой колхозницей, а замещала счетовода, умиравшего от рака горла. Она успела получить изрядное количество трудодней; сколько-то трудодней имела и моя жена.
Питались они скромнее, чем раньше, но влияние войны у них еще мало сказывалось. От распределителя Строительства жену открепили, что было безобразием, но хлеб мои стали получать в Коврове.
Прошло 10 дней, я начал серьезно тревожиться, что машина за мной не едет, никуда не уходил из дома, ожидая ее каждый час. Уж не случилось ли что с ней недоброе? Я подумывал ехать в Москву поездом.
Наконец Николай Иванович прикатил. Оказывается, и в Пенкине он жил три дня, и в Москве, и в Угличе задержался. Лущихина с ним не было, он предполагал проехать на какой-то другой машине из Углича прямо в Москву. Там мы должны были с ним встретиться.
Уже смеркалось, когда я распрощался со своими. Такого страха и боли расставания, как в первый раз, у меня не было, но все же с большой тоской я смотрел на удаляющиеся фигуры жены и мальчиков.
Ночевали мы в Пенкине. Николай Иванович у себя, а я разыскал сестру жены, Шуру, жившую там в эвакуации. Ее муж, военинженер III ранга Лейзерах Самуил Александрович (Айзикович), был начальником дистанции на Горьковском шоссе. Позднее я расскажу, как он работал, или точнее - как умел устраиваться во время войны.
Сейчас я его не застал, а Шура со мной почти не говорила - ее новорожденная дочка чем-то болела, и она всецело была этим поглощена.
На заре за мной заехал Николай Иванович и мы покатили. Во Владимире свернули на юг. В 20 километрах вверх по Клязьме в селе Улыбышеве находилось ныне законсервированное строительство ГЭС. В складе тамошней бурпартии нам предстояло взять 15 полушубков и заправиться бензином.
Бухгалтерия, как всегда, была верна своим привычкам, и я провозился с этим делом полдня, переругался вдрызг, наконец полушубки получил, и мы поехали дальше.
В Москву попали поздно вечером. Николай Иванович отправился на машине со всеми вещами ночевать куда-то за город. А я поехал на Самотеку к зятю своей жены артисту Борису Александрову.
Он отправил свою семью в эвакуацию в Чувашию и жил один. Сейчас я снова застал его за игрой в преферанс с друзьями артистами. Судя по горам окурков на столах, на полу, в цветочных горшках, играть они начали с предыдущего вечера.
Ему было не до родственных разговоров. Он мне только указал, где взять чайник, стакан и еду.
Позвонив Лущихину, я выяснил, что тот приехал только час назад и собирается провести в Москве еще два дня. Ура, я мог на следующее утро ехать к родителям в Дмитров, о чем остро мечтал!
С наслаждением я принял ванну и собирался ложиться спать в кухне, как вдруг вошел другой зять моей жены, Кубатович Александр Михайлович.
В семье его недолюбливали за тяжелый характер. Бывший белый офицер, он сделался крупным специалистом-животноводом по свиньям. Для меня лично он многое сделал: когда-то меня нигде не принимали на работу, а он давал мне халтуру с генетическими таблицами по этим свиньям. Сейчас, увидев дым в комнатах и чужих людей, он прошел в кухню и сказал мне, что сегодня у него день рождения и есть пол-литра водки. Я с радостью достал деревенские гостинцы, и мы вдвоем просидели с яичницей, с картошкой и чарочками, беседуя до самого рассвета о судьбах родины.
Больше я его не видел, он погиб от гангрены, отморозив себе ноги, когда сопровождал свиней в эвакуацию.
Утром, только я собрался ехать в Дмитров, как вдруг раздался звонок и вошел мой тесть.
Еще в первые дни войны он уехал в Сталинград к своему младшему сыну - военинженеру III ранга, но того перевели на Урал. И тесть, не желая оставаться с малосимпатичной ему невесткой, вдвоем с моей тещей с превеликим трудом добрался до Москвы. Виду него был осунувшийся и постаревший.
- Ну что ж, папа, теперь тебе одна дорога - ехать к нашим в Ковров, - сказал я ему и, распростившись, отправился в Дмитров.
Провел я у своих родителей весь день и остался там ночевать, сам рассказывал и слушал рассказы. Старший мой брат Владимир был художником, он очень страдал из-за болезни коленного сустава и ходил с трудом, опираясь на палочку. Он читал мне отрывки из своего дневника - кстати, ценнейшего для будущих историков. Я очень любил брата, а видел его в тот день в последний раз.
Мать, раскачиваясь всем телом и стискивая губы, крепко, до морщин у глаз, сжимала веки, как всегда сжимала в минуты возбуждения. Она говорила при этом:
- Немцы, немцы - это хуже всего на свете!
Она рассказала удивительный вещий сон, впоследствии в точности сбывшийся (она всегда видела вещие сны). Будто бы черная туча с градом и ливнем надвинулась на Дмитров. И люди со страхом глядели на нее, ожидая гибели. Но не дойдя до Дмитрова, туча повернула обратно.
С первым поездом я уехал в Москву и в условленном месте встретился с Николаем Ивановичем и двумя синештанными девушками. Лущихин появился только в 10 утра. Мы покатили по автостраде на запад.
Приехав в Карманово, мы никого из наших там не застали. Николай Владимирович, воспользовавшись отсутствием Лущихина, снова переехал поближе к фронту и даже не на вторую линию оборонительных рубежей, а на первую к селу Андреевскому, откуда в свое время так позорно бежал Лущихин со всеми крокодилами. Впрочем, от Андреевского до настоящего фронта оставалось еще километров 70 или 120 - никто толком не знал, да и линии фронта в то время не было.
Переночевав у прежних хозяев, мы поехали дальше. По каменному лицу Лущихина нельзя было догадаться - как он отнесся к передислокации нашей бурпартии.
Остановились наши не в самом Андреевском, а в деревеньке, не доезжая двух километров.
- Вы все доложите вечером, а сейчас я спешу, - сказал мне Николай Владимирович, встретив нас. Он тут же куда-то уехал вместе с Лущихиным на новой машине с незнакомым мне шофером.
Полушубки я свалил у Сашки на квартире в чулане, но сдавать их ему не стал, так как он куда-то спешил. Сдачу казенного имущества мы отложили до утра.
Я пошел в дом, где остановился Павлов. Он сейчас же мне похвастался своей блестящей победой над хозяйской дочкой.
Когда стемнело, я отправился к нашим геологам играть в преферанс. Мы увлеклись игрой и сидели, наверное, уже часа три.
Вдруг совсем ночью к нам вбежал задыхающийся Лущихин. Я впервые видел его таким полусумасшедшим.
- Скорее, скорее! За деревней машина в канаве! Николай Владимирович разбился.
Мы побежали. Кто-то бросился искать нашего шофера Николая Ивановича.
Невдалеке за деревней в канаве в темноте мы едва разглядели машину, лежавшую на боку, а рядом сидел шофер и ревел, как корова.
- Не знаю, как прозевал! Не понимаю, как случилось!
- Здесь я, вот я, - раздался сухой голос.
Николай Владимирович лежал в стороне под кустом.
Совсем спокойным, несколько раздраженным голосом он рассказал, как они ехали: Лущихин в кабине, сам он в кузове. И машина вдруг ухнула в кювет, а ребром 200-литровой бочки с горючим его стукнуло по ноге ниже колена и прижало к борту.
- Кровь течет, не понимаю, если перелом - почему кровь течет? - говорил он, скрипя зубами.
Подъехала машина Николая Ивановича. Мы осторожно подняли нашего начальника, положили его на солому в кузов и повезли на квартиру к Сашке. Там была большая лампа-молния. Положили раненого прямо на стол.
Все брюки его пропитались кровью, и она капала на голенища сапог. Я почувствовал, что мне делается дурно. Усилием воли мне удалось взять себя в руки, но я стоял как истукан. Один из буровых мастеров упал в обморок, а синештанные девицы, наоборот, вытянулись вперед и - вот живодерки! - смотрели с увлечением, как в театре.
- Распорите сапог, - проскрипел Николай Владимирович.
Ни у кого не было сил приступить к этой операции. Наконец, Сашка ножом стал распарывать голенище. Кто-то, державший голову раненого, дрожащим голосом попросил меня его заменить.
Я встал у изголовья. Лицо Николая Владимировича при свете лампы-молнии было серо-зеленым. Он изредка кусал губы, дергал бородкой и все повторял:
- Какое счастье, что нет жены!
Наконец сапог был распорот. Кровь разом хлынула. Я зажмурился. Сперва у меня не хватало духа взглянуть. Наконец, я открыл глаза и увидел страшно распухшую голень и черную зияющую рану, из которой, пульсируя, сочилась кровь. Я снова закрыл глаза.
Впоследствии неоднократно мне приходилось видеть кровавые раны и я спокойно делал перевязки, но тут я едва держался на ногах. И подобное состояние охватило всех нас. Ведь ранен-то был наш столь уважаемый, близкий и любимый начальник.
И погубила Николая Владимировича его всегдашняя порядочность.
И по должности, и по возрасту именно ему полагалось бы ехать в кабине. Вспоминалась гибель адмирала Макарова, когда говорили, что золото тонет, а говно плавает.
Синяков между тем скатал на машине в Андреевское, нашел там военный госпиталь, и мы стали собирать Николая Владимировича. По моему предложению постелили в кузов привезенные мною полушубки, осторожно положили на них раненого, и машина тронулась. Все мы расселись по бортам кузова. Несмотря на поздний час и на темноту, большая толпа крестьян собралась глазеть.
Приехали в Андреевское, остановились у госпиталя, положили раненого на носилки, внесли в пустую палату и, распрощавшись с ним, поехали обратно.
Сгружая у дома Сашки полушубки, я их сосчитал. Оказалось не 15, а 14. Очевидно, в суматохе кто-либо из местных жителей украл один, ведь их никто не стерег - до них ли было тогда.
Впоследствии я составил весьма красноречивый акт, который подписали все наши. Однако заместитель начальника геологической экспедиции Царев, которому я подчинялся еще в Куйбышеве, положил резолюцию: взыскать с меня в 12-кратном размере. Он не любил всех классово чуждых элементов, как сам выражался, и всегда относился ко мне плохо.
Я протестовал, жаловался начальнику экспедиции Козловской, жаловался в Москву. Проклятые полушубки долго мучили меня, а потом… потом война все списала.
В госпиталь к Николаю Владимировичу мы ходили ежедневно. Он пытался интересоваться нашей жизнью, расспрашивал нас. Госпиталь только что сформировали, и Николай Владимирович был там первым и единственным раненым, поэтому врачи и медсестры ублажали его, беспрерывно дежурили в палате и вздумали лечить новейшими методами. Они туго забинтовали его ногу и больше не меняли повязку.
Через несколько дней, входя в палату, мы начали чувствовать гнилостный запах. У Николая Владимировича стала подниматься температура, лицо его заметно осунулось. Врачи нас успокаивали - дескать, так и надо, все в порядке.
Но мы начали тревожиться, что "новейшие методы" не приведут к добру, и подняли вопрос о перевозке раненого в больницу в Ковров.
А между тем грозные тучи на западе все сгущались. Лущихин попытался было говорить о нашем возвращении на третью линию, в Карманово, но высшее начальство видело определенную пользу от бурения артезианских скважин и заставило заниматься объектами даже впереди первого Днепровского рубежа.
Формально у нас не было начальника партии, но фактически руководил Лущихин. Он не стал перебрасывать бурпартию на запад, а в этой деревушке под Андреевским оставил всю группу крокодилов и к ним впридачу меня и трех цементаторов, а бывших гидростроевцев разослал бурить скважины далеко вперед на запад.
Мои геодезические инструменты покоились в сарае, у хозяйки, а я под руководством носатой Мирской чертил и обрабатывал те материалы, которые привозили крокодилы, ежедневно отправлявшиеся на двух машинах куда-то на запад.
На территории Андреевского, Издешковского и Холм-Жарковского районов они обследовали колодцы по деревням, измеряли их глубину, производили откачку воды, брали воду на анализ.
Своими неожиданными наездами в деревни и своими таинственными манипуляциями над колодцами наша синештанная команда наводила ужас на местное население, которое считало, что парашютисты явились отравлять волу. Однажды одного из спецгеовцев по фамилии Германов при проверке документов схватили за немецкую, то есть германскую, фамилию и отпустили только к вечеру.
Уезжали крокодилы на два, на три дня, привозили материалы, рассказывали, что видели и слышали и, переночевав, вновь уезжали.
А я, искренно им завидуя, чертил карты, у каждого населенного пункта ставил кружочек: красный, синий или желтый, означавший - деревни с избытком воды, с недостатком или с нормальным количеством воды.
Мирская составляла карточки по каждому колодцу, потом Лущихин у себя дома писал сверхмудрое и сверхсекретное заключение и изредка приходил шептаться с Мирской так, чтобы Павлов и я ничего не слышали. Потом это заключение куда-то отправлялось.
Тревожное это было время - сентябрь. Пал Киев, враг хлынул на Полтавщину, Черниговщину, подобрался к самому Ленинграду. И у нас все чаще стали показываться вражеские самолеты, да не по одному разведчику, а группами бомбардировщиков. Юнкерсы летели куда-то бомбить.
Наши ястребки - их было пятеро - всякий раз откуда-то выныривали, как воробьи на коршунов, нападали на тяжелых желтокрылых хищников и нередко заставляли их поворачивать обратно. Однажды я увидел, как они вынудили стервятников сбросить бомбы километра за три в болото. А потом вернулись только три ястребка. Потом два дня они летали вдвоем, затем остался один, который не боялся нападать на целую эскадрилью.
А потом тяжело нагруженные коршуны летали уже беспрепятственно и низко с ноющим гудением - везу… везу… везу…
Изредка вдали на западе что-то громыхало, словно неведомый великан переворачивал огромные листы железа. Весь западный горизонт был затянут сизой мглой, какая бывает при лесных пожарах, и в эту мглу садилось багровое солнце.
Наши крокодилы, приезжая, рассказывали о передвижениях войск, об увиденных ими пушках и танках.
Наконец, из Ржева было получено разрешение на отправку Николая Владимировича в Ковров.
Мирская остановила Павлова и велела ему собираться ехать сопровождать раненого.
В тот вечер я пошел к Николаю Владимировичу в госпиталь объявлять ему эту новость.
- Сергей Михайлович, а почему не вы едете? - спросил он.
Я так и опешил.