Сердце
Мы сидим с бывшей ассистенткой Александра Александровича, ученицей его отца Анной Марковной Кудрявцевой у меня на даче и беседуем об операциях на сердце. Она сейчас пенсионерка, всю свою молодость и жизнь посвятившая хирургии, в частности, операциям на сердце "синих" детей. Операциям, начало которым дал Александр Александрович.
- Мне в жизни приходилось часто делать эти операции, когда я работала в отделении синюшных детей, - рассказывает Анна Марковна.
Я слушаю ее и думаю о том, что ведь мы, люди, не имеющие отношения к медицине, даже представить себе не можем, сколько детей родятся с сердечной недостаточностью и как мало думают будущие матери о судьбах, которые они сами готовят своим детям.
Анна Марковна рассказывает скупо и точно, и я вдруг отчетливо вспоминаю ее в детском отделении клиники на Большой Серпуховской, окруженную детьми. Была она тогда удивительно грациозной, стройной, с густыми белокурыми волосами, заколотыми на затылке в большой узел, и с серыми - то насмешливыми, то строгими - глазами.
Она необычайно умело вела себя с маленькими пациентами - была с ними терпелива и мягка.
- Мы готовились к операции задолго, - рассказывает Анна Марковна, - ежедневно держали ребенка в кислородной палатке, ведь синюшные дети задыхаются при быстрых движениях. Им нужны ингаляции, нужны укрепляющие сердечную деятельность медикаменты. Они, как и все дети, хотят побегать, поиграть, и вот они в своих полосатых пижамках носятся по коридорам, играют, ссорятся, мирятся, смеются, кричат… Родители с беспокойными лицами, истерзанные ожиданием, сидят возле них, сами готовые отдать жизнь за спасение ребенка.
Но есть страшные случаи - когда мать не хочет возиться с ребенком, больше того, не хочет, чтобы он выжил: он все равно уже будет неполноценным, вот и возись с ним потом всю жизнь!
У меня на руках умирал после операции такой трехлетний малыш. Какое же это страдание! Он просится на руки к матери, а мать не идет. Я старалась как-то отвлечь его, приласкать, взяв на руки. А мать ведь так и не пришла в больницу. Ни разу!
Я прошу Анну Марковну рассказать поподробнее об операциях на сердце синюшных детей.
- Видите ли, - рассказывает она, - есть ведь так называемые "белые пороки", это - дефекты перегородок сердца, и они сравнительно легко устраняются, гораздо сложнее "синие пороки" - с серьезными дефектами. Ну, представьте себе, что у ребенка от рождения смещены аорта и легочная артерия, и от этого кровообращение идет в обратном порядке: там, где обычно проходит артериальная кровь, идет венозная, и наоборот. Надо отключить аорту, отключить легочную артерию и пересадить эти органы, подшив их на положенные для них места. Для этого хирург вскрывает грудную клетку. И хирурги делают это с каждым годом все лучше, ведь техника растет, и то, что было десять лет тому назад, - теперь уже устарело. Раньше хирург оперировал функционирующее сердце, отключая его на короткое мгновение. Сейчас аппараты искусственного кровообращения дают возможность хирургу спокойно во всем разобраться и как следует, тщательнейшим образом устранить порок.
Я не могу скрыть своего восхищения. А Анна Марковна продолжает:
- Сейчас операция начинается с того, что мы вводим наркоз больному ребенку прямо в палате, он даже не знает, что через полчаса он будет на операционном столе. Его принесут туда, вынув из холодной ванны, охлажденного до тридцатиградусной температуры. Потом вводится в трахею через горло трубка для поддержания дыхательного наркоза, а потом начинается самое главное: рассекается грудная кость, раздвигается грудная клетка, и вот оно, сердце! Лежит в рассеченном перикарде это маленькое сердечко, которое будет отключено от кровеносной системы, вскрыто, переделано, приведено в порядок, подшито и уложено на место. Затем грудная клетка зашивается, к сердцу подводят ток, отключив аппарат искусственного кровообращения. А дальше - теплая ванна для пациента и палата, и непрерывное, неустанное внимание, и ожидание, тревога в глазах измученных родителей, тревога у маленьких соседей, тревога у медперсонала. Тревога, тревога, тревога! И ожидание. И свое-то сердце здесь столько перестрадает…
Я вспоминаю, - снова говорит Анна Марковна, - как однажды мы с Александром Александровичем оперировали маленькую девочку. Она была такая трогательная. Мы сделали все возможное, что только было в наших силах, но она все же умерла во время операции. Ничего нельзя было сделать. И мы оба стояли над ней и плакали, словно потеряли какое-то близкое нам, родное существо…
- А как вообще вы пришли к этой специализации - к операциям на сердце?
- Ну, это началось давно. Еще в 1952 году мы ездили в клинику второго мединститута, к профессору Бакулеву, смотреть операции на сердце, когда это еще были первые шаги в этой области. Мы знакомились с новыми методами операций. Работал с нами ассистент Бакулева, опытный и талантливый хирург Мешалкин. Он делился с нами своими методами, приезжал к нам в институт на операции "синих" больных. Заезжал вечерами, чтобы самым тщательным образом проследить за послеоперационным периодом. И не только из чувства ответственности - он вел научные наблюдения.
Много экспериментов проводилось у нас и с животными, для этого имелся целый так называемый "звериный корпус", где содержались собаки, крысы и другие животные.
Я благодарю Анну Марковну за ее рассказ и прощаюсь с ней.
И еще интервью.
О первой пересадке человеческого сердца, сделанной в Советском Союзе именно Александром Александровичем Вишневским, рассказал мне хирург Арнольд Николаевич Кайдаш. И вот что я узнала от него.
Еще в 1968 году Вишневский после длительной тренировки на трупах впервые начал эксперимент по пересадке сердца у животных. Это были операции с подшиванием сердца и различными вариантами подключения дополнительного кровообращения. Знаменательно, что знаменитый хирург из Кейптауна - Христиан Бернар, осуществивший первую пересадку сердца человеку, перед этой операцией приезжал в Советский Союз и наблюдал, как наши врачи-экспериментаторы делают эту операцию на животных.
Операция пересадки сердца требует совершенно исключительной стерильности, то есть целых стерильных блоков, палат, и соответствующего оборудования, которого в старом здании Института имени А. В. Вишневского не было, а новое здание было еще не закончено. И тогда Александр Александрович - главный хирург Министерства обороны - задался целью произвести операцию пересадки сердца в Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова в Ленинграде. Руководство академии поддержало предложение Вишневского. Была проведена подготовка стерильных помещений и оборудования в отличном корпусе госпитально-хирургической клиники, где для пересадки сердца был отведен целый этаж. Была оборудована специальная операционная и пластмассовая палатка - там должен был находиться больной после пересадки. Была подготовлена новейшая аппаратура и создана группа хирургов-иммунологов и специалистов по искусственному кровообращению.
В таком громадном городе, как Ленинград, больных, перенесших инфаркт, было множество, и многие из них соглашались на пересадку сердца как на последнюю надежду на продление жизни. Так что в реципиентах недостатка не было.
Больных, ждавших пересадки сердца, было много, и нередко они умирали, не дождавшись операции, поскольку большинство из них были хронические сердечники, уже перенесшие по два, по три инфаркта миокарда, с декомпенсацией, с отеками легких. По существу, жизнь их держалась буквально на кончике иглы при инъекциях различных сильнодействующих препаратов, помогающих сердечной деятельности. В бригаде, обслуживающей этих больных, было установлено круглосуточное дежурство, и каждый из членов этой бригады не имел права отлучаться по своим делам больше чем на полчаса, и так было в течение двух месяцев.
Вопрос о донорах оказался чрезвычайно сложным. Их доставляли в одну и ту же клинику в отделение реанимации, ни в какой мере не связанное с бригадой, занимающейся трансплантацией сердца. Доноры часто имели повреждения многих жизненно важных органов, и хирурги в этих случаях не решались производить трансплантацию.
Надо было еще подобрать по иммунным пробам совместимость тканей донора с тканями реципиента и при этом учесть самые мельчайшие детали.
Три профессора-хирурга должны были работать вместе с Вишневским: Иван Семенович Колесников, Феликс Владимирович Баллюзек и Владимир Федорович Портной. Кроме того, им должны были помогать многие сотрудники Института имени А. В. Вишневского и Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова.
И вот в ночь на третье ноября в клинику позвонили и сообщили, что зафиксирован случай неоперабельной травмы, приведшей к мозговой смерти потерпевшего. Теперь надо выяснить, подойдет ли его сердце для пересадки. Сможет ли оно работать в другом организме? Измеряется и подсчитывается, сколько крови выбрасывает мышца с каждым ударом.
Сердце донора срочно доставляют в операционную, где на столе, уже подготовленная к операции, лежит пожилая женщина с сердцем, отжившим раньше времени. И вот Вишневский со своими соратниками - Колесниковым, Баллюзеком и Портным - переходят в операционную и приступают к пересадке сердца…
Можно представить, каким мужеством, хладнокровием и опытом должен был обладать Александр Александрович, когда он отделял своим скальпелем старое сердце от сосудов… Я вижу это напряженное лицо под марлевой маской, лицо с немигающими глазами неистового напряжения, когда руки этого необыкновенно талантливого хирурга извлекают из ванночки молодое сердца вместе с трубками, дающими ему жизнь, помещают его в перикард пожилой женщины и начинают тончайшую работу иглой, соединяя, скрепляя, подшивая сосуды…
И вот они уже соединены, все готово, чтобы снять зажимы, и тогда в сердце должна поступать кровь оперируемой…
Пожалуй, никакими словами не опишешь, что переживают в эту минуту хирурги, взявшие на себя ответственность заново создать функциональную деятельность человеческого сердца, вступая в эту минуту в соревнование с самой природой. Надо обладать такими нервами, таким здоровьем и таким могучим собственным сердцем, чтобы дождаться первого… второго… третьего толчка нового сердца! И вот оно работает! Работает новое сердце! Победа!..
Но через полчаса обнаруживается, что правый желудочек нового сердца не справляется с нагрузкой из-за больших изменений в легких реципиента, и вот тридцать два часа подряд хирурги отчаянно борются за жизнь больной, но… на тридцать третьем часу сердце остановилось, успев послужить только великому опыту современной науки.
Все же приоритет подобных операций в нашей стране остался за Александром Александровичем Вишневским, и впоследствии он был приглашен сделать доклад о трансплантации сердца в Московском хирургическом обществе.
Доклад этот был блестящим. Причем Александр Александрович не столько докладывал, сколько горячо делился с коллегами своим опытом, не умалчивая о недостатках и недосмотрах и постоянно обращаясь к аудитории: "Если вы будете делать эту операцию, то обратите внимание…" Это диктовалось большим чувством долга перед больными и щедрой готовностью передать опыт коллегам. И столько было в этом выступлении убедительности и полной отдачи, что оно несомненно сыграло большую роль в развитии методики трансплантации сердца. Ныне сделано больше ста пересадок сердца, не говоря уже о трансплантациях почек, легких, печени. Экспериментальная хирургия сильно движется вперед, но, как утверждает Александр Александрович в статье "Клятва Гиппократа", которую он писал в соавторстве с профессором Портным, - "по-видимому, право на клинический эксперимент могут иметь только врачи высшей квалификации, вся предшествующая деятельность которых оправдывает доверие больных и коллег".
Такой квалификацией и обладал сам Вишневский.
"Клятва Гиппократа". Все мы знаем, что дают ее студенты, будущие медики:
"Я направляю режим больных к их выгоде…"
"…Воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости".
"No nocere - не вреди"…
Сколько же противоречий несут новейшие методы лечения!
Сколько еще неисследованного и неизвестного?..
В антибиотиках, в атмосфере, в синтетике?..
И так, видимо, было из века в век. Каждое новое открытие вызывало уйму противостояний, не говоря уже о моральной ответственности.
Как и всякого человека, далеко стоящего от медицины, меня все время тревожил вопрос о том, где начинается и где кончается моральная ответственность врача при пересадке сердца?
Слово "сердце" вмещает в себя множество разных понятий - как черт человеческого характера, так и централизующей силы - и в "физиологическом", так сказать, смысле, и в философском. И сколько разных значений: "сердце поэта", "сердце Родины", "сердце матери"!.. И вдруг - "сердце донора". Но для того чтобы получить его, нужно ждать, чтобы с кем-то случилось величайшее несчастье, катастрофа.
Значит, тут человек должен переключить свое гуманное мышление на жесткую, холодную волю человека-автомата?
В автомате сносилась деталь, нужно ее заменить свежей!..
Когда я однажды завела об этом разговор, с Александром Александровичем, он выслушал меня и потом, поморщившись, сказал:
- Слушай, наука - вещь жестокая, всякая наука. Здесь приходится, особенно в хирургии, подчас и свой разум, и свои чувства подчинять необходимости и вкладывать их в профессиональное мастерство, в технику. А жертвы… Жертву приносить приходится всем - и донорам, и реципиентам, и медикам. Мало ли врачей, которые ради науки избирали себя самих в качестве подопытных экспонатов? Сколько было случаев, когда во время страшных эпидемий врачи пробовали вакцины на себе. И кто-то выживал, а кто-то становился жертвой науки, как профессор Берлин, прививший себе вакцину чумы и скончавшийся от чумы…
Так сказал мне Александр Александрович Вишневский, и, признаться, мне нечего было возразить.
Что помнят друзья
Фрагмент второй
Николай Петрович Харитонов. Смотрю на него, и кажется мне, что как раз под него гримируют персонажей из кинофильмов, если надо показать тип "коммуниста двадцатого года", хотя возрастом он много моложе. Но в русском лице с благородными чертами, с классической линией носа и мягкой щеточкой усов на верхней губе, над привычной сдержанностью главенствует достоинство.
Такие лица видишь на фотографиях рабочих и студентов, борцов за революцию, в музеях русских городов. Там эти лица - самые разные, но все они хранят одно, роднящее их выражение непоколебимой внутренней силы. Вот такое лицо, у Николая Петровича, офицера запаса, ныне пенсионера. Он худощав, строен, еще совсем не стар, с лукавой усмешкой и умным спокойным взглядом карих глаз.
Вот он сидит передо мной, затягиваясь сигаретой, и рассказывает неторопливо:
- С Александром Александровичем я познакомился по поводу операции на лице, которую он мне сделал сам. Случай был как будто пустяковый: возвращаясь из Средней Азии, я побрился в какой-то привокзальной парикмахерской, и вдруг "прикинулась" к губе болячка, которая начала перерастать в опухоль.
Операция была несложная, но лечиться пришлось долго. И вот тут-то мы и подружились с Александром Александровичем. Меня к нему, к этому доброжелательному, общительному, остроумному человеку, так всегда тянуло, что, уже совсем поправившись, мы продолжали видеться. Ему, наверное, тоже было со мной небезынтересно, поскольку мы с ним подружились надолго: до конца его жизни. За тридцать с лишним лет я изучил его и полюбил как очень близкого, родного мне человека. А человек он был редкой самобытности, и меня всегда поражала его постоянная, неизбывная одержимость своей работой.
Все, за что он брался, становилось для него делом первейшей важности, он не мог оставаться умеренным, не говоря уже о равнодушии. И, понятно, в некоторых людях это вызывало раздражение и неприязнь. Так, многие из его коллег не могли простить ему его постоянного стремления к новаторству, к научному экспериментаторству, считая его карьеристом и честолюбцем. А по существу, он вечно боролся за свою великую, я не преувеличиваю, именно - "великую идею" всесильности хирургии в продлении человеческой жизни, особенно когда медицина пришла к применению трансплантации органов.
При всей горячности его крутого характера основой в нем была организованность. А целеустремленность помогала ему добиваться желаемого.
Так, в 1948 году после смерти отца - Александра Васильевича, которого он боготворил, он задался целью подготовить к печати все его труды и около четырех лет систематически и упорно работал над статьями и лекциями отца, отбирая материалы, редактируя. В 1952 году было опубликовано это издание, которое и поныне служит молодым хирургам серьезным подспорьем. И все это наряду с огромной ежедневной работой Александра Александровича в операционной клинике на Большой Серпуховской. Он оперировал даже в выходные дни, уж не говоря о постоянном посещении своих больных даже в ночное время. Нередко ночью он срывался с постели, вызывал дежурного шофера и мчался по пустынным улицам в клинику: приглядеть, проверить, самому пощупать пульс у оперированного и, удостоверившись, что все в порядке, вернуться домой - досыпать.
Уставал ли он? Уставал, конечно, но не духом! Пользуясь правами близкого друга, я часто заходил к нему в кабинет и заставал его сидящим на диване после сложной операции. Он сидел молча, недвижно смотрел в одну точку, словно сосредоточившись на расслаблении всех мышц, а мысленно проверял все детали проделанной работы. Я не тревожил его и, сидя в сторонке, ждал, пока он выйдет из оцепенения. Он приходил в себя внезапно, тут же начинал быстро ходить по кабинету, о чем-то расспрашивая, что-то рассказывая, потом останавливался передо мной, снимал запотевшие очки и протирал их, радуясь удаче на утренней операции или сокрушаясь нерасторопностью ассистентов. И мне казалось, что он выкладывал весь запас энергии, оставшийся в нем после пятичасового напряженного стояния у операционного стола.
- Ты подумай, - говорил он, - ведь не бывает двух одинаковых больных! И все же мы часто слишком надеемся на прошлые опыты и в результате наталкиваемся на неожиданности. Значит, что же это?.. Значит, надо глубже и серьезнее относиться к диагностике и всегда, всегда, - акцентировал Александр Александрович, - быть готовым к неспецифической картине болезни. - И тут вдруг, усевшись на стул напротив меня, восклицал с просветлевшим лицом: - А какой больной! Герой!.. Какая дисциплина у него! Какая терпеливость и вера, вера в нас, хирургов! Да при такой вере и сам-то начинаешь верить в свои сверхвозможности! И хочется быть достойным его веры в тебя!..
Помню, однажды Александр Александрович сделал операцию на открытом сердце женщине лет тридцати, которой надо было извлечь два осколка гранаты, оставшиеся у нее после ранения на фронте. Александр Александрович взялся провести операцию и пригласил меня посмотреть на этот исключительный случай. В те времена в операционных еще существовали амфитеатры для врачей-курсантов ЦИУ, и я уселся там. То, что я увидел, было чрезвычайно интересно. Не буду описывать, как вскрывалась грудная клетка и как руки Александра Александровича прощупывали живое сердце, меня поразило то, что он, оперируя, разговаривал с больной.
- А ты чувствуешь, что именно я вытаскиваю из твоего сердца? - спрашивал он у женщины, и она что-то невнятно отвечала. А вытаскивал он из тканей сердца одну за другой металлические пластинки шириной в полсантиметра.