У Александра Александровича большое беспокойство вызывает недостаточно четко налаженная медицинская помощь раненым. Успеть вовремя вынести с поля боя раненых, остановить кровотечение, оказать необходимую помощь и т. д. и т. п. - разве перечислишь все, что входит в функции медсанбатов, подающих на первую линию госпиталей, на операционные столы раненых, которых после обработки эвакуируют на вторую линию госпиталей.
А наступление идет, и снова рвутся гранаты и мины, падают бомбы, и снова люди в белых халатах ползут, бегут к упавшим на землю бойцам и сами нередко падают ранеными и убитыми…
А фронт движется, и в такие моменты госпитали бывают переполнены, работать становится трудно. И только при полной стабилизации фронта или, как говорится на обиходном языке, в "затишье" удается создать благоприятные условия для оказания хирургической помощи раненым и больным. И Александр Александрович как руководитель санитарной службы постоянно чувствовал себя виноватым при возникающих неполадках, при неумелой организации работы в медсанбатах, при плохом снабжении медикаментами и санитарным оборудованием. Он "болел" за каждое упущение, за каждый промах.
"10 июля… Поехал в Видлицу оперировать командира корпуса Голованова. Ранение очень тяжелое. У него вырваны обе грудные мышцы, раздроблен правый плечевой сустав. На рентгеновских снимках виден большой металлический осколок.
Во время операции установил, что металлическое инородное тело - это планка от ордена. Я иссек поврежденные участки мышц, удалил свободные костные осколки, в глубине раны убрал кусок шинели и металлическую планку. Операция шла под местной анестезией".
А ночью этого же числа Вишневского вызвали в Олонец, чтобы оперировать генерала Калашникова, начальника политуправления фронта.
"11 июля. Закончив в семь утра оперировать Калашникова, поехал домой, чтобы уснуть, но приехал Куслик. Пришлось отправиться с ним в Видлицу. Прооперировал там раненого с гнойным гонитом - по нашему способу. Потом занялся одним слишком осторожным начальником госпиталя, который поднял панику и освободил весь дом, услышав "тиканье часового механизма мины". Я послушал и отчетливо услышал работу жучка, который испуганно замолкал при постукивании.
Ночевать поехал в Олонец. Здесь на площади повесили изменника Родины. Вешать изменников, конечно, нужно, этот, например, застрелил при финнах из охотничьего ружья двух наших раненых и заслужил такой конец, но смотреть, как это делается, я бы не стал… Говорят, для "неустойчивых" полезно. Ну пусть такие и смотрят".
Очень интересно проследить характер мышления Вишневского по этим записям. То, что его волновало, удивляло или возмущало, непременно находит место в лаконичных записях, и порою одна лишь строка дает целую картину происходящего и отношения к нему автора дневника.
В записях перемежаются описания сложнейших хирургических операций с описаниями фронтовых событий, стратегических операций наступления наших войск на финской границе и освобождения Петрозаводска. Я смотрю на карту-схему Карельского фронта, на красные стрелы движения советских войск между Ладожским и Онежским озерами, вижу эти поименованные кружки по берегу Ладоги - Сортавала, Паткеранто, Видлица, Олонец… и мысленно вычерчиваю себе пуганую сеть маршрутов Вишневского, весь год метавшегося между этими городами, - то самолетом, то в машине, то случайными поездами, то пешком по вызовам в госпитали и медсанбаты, - и все это под обстрелами финнов с земли, с воды и с неба. Причем в это же время Александр Александрович пишет статьи о лечении ранений, переделывает их, обрабатывает и отсылает в тыл для опубликования.
И все же среди этого напряжения не ускользает от его глаз неописуемая красота Ладожского озера и окружающих его хуторов с домиками, выкрашенными в красный цвет, с белыми наличниками окон. Он любуется красивейшей дорогой от Олонца до Петрозаводска: сплошной еловый лес с краснеющими на его фоне ветвями рябины. Он удивляется и восхищается порядком финских хозяйств на оставленных ими советских землях. Войска Карельского фронта при поддержке Северного фронта завершили освобождение Карелии и, преследуя отходящие части, вступили на территорию Норвегии, положив начало освобождению ее территории от врага. "Вот ведь как здорово!" - пишет Вишневский.
26 октября Вишневский вместе с врачами Песисом и Никишиным въехали в норвежский город Киркинес. В дневнике имеется такая запись: "Обширный залив, окаймленный горами. Встречаем первых норвежцев: их трое - юноши, блондины, один, что повыше, - с трубкой. Едем по улицам, домики узкие, высокие, с широкими окнами и остроконечными крышами. Женщины хорошо одеты. Молодые девушки без головных уборов. Мужчины часто с трубками во рту, широкоплечие, в пиджаках и свитерах с национальным узором. Подъезжаем к подвесному мосту. Он взорван. Наши части переправляются на понтонах и амфибиях. Впервые увидел, как амфибии переплывают через фиорд. До Киркинеса еще 8-10 километров. Дорога минирована, вокруг много ям от вырытых мин. Прождав несколько часов, поехали окружным путем, но, проехав несколько километров, вернулись, потому что дорога взорвана и два километра пути еще не разминированы. Решили переночевать в медсанбате, а утром двигаться дальше… Приехали в медсанбат и разместились в палатке. Кто из нас когда-нибудь мог думать о том, что придется ночевать в палатке в Норвегии? Не спалось. Много впечатлений - ведь за несколько часов мы побывали в СССР, в Финляндии, в Норвегии. Я вышел из палатки, ночь была звездная, в небе горело северное сияние…"
Вишневского снова переводят в Беломорск. В ожидании свертывания госпиталя Александр Александрович отбирает раненых для очередных операций. Ему предстоит извлечь осколок из сердца раненого бойца Захарова. Я привожу полностью эту запись, поскольку она дает представление о мастерстве хирурга и о его человеческих качествах.
"16 ноября. Ночь спал плохо. Снились какие-то страшные сны. Часто просыпался и думал о предстоящей операции. Утром пришел в госпиталь, взял там рентгенограмму и пошел с ней в морг, там вскрыл труп и уточнил с рентгенологом расположение осколка в сердце. После этого пошел оперировать.
Начал операцию с двухсторонней блокады блуждающих нервов… Аккуратно дошел до сердечной сорочки, вскрыл сердце, оно билось перед глазами… Осторожно стал ощупывать его поверхность. Больной слегка реагировал, и сердце забилось быстрее. Обнаружил плоскостное сращение между сердцем и перикардом. Разъединил спайку и нащупал на сердце острый осколок, немного выступивший наружу. Осколок располагался на границе между правым и левым желудочками, ближе к правому… Беру сердце сзади левой рукой (раненый жалуется на неприятное ощущение) и тихонько скальпелем стараюсь выпрепарировать осколок. Сердце все время сильно сокращается, боюсь, как бы осколок не провалился внутрь. Ведь толщина стенки правого желудочка всего лишь 0,2 сантиметра. Вдруг пинцет провалился под осколок внутрь сердца. И сразу же вся сердечная сорочка полна крови. "Крючки! Расширяйте рану!" Отвечают: "Он в обмороке". - "Он и должен быть в обмороке". Я думал, что говорят о раненом, а оказалось, в обмороке ассистент, который должен был держать крючки. Больной стонет: "Помогите! Умираю!" И вот в этот момент я наконец изловчился и наложил первый шов на разрезанную стенку сердца. Вытер кровь, наложил еще два шва. Раненый успокоился, и я вынул осколок…
К концу операции больной чувствовал себя удовлетворительно, причем вся операция была выполнена под местной анестезией…"
Меня всегда поражают те простота и точность, с которыми Александр Александрович описывает самые сложные хирургические операции. Он не загружает рассказ профессиональными терминами, он рассказывает "для читателя". Рассказ его - это всегда интересная беседа талантливого человека, умного и тонкого наблюдателя.
За раненым Захаровым Александр Александрович будет следить целый месяц. А потом он оставит его на попечение отличного врача-хирурга Афанасьевой, которая ассистировала ему во время этой операции.
Как раз в эти дни был дан приказ о расформировании медицинского управления и штаба и перевода в Ярославль. Началось передвижение, но госпиталь в Беломорске все еще продолжал функционировать, и Александр Александрович, будучи постоянно в разъездах, строго наказывает ежедневно сообщать ему о состоянии раненого Захарова.
"17 ноября… Рано утром приехал в госпиталь. Волнуюсь, вхожу в коридор и по лицам врачей и сестер пытаюсь установить: жив ли мой раненый? Жив! Иду в палату, состояние у него тяжелое, но появляется надежда. Жалуется на боль в сердце. Сделал необходимые назначения…"
"18 ноября. Эту ночь проспал как следует. Песис предлагает ехать в Петрозаводск на хирургическую конференцию ФЭНа. Очень не хочется, жаль бросать оперированного. Утром поехал в госпиталь. Он чувствует себя лучше. Сердце его почти не беспокоит, но тут новая беда - намечается пневмония. Даю точное расписание всех назначений и прошу каждый день телеграфировать мне в Петрозаводск…"
"19 ноября… Наконец получил телефонограмму: "Состояние Захарова на 6 часов вечера 19 ноября: явление левосторонней пневмонии…"
"20 ноября. На совещании вручали ордена. Снова пришла телефонограмма: "Состояние больного Захарова, несмотря на наличие двухсторонней плевропневмонии, лучше. Ночь спал…"
"21 ноября… Вечером пришла телеграмма: "Состояние Захарова значительно лучше - утром 37 градусов, вечером 38 градусов. Дыхание продолжает оставаться болезненным, в легких влажные рассеянные хрипы, пульс 120, ритмичный, рана в хорошем состоянии, сон хороший, появился аппетит".
"22 ноября… Телеграммы о состоянии Захарова почему-то не было".
"23 ноября… О Захарове нет сведений. Неужели умер? У меня все время в памяти его голос во время нашего разговора после операции: "Профессор, милый вы мой!!!" За таких пациентов сам готов жизнь отдать… После операции, когда спрашивал о самочувствии, он отвечал: "Хорошо! Спасибо вам!!" А ведь бывают такие, которых лечишь, а они все говорят: "Так же" или: "Хуже" - и при этом смотрят на тебя так, словно ты виноват в их болезни.
Завтра еду в Беломорск".
"24 ноября. Поезда в Беломорск нет, отменен. Приходится ждать до завтра. Получил телефонограмму о "состоянии здоровья Захарова": "Наблюдается дальнейшее улучшение. Рана в хорошем состоянии. Пульс 104, ритмичный, пневмония еще держится. 23 ноября произведена блокада по Вишневскому. После блокады наблюдается улучшение самочувствия, температура утром 37,1 градуса".
"26 ноября. Ночь в вагоне спал плохо. Утром смотрел Захарова. Его немного лихорадит, но уже ест и улыбается. Афанасьева где-то достала книгу Джанелидзе о ранениях сердца. Читал ее запоем, прекрасно написана…"
"1 декабря. Прямо с поезда поехал в госпиталь. Захаров чувствует себя хорошо! Пневмония у него почти разошлась".
"6 декабря. Был в госпитале. Сделал Захарову рентгенограмму. Сердце после операции увеличено. Я часто наблюдал это после ранения сердца".
"10 декабря. Пришел приказ мне и Молчанову выехать в Ярославль. В последний раз навестил Захарова, он чувствует себя хорошо. Обменялись адресами. Обещали писать друг другу".
Рассматриваю снимки в газетных вырезках, военных лет, собранных в массивный альбом сыном Александра Александровича - Сашей. И вижу Александра Александровича - худенького, молодого, в валенках, в ушанке и ватнике, прислонившегося к старинному пузатому автомобилю - видимо, трофейному. Такой он здесь скромный, трогательный "очкарик". А внизу подпись: "Профессор А. А. Вишневский, награжденный орденом Ленина за образцовое выполнение боевых заданий…"
А вот шарж художника Пророкова: Александр Александрович в ватнике и ушанке, поверх них - белый халат с красным крестом, за плечами автомат, у пояса две гранаты с привязанными к ним рецептами, гласящими - "белофиннам". Вишневский похож необычайно, внизу подпись: "На операцию". Профессор А. А. Вишневский".
И еще портрет, сделанный художником Титовым: "Бригзрач А. А. Вишневский, награжденный орденом, Отечественной войны 1-й степени". Под портретом приказ от 18 марта 1942 года о награждении Вишневского орденом.
Еще приказ, уже от 1945 года, о присвоении звания генерал-майора медслужбы А. А. Вишневскому.
Приказ о награждении орденом Красного Знамени, еще приказ…
Читаю статьи Александра Александровича, опубликованные в газете "Красная звезда": "Хирургия на войне", "Доктрина врача" и много других статей. И еще больше статей о нем самом, и в каждой - горячий и заинтересованный разговор о методах Вишневских - о местной анестезии, блокадах, о бальзамической мази…
Я с удовольствием читаю большую статью Емельяна Ярославского "Советская интеллигенция в Великой Отечественной войне", в которой он отдает дань глубокой благодарности армии медицинских работников во главе с известными всему миру академиками и учеными - Бурденко, Орбели, Вишневским. Эта статья о тех, кто самоотверженным трудом своим спасает жизнь тысячам бойцов, возвращая их в строй.
Читаю статьи разных авторов, полные горячей благодарности хирургу Вишневскому и восхищения его операциями, о которых Бурденко сказал так: "Они требуют от хирурга головы ученого, глаз снайпера и рук ювелира".
Читаю и вспоминаю встречу нового, 1945 года, года Победы. Для Александра Александровича встреча эта в Москве прошла как бы незаметно.
"31 декабря. Вечером был у родителей. Чужих никого не было, поужинали и легли спать. За стеной в соседней квартире всю ночь шло веселье".
Мы праздновали первые дни нового года, а в это время Вишневский уже летел из Москвы в Ленинград, а оттуда в Петрозаводск и снова в Ленинград. Он курсирует между городами, оперирует в госпиталях, обследует их работу. Александр Александрович сетует, что в дни, когда началось генеральное наступление, ему приходится мотаться по госпиталям в тылу. "Неужели нам ничего не поручат? - записывает он в дневнике 17 января. - Обидно, что в такое время приходится сидеть в Ярославле…" В Ярославле временно находилось резервное санитарное управление фронта, и никто не знал, куда его направят. Александр Александрович едет в Москву и просит Ефима Ивановича Смирнова отправить его на другой фронт, но все безуспешно - снова Ярославль, и снова ожидание.
"14 февраля. Утром был в клинике. День провел с Сашкой, ему уже необходимо мужское общество. Вечером был в одном доме, где познакомился с писателем Всеволодом Вишневским. Мне очень понравилось, как он рассказывал о героях-матросах, защищавших Ленинград. Так и пахнуло от него "ветрами Балтики". Все заметили возникшую между нами взаимную симпатию, объяснив ее почему-то одинаковой фамилией: и он и я Вишневские. Но ведь мы даже не родственники".
Эту дружбу с Всеволодом Вишневским Александр Александрович хранил до самой смерти писателя.
15 февраля Вишневский выехал обратно в Ярославль, и снова неизвестность, пока наконец не пришел приказ из Москвы отправляться из Ярославля засекреченным выездом, и никто даже уже в поезде не знал, куда: на восток или на запад? А пока наша армия гнала фашистские войска на запад, готовился новый фронт на востоке.
И вот Александра Александровича направляют во Владивосток.
Работа на Дальнем Востоке после горячих лет на передовых Волховского и Ленинградского фронтов мало удовлетворяет Вишневского.
"7 мая… Первый день войны застал меня на пути из Батума в Сухум главным хирургом Закавказского фронта, а последний встречаю на Дальнем Востоке главным хирургом Приморской группы войск. Пополнения все прибывают. Говорят, что эшелоны идут через каждые 30 минут. Конец войны здесь ощущается совсем не так, как мы этого ждали, когда воевали под Киевом, Орлом, Брянском, Ленинградом, под Новгородом, на Свири, в Киркинесе. Очень уж мы далеки от мест, где завершаются эти события".
А вот запись от 13 мая.
"Погода отвратительная. Вечером слушал японскую передачу на русском языке. Токио сообщил, что 9 мая в связи с капитуляцией Германии собрался кабинет министров Японии. Обсуждался вопрос о ходе войны с союзниками, и принято решение продолжить войну "до полного разгрома Америки и Англии". Подумать только, как же жалеют своих людей!"
Читаешь эту запись и думаешь, как еще далеко был Александр Александрович от настоящего мира и отдыха, в то время когда мы все ликовали и праздновали первые мирные дни! А Вишневский в это время оперировал девочку. Она играла с братом на окраине города в бывшей корейской школе, и вдруг произошел взрыв, брат был убит, а у девочки оказалось 13 ран в кишечнике.
"17 мая. У девочки пневмония. Со стороны брюшной полости все как будто бы в порядке. Расследование несчастных случаев показало, что взрыв произошел потому, что дети играли головками зенитных снарядов, брошенных там стоявшими зимой частями.
Очень скучаю по Машеньке и Саше. Война кончилась, а папа все не едет, и им ведь даже не объяснишь, в чем тут дело".
А 18 мая он записывает: "…Слушали радио. В Берлине среди немецкого населения голод. Для организации продовольственного снабжения туда экстренно выезжает Микоян… Ныне лозунг "Убей немца!" заменяется лозунгом "Накорми немца!" - такова наша советская правда".
Три месяца Александр Александрович работает на Дальневосточном фронте, причем здесь ему приходится сталкиваться с сугубо местными заболеваниями - такими, как бери-бери. Наблюдая за больными, он применяет новокаиновую блокаду и с удовлетворением обнаруживает благотворное действие блокады на эту странную болезнь, типичную для мест, где употребляют много рушеного риса. Отсутствие витаминов, содержащихся именно в рисовой кожуре, доводит людей до авитаминоза, следствием которого является паралич. Александр Александрович блокадами снимал у больных отечность и возвращал парализованным способность двигать конечностями. Еще одна победа!
В первых числах сентября начался разгром японской Квантунской армии нашими дальневосточными частями. Разгром, закончившийся полной капитуляцией Японии. С этого момента надо считать военную часть дневника Вишневского законченной. Но Александр Александрович еще целый год находился на службе. И только в феврале 1946 года была сделана последняя запись:
"12 февраля… Сегодня меня принял Е. И. Смирнов и сказал, что после небольшого отдыха мне предстоит командировка в Берлин. И тем не менее на этом я свой дневник заканчиваю…"
Заканчиваю и я эту главу.