Из начальника топографического отряда я превратился в рядового подсобного работника, вроде коллектора. Это сильно задевало мое самолюбие, но я утешал себя тем, что в военное время нельзя думать о личном.
Спецгеовцы внесли совершенно новый дух в нашу бурпартию. До войны они привыкли заниматься секретной работой и теперь все время подчеркивали особую секретность и наших нынешних занятий, и прежняя обстановка дружбы теперь сменилась строгой официальностью.
Лущихин считался крупным ученым или, вернее, мнил себя таковым. Он держал себя крайне гордо и высокомерно, остальные спецгеовцы во всем ему подражали. Они кичились голубиной незапятнанностью своих анкет - вот им доверяют секретность, а нам не доверяют, они пролетарского происхождения, а у нас, просто ужас, - бывшие заключенные, да еще по какой статье! - даже страшно выговорить, да еще бывший князь… Один наш молодой геолог Синяков был ими признан заслуживающим доверия.
Отсюда началось разделение в бурпартии на два лагеря. Мы - черномазые - крепко держались за Николая Владимировича Альшанского, который был хоть и порядочным человеком, но с характером.
Столкновения между ним и Лущихиным казались неизбежными.
Начальство наше - геологическая экспедиция Главгидростроя - помещалось во Ржеве. Во главе экспедиции стояла Елена Константиновна Козловская, женщина весьма энергичная, но имевшая много врагов. И Николай Владимирович и я давно и хорошо знали ее еще по каналу Москва-Волга и по Куйбышеву. Ее называли у нас "царица Тинатина".
А Лущихин с Козловской учился в вузе и часто повторял о своей близости к ней. Теперь он время от времени строчил на Николая Владимировича доносы. Однажды мы достали водки и выпили все вместе, но без спецгеовцев; так на следующий день во Ржеве это было известно.
Елена Константиновна несколько раз приезжала мирить враждующие стороны, но из этого ничего не выходило, и ссоры вспыхивали иногда из-за пустяков.
Так, Сашка, бывший у нас завхозом, получил со склада района два вида круп - перловую и гречневую. Перловую он выдал спецгеовцам, а гречневую нам. Те это пронюхали, и Николаю Владимировичу был устроен скандал. Кончилось тем, что мы обменяли крупы.
Случались расхождения и покрупнее. Всего с севера на юг тянулось три линии оборонительных рубежей - первый рубеж проходил западнее Андреевского вдоль Днепра. Оттуда как раз так позорно удрали Лущихин и К°. Второй рубеж шел на 20–25 км восточнее, мимо Лентьева, потом по Вазузе. Предполагалось строительство еще третьего рубежа совсем в тылу вдоль Гжати через районный центр Карманово и далее на Зубцов.
Николай Владимирович считал, что наше место - первый или второй рубеж, а Лущихин считал, что мы должны подготовлять третий, еще только намеченный, рубеж. Он выдвигал различные доводы в пользу этого третьего. Но мы понимали, что самым веским его доводом была отдаленность третьего рубежа от фронта.
В те дни конца июля, хоть и тихо было у нас, но в этой тишине чувствовалась тревога. Три ночи подряд слышалось жуткое гудение, казалось, все небо гудит, но в темноте мы ничего не видели. В газетах появились официальные сообщения о бомбежках Москвы.
В Сычевском районе началась эвакуация скота. А район издавна славился мясным крупным рогатым скотом симентальской породы. Три дня скот песочной масти или белый с желтыми пятнами шел мимо моего дома. Жара стояла удушливая, пыль поднималась облаками. Особенно тяжко доставалось огромным быкам; с налитыми кровью глазами, с цепью в ноздрях, они едва двигались. При мне у одного быка яйца раздулись с человеческую голову, он упал, его едва успели прирезать. Зоотехник, сопровождавший стадо, чуть не плача рассказывал, что этот производитель получил золотую медаль на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, и родословная у него была, как у английского лорда.
А телята резвились по полям. Наверное, только они одни и прошли весь дальний путь до Ярославской области. Мясо мы тогда приобрели по дешевке, а молока попили за три дня вдосталь.
Хлеба в то лето поднялись небывалые. Чудесная рожь колосилась за моим домом, она лоснилась на солнце волнами и шуршала колосьями. За эти три дня всю ее выбили копытами.
Жители относились совершенно безучастно к гибели не только колхозного хлеба, но и собственных огородов. Испуганные женщины сидели сложа руки, дескать, все одно - погибать. Позднее, когда скот прошел, многие спохватились, стали лопатами кое-как подправлять затоптанную картофельную ботву. С ужасом ждали, неужто немцы придут? Я услышал, как одна старушка бранила своего маленького внука:
- Ах ты, Гитлер такой! Нет, хуже Гитлера!
А между тем в Лентьево вновь вернулись толпы копать ров. Немцы не приходили, и вышел приказ углубить ров с двух до трех метров и соответственно расширить откосы. А жирная глина успела высохнуть, превратилась в камень, лопатой ее никак нельзя было взять, только киркой и ломом. И люди тюкали, тюкали лопатами, ломали черенки, а толку было мало. Энтузиазм начал ослабевать.
Стали строить сзади рва огневые точки, бетонные и деревянные. Для них-то наши геологи искали камень и гравий.
Больше всего на строительстве было девчат. Вечерами после работы начиналось гулянье. Наши буровики и коллектора вели самый легкомысленный образ жизни, а потом хвастались своими победами. Иные из них были верными мужьями и любящими родителями, а тут каждый вечер разгуливали с выводком девчат. Хозяйка меня прозвала монахом и все сватала за одну вдовушку. Бурмастер Гриша Дудка был добродушным восемнадцатилетним богатырем; отчасти придурковатый, он славился силой и аппетитом, однажды на пари за червонец слопал в течение 10 минут буханку хлеба. Гриша был невинен, а тут совратился и красочно рассказывал о своих похождениях.
Николай Владимирович поехал за буровым инструментом на автомашине в Ковров, а меня послал в 5-е Управление копировать карты.
Обидно мне было превратиться в простого копировщика, но я утешал себя тем, что, наконец, нашлась для меня хоть какая-то полезная работа.
Штаб Управления находился в селе Субботники, в 10 км к востоку от Сычевки в бывшем имении Грибоедова. Там я прожил дней десять.
В это время немцы выкинули танковый десант в лесах возле города Белого, километрах в 80 от Сычевки. Они закопали танки, превратив их в доты, и засели там, как в крепости.
Панику они подняли порядочную. Там тоже строились рубежи, и все побежали оттуда. Один молодой инженер, еврей, бежал без оглядки до Субботников босиком и в одной рубашке. Мы в складчину собрали ему на одежду. Тамошний начальник Касимовский, которого я знал по Дмитрову и по Куйбышеву, закопал свой орден Трудового Красного Знамени и тоже прибежал. Начальник над заключенными, работавшими на тех рубежах, чекист Лифшиц вместе с конвоем драпанул, оставив своих подопечных на произвол судьбы. Потом спохватился, вернулся обратно и вновь взял работяг под винтовку; все оказались на месте, никто не скрылся.
Прибежали в Субботники ребята 10–15 лет из Вельского детдома. Их было свыше ста вместе с двумя или тремя воспитателями. Они выглядели вконец измученными, многие босые, оборванные. Их поместили в том же колхозном сеновале, где спал и я, и они жили у нас три дня, их кормили, лечили, а по вечерам я к ним забирался и рассказывал им разные истории. Потом их повезли куда-то в тыл на машинах.
Работая в Субботниках в техническом отделе, я невольно присматривался к окружающей обстановке. Если у нас Лущихин завел какой-то культ секретности, не допуская непосвященных, вроде меня, в комнату, где он работал со своими самыми доверенными, то здесь, наоборот, все бумаги и чертежи с надписями "сов. секретно" оставались на столах на обеденный перерыв, а девушки-чертежницы заворачивали в черновики свои бутерброды.
Штаб маршала Тимошенко находился невдалеке, в Дугине - великолепном имении князя Мещерского, все это знали, все об этом говорили, да и многочисленные временные телефонные линии на тонких жердях сходились туда со всех сторон. Немцы это пронюхали, но не совсем, ночью несколько самолетов сбросило бомбы, но не на имение Дугино, а на село с тем же названием, расположенное в километре от штаба.
В Субботники часто приезжали военные со шпалами и кубиками. С ними считались, как со специалистами-фортификаторами. Были они молодые, с большим самомнением, но с отсутствием элементарной культуры. Обидно было смотреть, как наши почтенные инженеры, иные орденоносцы, выслушивали заносчивые реплики юношей.
Здесь в Управлении я мог читать газеты. Как раз началась борьба за Киев, появились Белоцерковское и Коростельское направления. В техотделе все постоянно обсуждали положение на фронтах, притом весьма оптимистически. Над Киевом нависла явная угроза, но мнения всех единодушно сходились, что Киев не может быть сдан, главный довод был, что "Сталин не допустит".
У нас было относительно спокойно. В Сычевке немец сбросил одну фугаску, попавшую на дом какой-то бабки Жабихи, так говорили об этом целую неделю. Изредка высоко в небе прорисовывалась белая черта немецкого самолета-разведчика. По нему жарили зенитки, но безрезультатно, наверное, не доставали, иногда враг заворачивал обратно.
Строительство оборонительных рубежей самолеты не беспокоили, только сбрасывали листовки, которые не велено было читать, а складывать и нести особо уполномоченным. Но, конечно, все потихоньку читали. Первая листовка, которую я поднял, гласила: "Бойцы и командиры, бейте жидов-комиссаров и переходите на нашу сторону!" - и все. Помню еще листовку - сидят улыбающийся немецкий офицер и улыбающийся наш командир явно восточного происхождения, между ними стол с телефоном, а внизу надпись: "Знаете это кто? Это сын вашего Сталина, Яков, перешедший на нашу сторону".
О листовках сперва боялись говорить друг другу, а потом с течением времени к ним привыкли - так много их разбрасывал немец. Думаю, что они мало кого совратили.
Рассказывали, что где-то над копавшими ров немец сбросил на парашюте голого еврея с выкрашенным красной краской членом и с фанеркой, подвешенной на спине, с надписью: "Вот ваш бригадир". Не знаю, правда ли это.
Закончив копировать карту, вместе с большим рулоном восковки я вернулся в Лентьево, но там никого не застал.
Лущихин, воспользовавшись отсутствием Николая Владимировича, переехал-таки на третью линию обороны в глубокий тыл в Карманово, а мне оставил записку объехать все районы 5-го Управления.
Тогда как раз геологи нашли себе полезное дело - стали копать колодцы и бурить артскважины в укромных местах по ложкам. Везде чувствовался недостаток воды. Например, в Лентьеве во время копки рва всю воду вычерпали из колодцев к 10 утра и люди очень страдали без воды, приходилось возить ее издалека в бочках и в автоцистернах. А если рубежи займут войска, вода понадобится не только людям, но и для пушек и пулеметов.
Мне предстояло объехать все точки скважин и новых колодцев и зарисовать кроки, чтобы в будущем их легко можно было разыскать. Разъезжать я должен был на попутных машинах.
Копавшие ров покинули Лентьево, но невдалеке в землянках расположилась рота народного ополчения. Ждали парашютных десантов, и везде стояли эти добровольцы из Москвы. Вид у них был совсем не боевой, только обмотки и ботинки военные, а прочая одежда гражданская. Люди по большей части пожилые, иные в очках и с толстыми животами, они ходили без оружия, семерым полагалась одна винтовка образца 1891 года. Кормили их неважно, у меня было много хлеба и целая головка сыру, все это я сразу роздал. Муж моей сестры Валерий Перцов был как раз таким ополченцем, и я все время его искал, но безрезультатно.
В тот же вечер я почувствовал озноб, у меня началась малярия. Три дня я провалялся в сарае, меня бросало то в жар, то в холод, я почти ничего не ел, только пил, не поднимая головы. Как всегда при малярии, на меня напала жуткая тоска. Я лежал в жару, мне казалось: все меня покинули, предали немцам, я не мог спать. А тут эти народоополченцы бродят по улице по ночам, якобы стерегут нас со своей винтовкой - одной на семерых. Как они будут отражать десант, когда и стрелять-то не умеют?
На четвертый день я встал и, шатаясь от слабости, вошел в комнату и тут к ужасу своему увидел, что мой чемодан открыт и оттуда пропала часть скопированных мною планшетов военных карт. Я весь похолодел, понимая, что Лущихин, если только узнает, без пощады продаст и предаст меня. А собственно, откуда он узнает, ведь пропали как раз планшеты по первой линии обороны, которые его не интересовали.
На мои вопросы хозяйка оправдывалась тем, что за три дня у нее ночевали многие, и она о пропаже ничего не знает.
Я отправился по скважинам и колодцам, которые вертели и копали наши буровики.
Как живописны места по долине Вазузы! Я видел Липецы, имение поэта Хомякова, где соорудили плотину поперек речки; образовавшееся водохранилище на многие километры вверх по течению превратилось в действительно реальное противотанковое препятствие. Видел я дворец Дугино, о котором упоминал выше, и еще много прекрасных мест, но мне с моею слабостью из-за малярии было не до любования.
И всюду, где я проезжал, я видел неубранную рожь. Тяжелые колосья никли к земле и осыпались, многие поля были растоптаны скотом или войсками, стоявшими по лесам. Печально выглядели яблоневые сады. Жестокие морозы зимы 1939–1940 годов погубили их. И фруктовые деревья, иногда на площади многих гектаров, стояли высохшие, мертвые.
Попал я и в Субботники, в штаб Управления. У меня было несколько черновых схем на восковке. В уголку каждой из них я поставил тушью "сов. секретно", тем самым превратив их в документы особой важности, и понес их в Спецотдел.
В загородке сидел сверхбдительный тупица, я ему отдал эти схемы, а он с важным видом написал мне расписку, что принял от меня "копии планшетов". О, идиот, он не знал, как отличить схему от планшета, его заколдовала надпись в правом верхнем углу каждой бумажки! А я ликовал. Я был спасен!
Через несколько дней мне удалось закончить привязки точек, и я поехал в Карманово.
После пыли, поднимаемой людьми и скотом, после беспокойного ожидания немецкого десанта я вдруг попал в прелестный уголок, где не слышалось голоса войны.
Наша бурпартия в предосторожности остановилась не в самом районном центре, а в двух километрах, в маленькой деревушке, утопавшей в тополевых садах на берегу широкого пруда.
К этому времени Николай Владимирович вернулся из Коврова и привез свою семью - жену Веру Михайловну и пятнадцатилетнего сына Володю, привез он также и жену Николая Петровича Синякова - Надежду Васильевну. С большой радостью я услышал рассказы о моей семье, с кое-какими мелкими, ценными для меня подробностями их жизни, о том, как жена и свояченица работают в колхозе, что они сыты, что все здоровы и т. д.
Я поселился вместе с цементатором Павловым. Обоих нас произвели в чертежники при камеральной обработке материалов, обоим было очень обидно выслушивать замечания синештанных девчонок Спецгео, но мы молчали.
Крокодилы обрабатывали материалы здесь в тылу, а наши геологи Синяков и Овсеенко, а также все буровики и коллектора сидели по скважинам и колодцам на первых двух рубежах за сто километров и от нас и друг от друга.
Сам Лущихин показывался в камералке только изредка, шептался со своими присными, так, чтобы незасекреченные Павлов и я ничего не слышали бы, и вновь уходил в свое обиталище, где творил нечто сверхсекретное, а может быть, просто спал.
В камералке всеми делами заправляла Цецилия Ивановна Мирская, в общем добрая и симпатичная еврейка, но уж очень педантичная.
Полагалось вкалывать с утра до вечера, но стоило мне с Павловым перекинуться о чем-либо постороннем или посмеяться с женой Синякова, как Мирская сразу начинала шипеть по-змеиному.
А вечерами мы с Павловым ходили за грибами. Грибы я всегда любил собирать, но никогда и нигде не видел их такого количества, как возле Карманова. В трехстах метрах от нашего дома на лесной опушке росли десятками великолепные белые грибы со шляпками величиной с тарелку, и ни одного не попадалось червивого. За десять минут мы набирали их по ведру и отдавали хозяйке. Ими легко можно было нагрузить целую машину, но так как 90 % местного населения вкалывало на оборонительных рубежах, их никто не собирал.
Несколько раз я отправлялся глазомерно привязывать колодцы в Кармановском районе. Я путешествовал и пешком и на попутной автомашине. Однажды меня забрали, приняв за шпиона, и под конвоем четырех баб привели в районное НКВД, откуда я был освобожден только поздно вечером.
Однажды вместе с Николаем Владимировичем и Володей мы совершили большое путешествие в Ново-Дугинский район, где я зарисовывал кроки колодцев, выкопанных нашими буровиками.
И вот попадаем мы в лес, где нет помятой, побуревшей ржи, где пахнет свежестью и смолой, где осинки трепещут… И сразу славно, легче делается на сердце.
А настоящее становилось все тревожнее и тревожнее. С опозданием на месяц было опубликовано в газетах оставление Смоленска, пал Днепропетровск, за ним Николаев, у Кременчуга немцы перешли Днепр, все теснее сжималось кольцо вокруг Киева. А может быть, "Сталин допустил" и Киев давно уже был в руках у немцев? Чувствовалось, что сводки Информбюро многое и многое скрывали. Мы же верили сводкам, и это особенно угнетало.
Наступила осень. Следовало кого-то послать в Ковров за теплыми вещами для всех нас. Кого же именно?
Николай Владимирович выбрал меня. Я готов был броситься к нему на шею. Лущихин запротестовал: надо чертить, надо копировать, но я умолил Мирскую, и она меня пожалела, сказала, что обойдется без меня.
Николай Владимирович приказал мне объехать всех наших буровиков и геологов, разбросанных по Сычевскому и Ново-Дугинскому районам, взять от них письма и поручения. Я должен был отправиться на нашей машине ЗИС с водителем Николаем Ивановичем, нам предстояло объехать по крайней мере семь точек.
Николай Иванович стремился попасть к семье еще больше, чем я, у него был дом в селе Пенкине на полпути между Владимиром и Ковровом.
За один день мы объехали все точки и сделали круг километров на 250. Везде нас радостно встречали, везде угощали, просили остаться, но мы мужественно отказывались от самогону, торопили писать письма и мчались дальше. Запомнилась объемистая миска давленой малины со сметаной и сахаром, поднесенная нам буровиком Волковым в глухой лесной деревушке.
Часов в 11 вечера мы вернулись в Карманово, намереваясь на рассвете двинуться к своим.
Николай Владимирович еще не спал. Он отправлял семью обратно в Ковров. Возвращалась и Надежда Васильевна. Она - бедная - почти и не видела своего мужа.
Николай Владимирович никак не ожидал, что мы вернемся так быстро, надеясь побыть еще один день с семьей. Должен был ехать также Лущихин за буровым оборудованием в Углич, а вернее, к семье, которая была эвакуирована в Мышкин возле Углича. Возвращались на побывку в Москву две синештанные девушки.
Я все боялся, а вдруг в последнюю минуту меня задержат, но Николай Владимирович, наоборот, именно мне поручил не только привести всем теплые вещи, но и отвезти его семью в Ковров.
Еще с вечера шофер Николай Иванович предупредил меня:
- Хочешь выехать пораньше, вставай в четыре, поможешь мне с машиной.
Проспав не более трех часов, я вскочил еще в предрассветных сумерках. Николай Иванович уже возился вокруг своего детища. Накачал я баллоны, завертел скаты, помог заправить машину.