Поэтому новейшему исполнителю нужны могучие интеллектуальные пласты Ленина и исторические ситуации, не сочиненные драматургом, а данные живой историей, которая драма сама по себе. А в постановках очень важно показывать Ленина в предельном напряжении всех его физических, умственных, нравственных сил, отвергнув субъективистские, сентиментальные наслоения, которые с годами возникали отнюдь не по вине серьезных художников - первопроходцев Ленинианы, а по причинам многочисленных подражаний их работам. Для этого в спектакле пролетарскому вождю нужны истинные, крупные противники его идей, его политических действий. Убежденные, не собиравшиеся отступать и уступать. Мы ведь знаем, что такие противники у Ленина были, что не с "ничтожными меньшевичками" он боролся. Тем значительнее была его победа.
Эту пьесу Шатрова долго не разрешали к постановке, ведь в ней действовали Троцкий, Бухарин, Инесса Арманд. Раньше даже упоминать эти имена было опасно, не то что выпускать актеров на сцену в таких ролях. И мы грешным делом думали: ох и потрясем теперь публику! Но стремительно набирал скорость информационный поток, и - улита ползет, когда-то будет - пока мы репетировали про Троцкого, Арманд и Бухарина, все или почти все было написано и рассказано с телеэкрана, и нам поражать стало уже нечем.
Но спектакль все же пользовался успехом. Не из-за исторических открытий и пикантных подробностей из жизни известных политиков, а благодаря актерской манере подачи материала. Построен он был как судебное действо. В нем шло разбирательство механики власти, обнажение ее тайных пружин. В лирической теме об отношениях Ленина и Инессы Арманд мы старались быть предельно скромными, тактичными и ненавязчивыми. Тем не менее зрителю становилось понятно, что эта женщина нравилась не простому мужчине, ею был увлечен в своем роде гений. Конечно, не обошлось и без тех, кто морщился: "Фу-фу-фу, как можно!" Но на самом деле это был спектакль большой культуры, и режиссерской в том числе. И очень человечный. Несмотря на то что в основе его лежал рассказ не о Ленине, не о Троцком или других людях той генерации, а о ситуации, которая среди них тогда сложилась, в которую они попали как политики, находящиеся у власти.
"Брестский мир" пользовался большим успехом. Мы возили его в Чикаго, в Лондон, в Буэнос-Айрес. Шел он в синхронном переводе, и, к нашему удовлетворению, его понимали и хорошо принимали. Был разгар перестройки, интерес к нашей стране рос, и в глазах зарубежных собеседников и зрителей стоял один вопрос: что у вас там творится? Пыл-жар, дым коромыслом, как в хорошей коммунальной квартире: то ли варят, то ли парят, и что-то уже пригорело так, что жареным попахивает.
В одной из лондонских газет тогда промелькнула рецензия, мол, спектакль позволяет лучше представить, что происходит сегодня в России, чем сотни газетных статей. Так высоко было оценено мастерство актеров и их действо на сцене.
Удивительно, продемонстрировав нетрадиционный взгляд на свое прошлое, мы тогда сумели объяснить заграничным театралам, как сильно изменилась наша действительность. И сейчас, думая о нас, грешных, я полагаю, что придет время, и нашу эпоху тоже откроют заново в ее непредвзятости и объективности. Хотя бы так, как мы сегодня открываем для себя эпоху Ивана Грозного и характер этой противоречивой личности.
Я верю также, что и фигура Ленина будет однажды сыграна во всем ее многообразии, в ее славе и стыде. Понятая объективно, изображенная честно и со всей присущей ей глубиной, во всех противоречиях и трагедиях, она, как факелом, сумеет высветить темные уголки очередной российской смуты, все случайности и закономерности такого исключительного феномена, как большевистская революция.
Остается дождаться драматурга.
От себя, со своей актерской, скоморошьей позиции, я не могу ответить на сложнейшие исторические вопросы той поры. Но задавать их мне никто не запретит. И для меня по-человечески было бы чрезвычайно интересно понять, как же Ленин смог сдвинуть эту махину, нашу Россию. А с профессиональной точки зрения - сыграть такого Ленина.
Зачем герои разрушают старое?
Чтобы ответить на этот вопрос, я хочу рассказать о двух спектаклях, действие которых происходит в Древнем Риме, - "Антонии и Клеопатре" и "Мартовских идах", но не в порядке исторической хронологии их сюжетов, а в той последовательности, как они вошли в мою актерскую жизнь. Тем более что это позволит мне объяснить, почему из одного характера рождается обыкновенный драматический персонаж, а из другого - герой в великом понимании этого слова.
Я уже говорил, что любая попытка приблизиться к шекспировским образам оставляет неизгладимый след в душе актера. Это самый серьезный экзамен, требующий и опыта, и сил, и смелости, и много-много чего. Но далеко не каждому актеру выпадает это счастье. Мне же посчастливилось участвовать в постановке одной из самых земных трагедий Шекспира - в "Антонии и Клеопатре" - в роли заглавного героя. Эта работа некогда также стала заметным этапом в творческой жизни режиссера Евгения Симонова, актеров Юлии Борисовой, игравшей Клеопатру, и Василия Ланового - Октавиана.
Думаю, не будет открытием сказать, что знаменитейший английский драматург велик именно тем, что при любых трактовках его Гамлет, Отелло, Лир испытывают не только личную трагедию, но поднимаются в ней до всечеловеческих философских обобщений, до понимания общих пружин неустроенности и дисгармонии мира. Отталкиваясь от частного, они приходят к общему. Правда, и многие другие герои Шекспира, те, что попроще, тоже размышляют и постигают законы жизни, неизбывные причины ее трагедийности. Наверное, таков Антоний. И я постарался изобразить его более чувствующим, чем думающим, чем он выведен в пьесе и, вероятно, чем он был на самом деле.
Антоний - воин, солдат, человек напряженного чувства, весь сосредоточен на себе, на своей всепоглощающей любви к Клеопатре, на своих размашистых и безудержных страстях.
Симонов решал спектакль, и пластически и образно, как арену римского цирка, на которой идет кровавая и беспощадная игра. В декорации, превосходно придуманной Сумбаташвили, это было выражено очень эффектно. На сцене - арена и амфитеатр, выполненные из какого-то серого металла. Поэтому возникало ощущение замкнутой, мрачной западни, из которой нет иного выхода, кроме резни не на жизнь, а на смерть. Как у гладиаторов. Тем самым сценический образ римского цирка раскрывал главный замысел спектакля: Антоний и Октавиан - два противоположных мира. Вместе существовать на арене жизни они не могут, и один неизбежно должен уничтожить другого.
Сталкиваются не только противоположные миры - сталкиваются два мировоззрения, две морали. Оттого борьба становится еще более жестокой и кровавой. Октавиан, как лепил его Лановой, - человек сильный, волевой и уверенный. Этот гордый патриций привык свысока смотреть на людей. Он рожден повелевать, ему должны подчиняться, он хозяин и жизни и смерти. Ему не свойственны сомнения и колебания при принятии самых жестоких решений. Октавиан самоуверен и полон презрения к обществу, его движущая сила в поступках - ощущение собственного величия. Мне думается, Октавиан стал одной из лучших театральных работ Ланового. В ней вполне проявились законченность и четкая определенность характера. Его персонаж был скулыггурен, как вычеканенный на монете римский император. Повелительная манера разговаривать, патрицианская стать, гордыня - чрезвычайно впечатляющая и убедительная фигура.
Правда, родилась она не сразу. Поиски на репетициях были трудными и долгими. Но Василий Лановой упорно работал в поисках образа. Честно, я никогда не видел крупных актеров, живущих и творящих только по вдохновению и озарению, словно вулканы, пробуждающиеся от извержения к извержению. Конечно, талант - это почва, без которой не вызреет и малейшая былинка. Но на одной и той же почве можно вырастить чудо- плод или, как это ни грустно, получить одни лопухи. А Лановой никогда не жалел пота, чтобы обильно полить эту почву и собрать добрый урожай. Пусть истина банальна, но только труд делает большого актера из просто талантливого человека. Сколько раз мне приходилось видеть, как с годами иссякало артистическое дарование вместе с уходящей молодостью и свежестью. И если вовремя не наработаны мастерство и опыт, то актер повторяется на сцене, начинает тускнеть и надоедать зрителю, пока однажды не сходит на нет. Только труд воспитывает профессионала. Вот и эта одна из лучших работ Ланового родилась из неустанного труда.
Центральное действующее лицо в пьесе - Клеопатра. Вокруг нее все помыслы Антония, ради нее его деяния. Клеопатра! Об этой женщине написано и сочинено великое множество легенд, но никто не знает, какова она была в действительности. Юлия Борисова сыграла ее как воплощенную женственность. Да, всевластная египетская царица - прежде всего женщина. Исходя из такого понимания, строилась эта роль в рамках постановочного замысла. Может быть, Клеопатре Борисовой недоставало трагического размаха, сокрушительного, испепеляющего огня могучей властительницы, зато она была так нежна и хрупка, что сразу становились видны ее колдовские чары, перед которыми опускаются ниц и цари и воины.
Эта Клеопатра была изменчива в своей борьбе на железной арене жизни. Была умна и дальновидна и в то же время беззащитна. Это было сложное и узорчатое сплетение. И так же как 1ля Антония любовь к Клеопатре оказалась сильнее государственных интересов, так в Клеопатре женщина побеждала царицу. Поэтому, потеряв возлюбленного, она, не задумываясь, отказывается от жизни, приложив к груди ядовитую змейку. Любовь выше царства, женщина выше царицы!
Бесконечно разнообразны оттенки и грани характера Клеопатры в исполнении Борисовой. В ней все смешано: любовь и ненависть, гордость и самоотречение, нежность и тигриная ярость, сила и слабость, женское коварство и ум государственного мужа. Клеопатра сама была похожа на змею - опасна и завораживающе красива.
И кого же больше жизни полюбила эта великая женщина? Кто он, чья любовь обессмертила Клеопатру? Антоний - какой он? Такими вопросами задавался я, готовясь к своей роли.
Вот что писал о нем Плутарх:
"Антоний был сластолюбив, пьяница, воинствен, расточителен, привержен роскоши, разнуздан и буен, а потому… он то достигал блестящих успехов, то терпел жесточайшие поражения, непомерно много завоевывал и столько же терял, падал внезапно на самое дно и вопреки всем ожиданиям выплывал.
Он был простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но, заметив, бурно раскаивался. Не знал удержу ни в воздаяниях, ни в карах.
…Хвастовство, бесконечные шутки, неприкрытая страсть к попойкам.
…Щедрость, и безобразное пьянство, и возмутительное расточительство.
…Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась последняя напасть - любовь к Клеопатре, разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти, скрытые и неподвижные".
Наверное, и так можно было раскрыть этот характер, если бы Шекспир назвал свою трагедию "Антоний", но пьеса в своем действии рука об руку ведет Антония и Клеопатру. В ней рассказывается, может быть, о самом светлом и прекрасном периоде жизни Антония. Любовь сделала его другим человеком и заставила подняться над собой. Разве мог он быть ниже и хуже избранницы, когда Клеопатра стала для него "венцом и целью", когда влечение к ней оказалось для него важнее императорского трона и полководческих побед. Когда, кроме страсти к Клеопатре, для него не существовало ничего. В своем чувстве Антоний будто в затмении, и, воспользовавшись этой великой слепотой, дальновидный Ок- тавиан находит средство, чтобы победить соперника в кровавой схватке за римский престол. Но странным образом не слава великого исторического деятеля, не лавры триумфатора в сражениях, а любовь к Клеопатре обессмертила имя Антония.
Работая над спектаклем, мы с Симоновым определяли для себя Антония как человека, который все меряет своими мерками: возможна греховная любовь, но невозможна подлость, допустимо забвение любви, но непростительно предательство. Антоний смотрит на мир глазами сильного человека, который не допускает мысли о поражении. Сильные люди часто бывают добродушными и снисходительными, а столкнувшись с подлое- тью, теряются и проигрывают. Такие характеры будто бы стесняются своей силы и порой считают окружающих чем-то вроде младших братьев, которых нельзя обижать. В этом наивном неведении они часто погибают, как подъеденное мышами дерею. Говорят, что слоны смертельно боятся мышей…
Антоний виделся нам именно таким, но нельзя сказать, что мы не принимали в расчет свидетельства Плутарха. Нет, наш Антоний был и кутилой, и греховодником, но общее стилистическое решение спектакля требовало, чтобы я изображал его в более благородной манере.
Мне сейчас трудно судить, каким в итоге получился Антоний. Несколько неловко говорить и о себе в этой роли: все равно или о чем-то пожалеешь, или что-то приукрасишь… Я старался сделать Антония земным и понятным. Именно этого подхода не поняли некоторые критики. Им подавай римского императора, владевшего половиной мира, - с особой осанкой и повадкой.
Вероятно, Антоний был действительно и величествен, и импозантен, а судя по Плутарху, красив и могуч. Но ведь я не играл историческую личность и не был обязан следовать точности портрета и биографии. А самое существенное в актерском деле - умение всегда петь своим голосом. Хоть слабым, зато естественным. И незачем пыжиться и ходить, будто аршин проглотил. Однако в связи с Антонием я в очередной раз задумался о том, что мне не следовало бы играть царственных особ. Но, поди ж ты, играл, и играл немало! И все без исключения мои короли и императоры наряду с серьезным, заинтересованным отношением со стороны критиков и зрителей вызывали эту злополучную реакцию: не король. Нет царской крови, слишком прост Наполеон, слишком обычен Ричард, мелок Антоний - слишком он земной и солдатский.
Стоит ли огорчаться по этому поводу? Думаю, нет. Конечно, прототипы этих героев были крупными и незаурядными личностями. Но их деяния не уложишь в одну пьесу, в один спектакль. Вместе с тем при всем их величии и значимости они были людьми. А театр занимается человеческими взаимоотношениями, а не царскими, полководческими, морскими, сельскохозяйственными, производственными и прочими специфическими делами. Человеческими! И только через человека он освещает все волнующие людей проблемы.
Беда многих современных пьес в том, что конфликт обозначается, а человек пропадает. Тогда любой, самый умный и острый сюжет становится публицистически-литературным, а не жизненным. Смысл произведения теряется, когда нет носителя и, если хотите, создателя конфликта. Без полнокровного, интересного человеческого образа действие в пьесе похоже на то, что происходит в кукольном театре, где кукольник заставляет неодушевленные фигурки двигаться в нужном направлении. А в театре интересно только человеческое сердце, которое на ваших глазах сокращается то медленнее, то быстрее, а иногда не выдерживает и рвется. И когда актерская судьба дарит тебе счастливый билет - сыграть, скажем, Наполеона, то думать надо прежде все- ' го о том, какой он был человек, не полководец, не политик, а человек, в том числе несущий в себе и эти незаурядные качества.
Работая над образами, я непременно посещал Историческую библиотеку. Там мне показывали огромные стеллажи, заставленные книгами о Наполеоне. Да и другим известным фигурам, ставшим драматургическими персонажами, было посвящено изрядное количество трудов. И что же, перечтя эту уйму книг, актеру ничего не остается, как по примеру Бонапарта напяливать на себя "серый походный сюртук" и становиться вешалкой, живой иллюстрацией для чьих-то представлений об императоре Франции? А как тогда выразить на сцене его человеческую сущность? Его слабость? Его боль? Все-таки надо понимать, что задача актера, готовящегося к роли, не в том, чтобы развенчать и принизить историческую личность до своего уровня, а в том, чтобы ощутить ее плоть и нерв, и только затем на этого понятого и принятого актером человека можно надевать корону.
У меня был своеобразный культурный шок, когда, работая над Ричардом III, я нашел труды английских и советских ученых, доказавших, что в действительности Ричард был прогрессивным королем для своего жестокого и кровавого времени. Он старался объединить враждующие между собой кланы, установить определенную законность, при нем ввели регулярно действующую почту. Но впоследствии летописцы не без влияния Генриха Тюдора, одержавшего победу над Ричардом, дали иную трактовку
его деяний. А Шекспир, живший при Елизавете Тюдор, в своей трагедии окончательно заклеймил его, и Ричард III стал для потомков олицетворением зла. "
Однако никто не берется за бессмысленную затею - переписывать Шекспира в соответствии с новейшими воззрениями на историю, хотя это могло бы рассеять дымку таинственности и патологической жестокости над обликом средневекового британского монарха и привнести в него нечто более человеческое и доступное пониманию. То же с актером. Он художник. Он рисует свой образ и свое видение декораций для этого образа. У него свое понимание героя, без которого нельзя сыграть его достоверно. Только разгадав персонажа, он сможет предложить разгадку зрителю, а вместе с ней новые мысли и переживания. Так что не стоит оценивать актерские работы с позиции абсолютной бытовой правды. Они всегда подчинены особому художественному замыслу, и в них всегда кроется творческий вымысел.
Итак, только через себя, через собственное понимание скрытых пружин человеческого характера актер изображает любого короля и любого императора. Но как же тяжело убедить некоторых зрителей, что император тоже человек! С детских сказок, что ли, вырабатывается убеждение в противном? Раз король, значит, нечто сверхъестественное и особенное, не такое, как у простых смертных. И ходят короли не так, как мы, и думают-то они по- другому! Есть в этом что-то рабское. Косвенное свидетельство тому - письмо, которое я получил однажды после показа на телевидении спектакля "Ричард III" от одной разгневанной зрительницы. Она возмущалась: "Что это у вас декорация из одних досок? Все же Ричард - английский король! Мог бы себе построить и получше покои. Разве для короля стали бы строить из досок?"
Что тут спорить! Тут вкус надо воспитывать, художественный вкус. И образное мышление, и внутреннюю свободу, и способность в едва обозначенных символах видеть целое явление и даже всеобще многообразие мира.
И Антоний, если верить в подлинность письменных источников, был человек, а не идеал. Грешник был, великий, видать, грешник. Но увидел Клеопатру, и не стало человека нежнее, и влюбленнее, и безумнее его. Тем и дорог он стал зрителю, поэтому одиннадцать лет мой "неимператорский", но неистовый
Антоний умирал на сцене от любви к прекрасной колдунье Клеопатре и рвался к ней в Египет, забыв и власть, и Рим. А у меня порой не хватало физических сил под бременем этих страстей, чтобы передать пламенный темперамент античного римлянина. "Ты знала хорошо, / Что сердцем у тебя я на буксире / И тронусь вслед. Ты знала, что тебе / Достаточно кивнуть, и ты заставишь / Меня забыть веления богов"…
А теперь мне хотелось бы вернуться к вопросу о том, что превращает драматургического персонажа в подлинного героя.