В 2003 году был у меня интересный актерский опыт - роль, в которой вдруг пришлось сыграть человека, сильно похожего на меня. Я имею в виду фильм "Подмосковная элегия" по пьесе Михаила Казакова. Когда мне предложили сценарий и я понял, о чем он, то сразу согласился на эту работу. Вот почему. По сюжету известный, но очень немолодой актер - некто Черкасский, лучшие годы которого уже далеко позади, живет на даче, сдавая столичную квартиру внаем, чтобы хоть сколько-нибудь сносно существовать на вырученные деньги. И вокруг него плетется простая история его семьи. Это так говорится, что простая, но каждый человек знает, что нет ничего более сложного, чем эта самая "простая" жизнь с ее хитросплетениями, сшибками характеров и интересов, взаимными обидами близких людей и, напротив, их готовностью идти на самопожертвование ради близких. В пьесе тоже многое происходит: сын актера - генерал, служит в Чечне, по разным причинам несчастливы обе дочери, внук попал в странную компанию с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Их проблемы по сюжету постепенно обнажаются; причем каждый член семьи так или иначе старается перетянуть общее одеяло на себя и требует третейского разрешения от главы семьи - моего героя. Тот честно пытается что-то сделать, но слишком часто человек бессилен перед обстоятельствами, и его борьба с ними - это всего лишь форма фатума. И опереться можно только на детей, а они сами нуждаются в опоре, на верного товарища в исполнении Виктора Сер- гачева, на жену - ее сыграла замечательная актриса Ада Роговцева, с которой прежде мне, к сожалению, не приходилось работать. Пожилой актер глубоко переживает происходящее, болеет им, осознавая непредсказуемость жизни и неизбежность многих событий. Однако большая интеллигентная и умная семья в кипучей действительности наконец находит способ, как все расставить на свои места. А ночью, когда дом отходит ко сну, Черкасский долго ворочается на раскладушке, и вдруг начинает репетировать самую главную свою роль, которую, быть может, и сыграть-то никогда не придется. Но он мучается ею и бесконечно повторяет неподдающийся монолог короля Лира. Как раз в этом поиске роли, в беззаветной преданности любимому делу неподражаемо звучит одна из основных сюжетных нот: все преходяще, а искусство вечно. Вот и получается, что главное в жизни актера - это его профессия.
Очень мне интересен этот персонаж. Много в нем подлинно актерского. И работает он самозабвенно, и бескорыстно служит искусству, и пижонства у него тоже не отнять. А что греха таить, не такая уж редкость это качество среди нашего брата. Уж много лет тому назад я в составе советской делегации актеров ездил в Америку. Среди нас был один пожилой, такой солидный акте- рище из Перми с барственно надтреснутым голосом, но без хороших башмаков. Ничего не поделать, не все актеры богаты. Так вот, нам ежедневно выдавали на человека по одиннадцать долларов суточных. Деньги это невеликие, на них особенно не разгуляешься, но наш пермяк, в чем-то себе отказывая, обязательно покупал цветы и шел с ними, куда приглашали, чтобы подарить букет какой-нибудь приглянувшейся даме. Над ним за это подтрунивали, но пермяк не сдавался и в оправдание своей непрактичности только басил, мол, я русский артист, и цветы мне нужны, чтобы держать марку. Такова актерская натура! Черкасский тоже представляет собой нечто в этом роде. Для пижонства, а не для надобности, несмотря на преклонный возраст и болячки, он тянется к рюмочке и поглядывает на женщин. Для того же он порой встает в горделивую позу и произносит: "Попомните эти слова, когда-нибудь на моем московском доме непременно выбьют: "Здесь жил и сдавал внаем квартиру актер Черкасский"!" Но что интересно, есть в этой реплике доля правды, потому что настоящий артист цену себе знает всегда. И от своего актерства мой герой ни за что не отказывается, поэтому бормочет ночами тексты ролей, неподдающиеся стареющей памяти, и видна в этом упорстве его богатая внутренняя творческая жизнь.
Разве мог я отказаться от такой роли? В ней разом раскрывается вся система Станиславского. На, сыграй подобного себе в заданных обстоятельствах! Вживись в ситуацию, пропусти ее через сердце и голову. На час, на два, пока играешь, сделай ее самой важной вещью на свете. Тут есть над чем подумать. Ведь в образе моего героя органично соединены сразу три плана: я, актер Ульянов, должен сыграть актера Черкасского, который играет короля Лира. Получается матрешка, ящичек с секретом, волшебная кинематографическая шкатулка. Но ни в коем случае нельзя сказать, что я изображал самого себя. Да, черточки из моей жизни в роли присутствуют, но лишь в меру необходимости. А иногда я нарочито преувеличивал эпизоды, чтобы точнее осветить разным светом закоулки того сложного характера, каким обладает Черкасский.
Интересно, что несколько десятилетий назад у меня была работа, чем-то сходная с ролью в "Подмосковной элегии". Это фильм "Тема" - история писателя, простого мужика, который сумел добиться успеха, но вдруг почувствовал, что выдохся, исписался и начал построчно врать. Но он не сдается, ищет, чем заполнить внутреннюю пустоту, и приезжает в Суздаль, чтобы работать над новым романом. В главной женской роли режиссер Глеб Панфилов сразу утвердил блистательную Инну Чурикову. А кто будет работать с ней в паре, он сомневался, колеблясь между мной и Алексеем Баталовым. Конечно, по своей актерской фактуре Баталов больше интеллигент, чем я, и более похож на писателя. Однако именно мужиковатости - а она важное качество главного героя - ему не хватает. Зато у меня, выходца из сибирской глубинки, этого добра достаточно. Между такими каче- сгвами и выбирал Панфилов. Вышло так, что вечером накануне съемок он позвонил мне, извинился и сказал, что играть-таки будет Алексей. А уже ночью, по голосу чувствовалось, что новое решение далось ему нелегко, сообщил, что роль будет утверждена за мной.
Роль Черкасского в фильме "Подмосковная элегия" пришлась мне по душе и, видимо, удалась, коль скоро за ее исполнение мне вручили награду с противоречивым названием "Приз белой зависти". Только Михаил Казаков как автор, по-моему, оказался неудовлетворенным экранизацией пьесы. Жаль… Призом за лучшую режиссерскую работу был награжден Валерий Ахадов. Он оказался на высоте, создав в целом очень неплохую картину, насквозь пронизанную легкой грустью, извечной тоской человека по несбыточному, ностальгией по приходящим из прошлого мечтам. И концовка в фильме вышла забавная, из какого-то давно ушедшего и милого далека: "Забыли человека! Ворота, ворота откройте!" - это сразу напоминает последние строки "Вишневого сада" Чехова о забытом в доме Фирсе.
Мой партнер - микрофон
Надо сказать, что я всегда очень любил читать великую русскую литературу вслух для людей и с профессиональной точки зрения относился к этому весьма серьезно. Когда-то мне приходилось делать это со сцены, и памятны выступления в Ленинграде, где в огромном, бесконечном помещении филармонии я не на шутку боялся, что рассказы Шукшина в моем исполнении просто не будут слышны. Но опасения оказались напрасными - в зале была отличная акустика, и люди слушали, затаив дыхание. Им это было нужно, скучая о человеческом, они отрезвлялись, вылечивались от своих духовных недомоганий, от ужасов недавней войны и еще более недавней сталинщины. А теперь публика предпочитает глазеть, как поп-дивы при огромном стечении народа дрыгают ногами… Но сейчас не об этом.
Из всех актерских работ я больше всего люблю свою работу на радио. Что-то в ней есть изящное, светлое. А если материал классический или просто хороший, то работать тогда одно наслаждение.
Тихая, светлая студия. Ты наедине с микрофоном, который связывает тебя с миллионами слушателей и который точнехонь- ко передаст им все - и правду, и фальшь. Вот уж кто друг твой истинный и неподкупный! Ты можешь сделать бесчисленное количество вариантов, пока добьешься наиболее правильного, лучшего. Тут не надо грима, не надо учить текст наизусть, что с годами становится проблемой. Работают трое: режиссер, звукооператор и актер; они рассказывают так, что всё увидится воочию - весь мир, все чувства, неохватность света.
Как ни парадоксально, но радио по своим выразительным средствам богаче, чем телевидение и кино, не говоря уже о театре. Возможно, далеко не все разделят мою точку зрения, однако я пришел к этому выводу, исходя из многолетнего опыта работы, и по-прежнему очень ценю всякую возможность что-либо сделать на радио.
Еще в Омске я впервые попробовал свои силы у микрофона, но всерьез начал работать с ним в далекие 50-е годы прошлого века, уже отслужив актером два или три года в Театре Вахтангова. Однажды меня пригласили участвовать в передаче по стихам Маяковского, которую режиссировал знаменитый Осип Наумович Абдулов. В те годы он царил на радио, записывал свои известнейшие передачи, такие как "Кола Брюньон" или "Дон Кихот".
Тогда записи велись на телеграфе. Там была студия, которой бесконечно мешала картофелемойка. Не то выше, не то ниже этажом находилась столовая телеграфа, и как только начинали. мыть картошку в механической мойке, так все записи прекращались. Тем не менее в этой студии было создано много превосходнейших передач. В те годы иногда работали на площади Пушкина, за нынешним кинотеатром "Пушкинский".
На радио меня пригласили по рекомендации Марины Александровны Турчанович, которая до этого прослушала группу молодых актеров специально для работы в эфире. Тогда я и был отобран в ряд таких претендентов.
К работе подключился Михаил Федорович Астангов, еще кто-то из известных, крупных мастеров, и я среди них был как желтый цыпленок. Ничего у меня не получалось. Я отлично помню раздраженные, даже злые глаза Осипа Наумовича, которые смотрели на меня через два стекла, отделявшие пульт от комнаты, где я мучился, потому что не мог выполнить того, что от меня требовалось. Наверное, ему было ужасно жаль времени, которое он терял со мной.
А любой опыт, в том числе опыт работы, приходит только с годами. Но чтобы его приобрести на радио, необходимо, как мне кажется, постичь микрофон. Этот раньше железный коробчатый, а теперь обтянутый поролоном продолговатый предмет лишь на первый взгляд кажется бездушным. На самом деле он фокусирует на себе внимание миллионов будущих слушателей. Вот тут-то и выясняется, что актер настолько опытен и мастеровит, насколько ему удается найти интимный, душевный, сердечный контакт с этой штуковиной. Потому что - и тут нет никакой мистики - только в этом случае актер сможет наладить контакт с будущей аудиторией. Если же ты относишься к микрофону как к бездушному воспроизводителю твоего голоса, ничего толкового у тебя никогда не получится. Это я знаю по своему, большому уже, опыту. Но прийти к ощущению, что микрофон - твой друг, твой собеседник, твой самый лучший и внимательный, самый добрый и понимающий тебя слушатель, нелегко.
У меня было много работ на радио; некоторые считались проходными, и от них не оставалось памяти ни у меня, ни тем паче у слушателей. Но были и такие, которые могу назвать этапными на моем творческом пути.
Одна из ранних моих работ - рассказ Константина Паустовского "Снег". Пожалуй, с него началось мое восхождение к радиомикрофону. "Снег" был записан под руководством Турчано- вич, которой я бесконечно благодарен за то многое, что эта женщина сделала в моей радиокарьере.
…Паустовский. Один из тончайших, лиричнейших писателей советской русской литературы. Романтике горьковатым привкусом ностальгии по несбывшемуся, с полной очарования грустью и в то же время веселой влюбленностью в жизнь. Его рассказ "Снег" странный, немножко подернутый туманным флером. В нем и сюжета-то, собственно говоря, особого нет. Случайная встреча моряка, сына умершего владельца старой дачи, с женщиной, которая сейчас там живет. Вот и все. Но столь прозрачна и глубока проза Константина Георгиевича Паустовского, что читать ее всегда удивительно: за кажущейся простотой лежат такие пласты, такой воздух, такой аромат и такое дыхание жизни, которые всегда покоряют.
Я думаю, что это мой первый более или менее услышанный радиомонолог. Пожалуй, он стал и первой работой у микрофона, которая принесла мне удовольствие и ощущение радиожи- тия. Может быть, потому, что сам по себе рассказ очарователен и душист, может быть, потому, что моя неумелость и моя нетронутость, что ли, "радийная" совпали с его чистотой. И действительно, вместе с замечательной музыкой Рахманинова, подобранной для той передачи, мой голос создавал какое-то необычайное, прозрачно-грустное и лирически-нежное настроение.
Позже иногда передавали эту запись, и я с удовлетворением отмечал, что она не утеряла своих особенностей.
Я много работал с Александром Петровичем Шиповым. Он был одним из старейших режиссеров, очень дотошным, и добивался точнейшего выполнения своих просьб, воплощения своего видения. И вот однажды мы с ним озвучивали рассказ Скитальца "Полевой суд". Рассказ очень русский и довольно яростный, о том, как крестьяне судятся с помещиком за землю и полевой суд решает дело в пользу помещика, и тут же на глазах у всей деревни бедных зачинщиков тяжбы секут. Рассказ напомнил мне времена Стеньки Разина.
Я это произведение понимал по-своему, каким-то внутренним чутьем ощущал, а Александр Петрович меня все время поправлял. Мы трижды переписывали работу, и тем не менее она у нас не получалась: что-то во мне было зажато, мне не хватало дыхания. Я "пел" чужим голосом. Голос по молодости у меня был еще не окрепший, еще колебался, к тому же давила жесткая режиссерская воля. Поэтому я постоянно терял естество и истинность звучания. Наконец я заявил: "Александр Петрович, разрешите, я запишу так, как чувствую сам. А вы вольны потом запись пустить или не пустить в эфир или даже взять другого актера". Шипов согласился, и в эфир рассказ вышел именно в моей интерпретации.
Рассказываю это не для того, чтобы доказать, что я был правее и умнее. Отнюдь нет. Речь о том, что в любой работе, особенно на радио, важно иметь личное желание исполнить именно этот рассказ, именно это произведение, потому что такое желание придает голосу нужное звучание. Если читаешь то, что тебе неинтересно, звук не резонирует с душой, затухает. А если рассказываешь о том, что кажется необычайно важным и существенным, если хочется, чтобы об этом услышали другие, то звучание приобретает большую глубину и объемность. Так и в жизни бывает. Если человек рассказывает нехотя, это один рассказ; когда же он, захлебываясь от энтузиазма, сообщает о чем-то поразительном - это нечто другое.
Но на радиозапись, что греха таить, актеры частенько приходят не очень подготовленными, и в этой связи мне хочется рассказать одну историю, которая меня поразила настолько, что я ее и сейчас помню так отчетливо, будто все случилось вчера.
Я снимался в картине "Екатерина Воронина". Роль бабушки играла Вера Николаевна Пашенная, героиню - Людмила Хитяева. Снимали мы в Нижнем Новгороде, тогда еще Горьком, на откосе. Из Заволжья дул сильный холодный ветер. Актеры нервничали, боялись простудиться. Многие все время убегали в конторку греться, и только Пашенная стояла непоколебимо. Ей говорили, а она была в группе самой пожилой и, конечно, самой знаменитой, самой уважаемой актрисой: "Вера Николаевна, пожалуйста, идите в тепло". "Нет, - отвечала она, - я нужна съемке, я нужна кадру, я готова работать".
А ведь снимали проходной, малозначительный эпизод, и присутствие ее в кадре, в общем-то, было не столь уж существенно.
Прошли годы. Однажды меня пригласили в радиопередачу, в которой участвовала Пашенная. А как обычно проходит работа? Вручают текст, считывают его по первому разу, режиссер приблизительно объясняет, что нужно сделать, какие задачи он ставит перед собой, перед актерами, и люди расходятся по домам. Некоторые отмечают ударения, некоторые раза два прочтут, а некоторые приходят, вообще не заглянув в текст, и начинают с ходу что-то лепить и мастерить. Похоже проходила и та работа. Мы так же собрались, поговорили, потом разошлись и через четыре или пять дней, уж не помню точно, собрались все вместе… и я с каким-то непониманием и трепетом вдруг увидел, что Вера Николаевна Пашенная почти весь свой текст знает наизусть. Она, которая была так занята! Она, которая вела курс в училище, очень много играла в Малом театре, занималась серьезно общественной работой! И именно у нее текст был выучен!
На всю жизнь запомнил я это святое отношение к своему делу, которое старики часто нам демонстрировали.
Одну из работ на радио режиссировала Татьяна Александровна Заборовская. Вместе с незабвенным Евгением Урбанским мы записывали спектакль по американскому сценарию "Скованные одной цепью". Это было трудно, ведь в процессе встреч у микрофона нам предстояло создать полнокровные образы. Два человека, негр и белый, скованные друг с другом, бегут из тюрьмы и вынуждены все время быть рядом. Их отношения, изменение этих отношений - суть, сюжет произведения. Сначала они люто ненавидят друг друга, но потом постепенно приходят к взаимопониманию и даже к братской любви. Урбанский записывал негра, я - белого. Запись шла медленно и мучительно, но было в ней что-то очень для меня интересное, и я до сих пор помню могучего человека рядом с собой, взволнованную Татьяну Александровну за стеклами пульта и то, как мы старались найти все крепнущую дружескую связь между героями пьесы. Наверное, она возникла и между нами тоже.
Мне повезло, я действительно считаю это великим счастьем - записать несколько произведений Александра Трифоновича Твардовского: "Василия Тёркина", "За далью - даль", "Дом у дороги".
"Тёркин". Хрестоматийнейшая вещь. Тысячу раз на разных самодеятельных и профессиональных сценах читанная, игранная, спетая, в расхожем виде известная и вроде бы всем понятная. "Тёркин" вошел уже в плоть и кровь русского народа. "Тёркин" неотделим от него, это синоним бойца - храбреца, удальца и молодца. Поэтому браться за поэму было необычайно интересно, но и чрезвычайно опасно. В свое время ее замечательно читал Дмитрий Николаевич Орлов, один из прекраснейших российских чтецов-декламаторов. Но нет, слово "декламатор", пожалуй, к нему не подходит. Он даже не был чтец, это не точно определяет его манеру. Он был абсолютно уникальный, чарующий рассказчик. Надо послушать, как он записал "Конька-Горбунка", русские сказки, какие у него передачи о деде Щукаре, как он читал четвертую книгу "Тихого Дона". Трудно даже рассказать, до какой степени он был по-российски звучен. Орлов весь был как частушка, как поговорка, как присказка. В его необычном певучем голосе звучала Россия во всей ее неслыханной простоте, и наготе, и неприхотливости, и в то же время поэтичности. И его запись "Василия Тёркина" тоже была очень известна. И когда мне предложили заново переписать поэму, я сразу понял, с какой глубочайшей ответственностью мне надо подойти к этой работе.
Вместе с режиссером Эмилем Григорьевичем Верником мы стали вчитываться и искать для поэмы новое звучание. Постепенно поняли: если в орловском исполнении Тёркину была присуща прямо-таки былинная удаль, безунывность, российская несгибаемость, то мне такое выразить не дано. Я был бы в этом натужен, фальшив и неловок. А мне подумалось, что Тёркин не